Воспоминания о детстве

Мама говорила нам с Ромкой, что мы должны с этим Кузькой дружить и не обижать его, потому что у Кузьки нет папы, он несчастный ребенок. Но нам Кузька всегда хвастался, что его папа капитан и плавает на огромном белом пароходе. И когда Кузька вырастет, то будет плавать вместе с папой. Ромку это еще больше раздражало, потому что он тоже хотел плавать на пароходе. А еще мы с Ромкой не могли понять, как можно быть несчастным, если у тебя столько игрушек.

А когда Кузька в сквере гулял, то всегда тащил за собой автомобиль на веревочке. Ромка этот автомобиль так и поедал глазами. И играть этот Кузька совсем не умел, он никаких игр не знал и играл не по правилам. И вообще с ним было не интересно. Он всего боялся, даже грозы. За ним все время нянька бегала.

Так мы и гуляли в сквере до тех пор, пока кто-нибудь вдруг не вспоминал, что сегодня среда и дают горячую воду. Все тут же бежали домой. Горячую воду у нас давали по средам вечером, по понедельникам до шести, раз в две недели по пятницам утром. А по субботам банный день. Мы всей семьей ездили в римскую баню. Ехали сначала на трамвае, потом папа ловил экипаж, такси тогда еще не было.

Я очень любила ходить в римскую баню. Там было так красиво, все в золоте. Люди ходили в белых покрывалах, а вокруг было много белого пара, прямо как в тумане. Я даже заблудилась однажды в этот белом паре, бродила, бродила, натыкаясь на стены, потом бултыхнулась в бассейн. Там было очень жарко. Папа и Ромка мылись в одном конце бани, а мы – я, мама, Катька и Паулина Ричардовна – в другом. Мне очень нравилась мыльная пена, я любила зарыться в нее носом и лежать в теплой воде.

Вымывшись, мы все заворачивались в белые покрывала и пили горячий чай, нам с Ромкой еще давали сок, хотя мы больше любили газировку. А папа пил пиво, в котором тоже было много пены. Ромка один раз вдоволь напился пива. Пока папа болтал с приятелем, Ромка к нему в кружку свою трубочку засовывал незаметно. Так он почти все папино пиво выпил, а потом всю дорогу до дома песни пел. В понедельник его опять повели к Счастливчикину.

В детстве мы с Ромкой очень любили слушать всякие истории, особенно по вечерам при керосинке – это лампа такая была, осталась еще от бабушки, в нее вместо электричества керосин заливали. Папа говорил, свечей не напасешься. Электричества тогда мало давали, с девяти до пяти, по средам почему-то до четырех. Только по понедельникам до половины седьмого. Поэтому вечера мы коротали при керосинке.

Зимой было совсем тоскливо. Папа работал или читал газету в кресле. Мама вязала, Катька обычно что-нибудь учила про Юлия Цезаря или “Белеет парус одинокий…”. Иногда читала вслух толстые французские романы или английские. Мама слушала и вздыхала, стуча спицами, а нам с Ромкой было совсем не интересно. Чирикнутый спал в клетке на жердочке и громко храпел.

Мама никаких историй не знала, разве только про свою бабушку, как она шла по проспекту и чуть не угодила под царскую карету. Но мы все слышали эту историю столько раз, что она нам совсем надоела. Все равно это неправда.

Иногда мы проводили вечера у Паулины Ричардовны. У нее квартира была поменьше, вся заставленная мебелью, свободного места не было, только мебель и кошки. Целых три толстых пушистых котяры. Мы пили чай с земляничным вареньем, Чирикнутый орал на кошек, а Паулина Ричардовна вспоминала, как она в молодости жила в Петербурге. А еще они с мамой думали, где бы найти гувернантку. Но папа говорил, что нечего нас баловать. Тогда Паулина Ричардовна давала нам с Ромкой карамельки, они были очень твердые, с пыльной начинкой внутри, и выпроваживала нас из комнаты.

Мы брали керосинку и шли гулять по дому. Такие маленькие путешествия мы с Ромкой совершали довольно часто, особенно когда взрослые забывали о нашем существовании. На улице снежный буран, ветер воет в трубах, а на лестнице темно, как в погребе. Лифт поскрипывает где-то внизу, как чудовище, в своей клетке, слышно завывание ветра – жуть, да и только. Мы с Ромкой никогда этого ничего не боялись, почти, ну а если и побаивались немножко, то нам было все равно. А Ромка любил риск и всякие страхи, все время лез туда, где страшно, хотя сам боялся еще больше меня.

Лестница была круглая, вокруг лифта, уходила далеко вниз и терялась в темноте, как будто вела в подземелье. Мы с Ромкой даже так играли, будто спускаемся в подземное царство. Ступеньки были высокие и крутые, мы спускались по ним очень медленно, крепко взявшись за руки, словно шли по краю пропасти. Я держала керосинку, от нее по стенам прыгали огромные черные тени. Ромке спускаться было тяжелее, чем мне, он еще не научился переступать ногами поочередно, как взрослые, а ставил сначала правую ногу, затем к ней приставлял левую. Все эти наши странствия имели смысл. Мы вовсе и не думали таскаться вверх и вниз без толку.

Сперва мы шли к французу Луи, что жил под нами. Квартирка у него была полупустая, мебели мало, в некоторых комнатах совсем ничего не было, только пыльные комки катались по полу. Луи затапливал камин, а мы с Ромкой забирались на большой французский диван с высокой спинкой и глядели на огонь. Луи давал нам шипучую газировку и усаживался на краешке французского стула. Он покачивался из стороны в сторону, помешивая угли палочкой. Лицо его было оранжевое от огня, как морковка, нос красный, и кудрявая челка, зачесанная на бок, свешивалась со лба, будто тряпочка, тогда как в другие часы она весело подпрыгивала.

Луи бормотал на своем забавном русско-французском языке что-то о Париже, о Ницце, где он родился, о Тулузе, о Лионе, о Марселе, о каком-то маленьком городишке у моря. Из его сумбура без спряжений с трудом можно было выловить что-то путное, смутно напоминающее русский язык, но сразу было понятно, что он говорит о своей далекой Франции. Чаще всего он вспоминал о Париже. Тур Эйфель, по-нашему Эйфелева башня (мы с Ромкой видели ее на картинке), высоченная такая, почти до неба. Шанзелизе, Латинский квартал, Монмартр, Мулен Руж…

Мы с Ромкой, к сожалению, не могли с ним хорошенько поболтать, французского толком не знали, а Луи по-нашему ерунду какую-то бормотал. Но несколько слов мы выучили: мерси, мон дьё, ма шер, о-ля-ля, вуаля, се ля ви… А при встрече громко кричали в один голос: “Сова! Сова! Сова!” Ему очень нравилось, когда сову какую-то поминали.

Нам с Ромкой смешно было, что Луи уже такой большой и простые буквы не может толком выговаривать. Мы его иногда пытались научить, но это было трудно. А еще все ударения у него на последний слог падали во всех словах. Меня он звал Лили, а Ромку вообще как-то не понятно как. Ромка обижался и все время ему кричал, изо всех сил ударяя на первый слог: “Ромка! Ромка!”, правда, чаще всего у него выходило: “Хомка!” И очень Ромке странно казалось, что слова у Луи не изо рта вылетают, а из носа. Ромка говорил, что, видно, все французы так забавно устроены: рот открывают, а говорят носом.

Этажом ниже жил старый генерал в отставке. Ромка в нем души не чаял, потому что он все время рассказывал всякие истории о великих сражениях, битвах и о разных полководцах, царях или королях. Ромка был большой любитель таких историй. О Наполеоне, кстати, тоже генерал нам рассказал.

По вечерам он сидел в большом кресле у окна, курил трубку и рассказывал без остановки, описывая во всех подробностях ход сражения, участников, командиров. Иногда он вскакивал с места и принимался бродить по комнате вокруг мебели, кричал, махал руками, изображая, как одна армия идет на другую, как грохочут пушки; отдавал команды воображаемым солдатам. Ромка слушал, затаив дыхание, широко раскрыв глаза и разинув рот, будто кино смотрел.

Он мог бы сейчас лучше и подробнее описать все эти рассказы старого генерала. Меня они не очень интересовали, поэтому я слушала вполуха. Зато в моей памяти прекрасно сохранилась комната. Она была не похожа на все остальные комнаты в обычных квартирах. Мебель была какая-то необыкновенная. Сидели мы с Ромкой всегда на кровати, покрытой пушистым одеялом, похожим на шкуру какого-то зверя. Не было у этой кровати ни полога, ни спинок с вензелями, зато она могла складываться и раскладываться. Окно в комнате было большое, с широким подоконником, у окна висел гамак. В одном углу стоял штурвал, а над ним висела голова оленя с огромными рогами. На стенах в беспорядке громоздились полки с книгами. И книги все были очень-очень старые, а рядом с книгами лежали морские раковины, много раковин, и все такие красивые, разноцветные. Генерал давал нам послушать, как шумит в них море. А с потолка свешивались модели кораблей, они покачивались при сквозняке. Казалось, будто они сейчас уплывут.

Стены были заклеены географическими картами. Мы с Ромкой водили по ним носами, играя в путешествия: из Африки в Южную Америку, потом в Антарктиду или в Австралию, до севера мы обычно не дотягивались. Кроме карт на стенах висели шпаги и сабли, был даже один меч. Старый генерал говорил, что этот меч найден в Англии и принадлежал какому-то древнему королю.

Еще там висели всякие старые револьверы и охотничьи ружья. Генерал был охотником, иногда в своих рассказах он внезапно переключался на охоту. Сначала армия идет в бой, и вдруг это уже не армия, а волки, лисы, медведи, зайцы, рыси бегут по лесу и всякие другие звери. На полу вместо ковра лежала медвежья шкура, и шкуры зверей помельче висели на стенах.

Ромке генерал подарил морской кортик. Ромка не расставался с ним ни на минуту и неутешно рыдал потом, когда мама в целях безопасности отняла у него кортик и отдала обратно генералу.

Пока я клевала носом, Ромка рассказывал о своей собственной армии и жаловался, какая она никудышная: пушек мало, солдаты – трусы и дезертиры, лошадей кормить нечем. Генерал внимательно слушал, пуская кольца дыма в окно, и посмеивался в седую бороду.

В нашем доме было много и других обитателей. Например, госпожа Блестяшкина. Она была знаменитой актрисой и занимала весь второй этаж. Госпожа Блестяшкина жила вместе со своей дочерью Камиллой, уже очень взрослой. У нее был еще сын Альберт, но он уплыл в Нью-Йорк на белом пароходе и там женился на американке. Госпожа Блестяшкина его прокляла и вычеркнула из своей жизни.

Мы с Ромкой очень любили бывать на втором этаже. Мне всегда эта квартира казалась дворцом, потому что я в то время еще не видела ничего более восхитительно-блестящего. Разве что только театр, но в театре мы бывали редко.

Каждый вечер в больших светлых залах собирались гости. Они пели, ели, танцевали. Мы с Ромкой, когда забредали туда, видели только одни ноги в черных брюках и начищенных до блеска ботинках и разноцветные, кружевные в складках подолы платьев. Только иногда с высоты к нам спускалось какое-нибудь красивое лицо, обрамленное бриллиантами, и восклицало: “Какая хорошенькая маленькая девочка! Какой чудный малыш!” Нам с Ромкой это не нравилось.

Огромные залы ярко блестели, в каждом углу возвышались золотые канделябры со свечами, на полу лежали мягкие ковры, зеркала были от пола до потолка, дубовые шкафы и серванты со столовым серебром и фарфором подпирали стены. Огромные окна с бархатными портьерами, огромные хрустальные люстры на потолках, мраморные камины почти в каждой комнате, две ванны. Диваны и кресла бархатные и мягкие-мягкие. Паркет блестящий и гладкий, как каток.

Госпожа Блестяшкина нас с Ромкой любила. Она угощала нас шоколадными конфетами и пирожными. Потом она учила меня спрягать французские глаголы и играть на пианино. Мне, конечно, больше нравилось есть пирожные. Ромку она почему-то любила меньше, только гладила его по голове, когда он попадался ей на глаза.

Люди в доме жили самые разные. Бедные и богатые, худые и толстые, умные и глупые, счастливые и неудачники. Одним везло, другим не везло, у одних квартира была больше, у других меньше, у одних денег было больше, у других совсем не было. Был даже один мелкий воришка. Он очень быстро бегал и играл на губной гармошке. У него ничего не было своего. Все краденое, все до последней мелочи. Папа говорил, что он сам себя украл. Ромка даже был уверен, что он и нос, и уши, и руки, и ноги тоже у кого-то стащил. Потому что одна нога у него была длиннее другой, одно ухо торчало, другое нет, правый глаз был зеленый, а левый голубой, нос большой и курносый, и все время этот нос лез туда, куда его не просят, вынюхивал, что где происходит. И губа у него была заячья. А руки такие ловкие, цепкие, каждую минуту искали, где бы что стащить. И все тащили, что плохо лежало.

Вот только детей в доме было мало, вернее, кроме нас с Ромкой, их вообще не было. Разве только Асенька, но она была почти Катькина ровесница, вот только в гимназию почему-то не ходила, всегда носила одно и то же платье до пят, и коса у нее тоже всегда была жутко растрепанная. А два близнеца с шестого этажа вовсе не считались. Они беспрерывно орали и слюни пускали. Целыми днями только и делали, что лежали в кроватке. Поэтому играть нам с Ромкой было не с кем.

В нескольких шагах от нашего дома на углу большого перекрестка стоял магазин “Детский мир”. Это было самое замечательное место на свете, даже лучше, чем кафе с мороженым. Во-первых, потому что не надо было переходить дорогу, чтобы туда попасть. Во-вторых, этот магазин был набит игрушками. Целые горы самых разных игрушек. Много-много-много! Они стояли на полках, на прилавке, висели под потолком, на стенах, и посреди магазина и под прилавком тоже их было припрятано невообразимое множество. Игрушки распиханы и рассованы по всем углам.

Мы с Ромкой любили ходить туда даже больше, чем в кино. Ведь можно было входить бесплатно и таращиться на все эти чудеса сколько угодно, и в руки брать давали, вот только нельзя их было взять и все сразу унести домой. Мы могли просто смотреть на игрушки и все, потому что они нам не принадлежали, а принадлежали хозяину магазина, уже седому старичку с орлиным носом, на котором гордо восседало крошечное блестящее пенсне. Старичок этот был игрушечным мастером. Он сам все эти игрушки делал и чинил, если они вдруг ломались. Вообще-то он еще чинил часы по совместительству и бинокли.

В этом магазине была всего одна витрина, но зато большая, почти во всю стену. Это была самая замечательная, самая красивая витрина во всем городе. Бывало, пойдем мимо, да так и уткнемся в нее носами и стоим час, и два, и три, и целый день могли простоять. Никто не мог нас оттащить от этой витрины. Особенно красивой она была в Новогодние праздники. В это время все витрины в городе – чудные картинки, но по сравнению с витриной “Детского мира” остальные ничего не значили.

Я помню ее так точно, до мельчайших подробностей, как будто видела минуту назад. В центре Ромкина мечта – железная дорога. Она занимала большую часть витрины и выглядела как целый крошечный мир. Орава мальчишек часами стояла, прильнув к стеклу; несколько пар восхищенных глаз глядели сквозь снежный узор, как поезд мчится по серебристым рельсам вдоль зеленых лугов Швейцарии, через Альпы в Париж, вот он проезжает под Эйфелевой башней, едет в Лондон – трезвонит Биг Бен. Дальше Дрезден, Прага – маленькие домики с разноцветными черепичными крышами. Петербург – корабли. Венеция, Рим, Афины, египетские пирамиды, древние развалины, дремучий лес, замки королей, горы… Этот маршрут я помню наизусть, к сожалению, лучше, чем таблицу умножения. А старичок поглядывал из-за прилавка на мальчишек и тихонько посмеивался: он прекрасно знал, что родители никогда не смогут купить им эту железную дорогу на Новый год.

А такая была замечательная железная дорога! Совсем как настоящая. Паровоз с большой трубой, из которой шел настоящий дым, и тремя вагонами: пассажирский, спальный вагон и вагон-ресторан. Темно-синий поезд с серебристыми колесиками несся по рельсам, пыхтя и подпрыгивая. На каждой остановке он давал гудок перед отправкой. Крыша у вагонов откидывалась, а внутри сидели маленькие человечки-пассажиры, совсем как настоящие. Правда, когда их начинали внимательно разглядывать, они, хитрюги, сразу замирали. Но пока поезд мчался по рельсам, человечки, конечно, оживали и шли в вагон-ресторан.

Разумеется, железная дорога была не единственная Ромкина мечта. Он еще мечтал о самолете. Там на витрине был один, он висел под потолком, широко расправив крылья, и время от времени бился носом в стекло, порываясь взлететь. Самолет был белоснежно-серебристый, пропеллеры у него вертелись, мотор тарахтел, в руках он так и дрожал – стремился в небо. Самолет этот мог летать ничуть не хуже настоящего. Старичок нам с Ромкой показывал, как он летает.

Но самое главное, что просто жизненно необходимо было Ромке, – это, конечно, новая армия, чтобы с пехотой, кавалерией, артиллерией, пушками, никак не меньше десятка, знаменами и всеми генералами с орденами. Все как полагается. На витрине была такая армия, солдатики выстроились за стеклом стройными рядами под знаменами, готовые к бою. Ромка глядел на них и уже видел, как они идут в бой и падают смертью храбрых в прихожей на коврике и под диваном в гостиной. Он уже слышал грохот пушек и отдавал команды, кричал: “Вперед!”…

Но однажды пришел какой-то дяденька с бакенбардами. Помахивая тросточкой, он вошел в магазин, поправил свой атласный галстук и, приподняв черную шляпу в знак приветствия, попросил упаковать всю Ромкину армию в коробку в подарочной обертке с бантиком. Затем он еще раз приподнял шляпу на прощание, сверкнул бриллиантовыми запонками, сел в экипаж вместе с упакованной армией и уехал.

Ромка говорил, что второй такой армии не найти на всем белом свете.

Зато на Новый год Ромке подарили револьвер, игрушечный, конечно, черный, с серебристыми вензелями, холодный и тяжелый, как настоящее оружие, даже с пистонами. Ромка был на седьмом небе от счастья, прыгал и всем показывал свой револьвер, как стреляет. Он все время чистил его носовым платком до блеска, так что серебристая краска начала слезать. Ромка ни на минуту с револьвером не расставался и спал с ним в обнимку.

Все, о чем мы с Ромкой мечтали, так просто не перечислишь. Мне, например, нужны были куклы. Там в магазине их было невероятное количество. Самые разные куклы, с локонами и стрижкой, в туфлях и ботинках, в шляпах и без. Часами я их разглядывала, а куклы глядели на меня с полок своими большими карими, зелеными, голубыми и черными с искоркой глазами и будто понимали, что я лучше всех других девочек, вместе взятых. У каждой куклы было свое имя и положение в кукольном обществе. Богатые куклы имели дом, гардероб и пони с экипажем, а бедные только зонтик от солнца и маленькую плюшевую собачку. Больше всех других мне нравилась одна кукла, моя любимица, ее звали Грейс. Она сидела на витрине. Не знаю, почему Грейс мне нравилась, ведь у нее не было ни дома, ни пони, ни даже зонтика с собачкой. Она смотрела с витрины на улицу грустными голубыми глазами, а я смотрела на нее с улицы, и мне всегда казалось, будто Грейс живая, что она может ходить и говорить, только ей не хочется, потому что она одинока. У нее были длинные светлые локоны, а на голове соломенная шляпа с цветами. Из всего гардероба у нее было одно-единственное летнее платье в сине-белую клетку, потому что Грейс родилась в Шотландии. Должно быть, она очень скучала по своей родине. Грейс сидела на витрине много лет. Только, когда я подросла, она куда-то исчезла. Я была уверена, что Грейс вернулась в Шотландию.

* * *

В один прекрасный день в нашей с Ромкой жизни появилась гувернантка. Она явилась к нам солнечным утром во время завтрака, совершенно опровергнув наши о ней представления. Это была француженка лет двадцати пяти, чрезвычайно высокого роста; она влетела в нашу квартиру совершенно внезапно с гордо поднятой головой в причудливой шляпе, элегантно съехавшей набок. Забавно задранный кверху курносый нос был весь усеян веснушками, рыже-каштановые кудри блестели на солнце и выбивались из-под шляпы, потому что у этой особы была привычка в минуты негодования встряхивать головой. Звали ее мадмуазель Марианна Этуаль.

Она ворвалась в нашу жизнь и перевернула ее вверх дном. Все вокруг переменилось. Мадмуазель Этуаль закружилась вокруг нашего семейства, как ураган. Она оказалась чрезвычайно стремительной и непоседливой особой. Кухарка была вынуждена сделать предположение, что “в мамзель бес вселился”. Мадмуазель к ней вовсе не клеилась, в Бога она не верила, повсюду высказывала свое мнение, встревала во все споры, какие ей только попадались, курила длинные сигары, пуская дым кольцами, пила черный кофе, вино и виски из маленькой железной бутылочки. Эта взбалмошная особа так же твердо стояла на своих убеждениях, как и на земле, она все всегда знала лучше всех и повсюду вклинивалась, как лишний гвоздь, крепко-накрепко, так, что ничем не вышибить. Вездесущая, всезнающая, все умеющая дама с острым языком, за словом в карман она никогда не лезла. Замужем не была и даже не собиралась, вместо этого Этуаль, по ее словам, “разворачивала бурную деятельность”. Стучала на печатной машинке, читала газеты и писала острые рецензии на статьи. Затем вскакивала на велосипед и, гордо задрав голову, колесила по улицам в редакцию, обязательно прихватив с собой зонтик. Забавно выглядела наша гувернантка: сигарета в зубах, карандаш за ухом, шляпа набекрень и зонтик подмышкой. С зонтиком она никогда не расставалась, хотя пользовалась им весьма оригинально и странно – колотила им политиков. Вообще-то под ее зонтик попадали все без разбора: издатели, редакторы, чиновники, юристы, репортеры, журналисты, писатели, философы, квартальные, был даже один ученый-изобретатель, но больше всего доставалось политикам. Бывало, увидит наша Этуаль где-нибудь политика, так тут же на него и набросится. А стоило ей затесаться в толпу политиков, начинался настоящий бой, только зонтик сверкал. Политики ее боялись как огня, если увидят, под шляпу спрячутся и бегут, не оглядываясь. Один американский сенатор еле ноги унес. Особенную ненависть Этуаль питала к немецким политикам. “От них все беды!” – говорила она.

Только переступив порог нашей квартиры, Этуаль из обыкновенной гувернантки сразу превратилась в полноправного члена семьи. Уже меньше чем через неделю она знала нас так, если бы всю жизнь жила с нами, включая кухарку, Чирикнутого и соседей. В считанные минуты Этуаль умудрилась высчитать наш семейный бюджет на пару лет вперед, исколесила весь город за два дня, ураганом пронеслась по редакциям, судам, магазинам, университетам, выведала, что где можно достать, что где есть и что где происходит. Не оставила без внимания ни одного политика. У нее была врожденная мания внедряться в общественную деятельность и принимать участие во всех ее отраслях. Этакий вечный двигатель. Ни одно событие не обходилось без Этуаль, она в какой-то степени вершила историю или изо всех сил пыталась это делать.

Именно Этуаль устроила наше всеобщее переселение в Париж. Как все, связанное с Этуаль, это событие произошло совершенно неожиданно. Конечно, папа или мама не раз подумывали о том, что хорошо бы было побывать… или неплохо было бы посетить… хотелось бы поехать… Но чтобы так сразу, внезапно и очень быстро!.. Нет, конечно, исключено. Но тем и отличалась Этуаль, что она никогда не раздумывала, все у нее выходило как-то сразу, быстро, даже чересчур стремительно.

И вот пока мы размышляли, она, обладая удивительными организаторскими способностями на случай того, если надо устроить что-нибудь грандиозное, в считанные дни подготовила нам поездку в Париж, да еще к тому же с билетом в один конец. А пока мы осмысляли это невероятное предложение, Этуаль собирала все необходимое, главным образом всякие полагающиеся по такому случаю документы. У нас на это ушло бы несколько лет, но Этуаль со своим зонтиком удивительно ловко умела обходить все тонкости бюрократического аппарата, как крохотная лодочка искусно лавирует среди рифов и скалистых берегов в густом тумане.

Итак, однажды за завтраком Этуаль наповал сразила нас новостью, что мы сию же минуту можем ехать. Таким образом, вся наша семья, Паулина Ричардовна, француз Луи, пара-тройка чиновников со своими семьями и дальними родственниками, парочка каких-то подозрительных типов, десяток евреев, Воротилкин с супругой и другие самые разнообразные личности вдруг партиями отправились на вокзал.

Почти всю мебель пришлось продать, и маму это очень волновало. Половина дома внезапно опустела, лифт по случаю отъезда не работал, поэтому по лестнице вверх и вниз без передышки сновали жильцы, они перетаскивали вещи с места на место, ругались, путались друг у друга под ногами, большинство же бегало совершенно без всякой причины, как мы с Ромкой.

Наша пустая квартира выглядела жутко, мы тогда еще не осознавали, что видим ее и наш дом последний раз. И когда ехали в экипаже на вокзал, то, глядя на наш родной город, на привычные улицы, еще не знали, что больше мы ничего этого не увидим, потому что через несколько лет все здесь совершенно изменится. В моей памяти все осталось именно таким, каким было в детстве.

Так началось наше долгое, удивительно-невероятное, потрясающее путешествие, которое нам устроила Этуаль. Она была нашей путеводной звездой, мы следовали за ней, и еще неизвестно, куда бы без нее забрели. Сначала на поезде мы доехали до Москвы, затем в Киев, а из Киева плавно перебрались в Европу, которую Этуаль знала, как свой родной дом.