Санаторий

Чертыхаясь и ругая дождь, Слюнтяй пытался раскурить очередную самокрутку, но едва у него появилась надежда на нужный исход этого дела, дождь тут же наподдал. Слюнтяй плюнул в сердцах и спрятал подмокшую козью ножку в карман.

От дамского корпуса донеслось пение. Женская половина отдыхающего общества, будучи не в силах помочь мужикам в окопе, решила хотя бы так – морально – поддержать их. Неуверенно начатая «Лучинушка» оборвалась на полуслове и сменилась гордым «Варягом». И с этого момента песня гремела почти непрерывно – дойдя до конца, она делала полный поворот кругом, возвращалась к началу и снова: наверх вы, товарищи, все по местам!

Минут через десять та сторона попыталась подавить воспрянувшее единство: из громкоговорителя на столбе полилась традиционная Рахманиновская прелюдия номер пять – видимо, любимый опус Самого. Два этих столь разноплановых произведения сливались под косым дождём воедино, являя собою вечное диалектическое единство и борьбу противоположностей.

И тогда белые пошли в атаку. Жахнул со стороны столовки гранатомёт. Брызнули свинцом сразу несколько стволов. Полетели, звеня, стёкла; пули, чмокая и щёлкая, выводя невнятные вензеля, расковыряли салатово-белую штукатурку, затихли в толще, остывая, медленно отходя в сонную вечность.

10

И тут Иона проснулся.

– Выспался? – улыбнулся навстречу его пробуждению Антипод, дымя цибаркой.

– Кажется, – пробормотал Иона протирая глаза.

– Хлебнёшь? – вопросил Козлобород, протягивая пластиковую бутылку, в которой что-то плескалось.

– Тебя же убили, Козлобород, – сказал Иона, принимая бутылку и отхлёбывая. Он уже готов был сморщиться от спиртовой горечи, но в бутылке оказался вишнёвый кисель из концентрата – не кисель даже, – не сваренный, а просто разбавленный водой порошок. – И тебя тоже убили, Антипод, зря ты лыбишься.

– Крепко же тебя придавило, – усмехнулся Козлобород.

– Долго жить будете, – бросил «убитым» Чомба, сидевший тут же за чисткой «калаша».

Иона глотнул ещё из бутылки. Кисель облепил нёбо и зубы нехорошей кислой плёнкой. Захотелось сплюнуть. Он сунул бутылку Козлобороду и принялся озираться по сторонам.

Над территорией стелился рваным застиранным покрывалом то ли туман, то ли дым. В стороне горело что-то, догорало, и тошнотворно тянуло оттуда палёной резиной. Чёрными пятнами застыли на не стаявших лужах снега чёрные вороньи трупы. Одна из ворон, не окончательно превращённая в труп, но лишь в половину его, орала и трепыхалась в грязи, пытаясь подняться на крыло, оставшееся у неё в единственном числе. Вдалеке, за хозблоками выла собака – или Мохнатый, или Жук. Два яростных зоофила, не упускавшие возможности пристроиться к побратиму сзади.

– Что, атака сорвалась у них? – спросил Иона.

– Атака? – Козлобород отхлебнул из бутылки, крякнул. – Да, вроде, не ходили ещё.

– А Чиполлино? – спохватился Иона. – Чиполлино живой?

– Как это? – покривился Чомба. – Ты, дружбан, просыпайся давай. Чиполлино уж два месяца как положили. На перевале.

Рассыпался мелким дробным смешком Слюнтяй, с задорной едкостью поглядывая на Иону.

Иона попытался вспомнить перевал и когда это было. Дурацкая, замутнённая коротким пересыпом после двух суток без сна память выворачивала всё шиворот-навыворот, и не понять было, есть ли что-то общее между Козлобородом, Чиполлино и перевалом. Перевал, вроде, был до санатория, в какой-то другой, прежней, жизни. И в той жизни не было ни Козлоборода, ни Чиполлино. Или были? Ошмётки воспоминаний метались под черепом, как вспугнутые выстрелом птицы, кричали, граяли, каркали, свиристели, ухали, мать их, и только ещё больше сбивали одурманенную память с толку.

Да, точно, перевал – был. А Чиполлино – не было. А если был Чиполлино, то… то, значит, не было перевала?

Тут вдруг отчётливо вспомнилось: «Уралы», застывшие на узком серпантине, разрывы фугасов, треск автоматных очередей, чей-то крик рядом. Иона повернул голову, чтобы увидеть, кто кричит. Но увидеть почему-то не получалось. Голос был знакомый, но определить его принадлежность тоже не выходило.

Иона замотал головой. «Ты никогда не был ни на какой войне, – сказал он себе. – Какой к чёрту перевал, какие «Уралы» и фугасы?.. Или был?.. Был, конечно, был. На том перевале остались Иштван – весёлый хохловенгр из Прикарпатья, братка Козлобород, Молчун, Кундри… Стоп… Какая Кундри? Кундри-то здесь при чём?»

И тут ухнуло совсем рядом. И Иона проснулся.

11

Белые приближались короткими перебежками, залегали, плевались автоматными очередями, кричали что-то, поднимались и снова – бегом. Разрыв брошенной с той стороны гранаты превратил Дылду в шпигованного зайца с непонятным скошенным на сторону лицом. Заяц был худой и жилистый, вид имел неаппетитный, рваный какой-то, поломанный. Чуть подальше корчился и орал Слюнтяй, прижимая к животу остатки руки. Орал, пока залетевшая с той стороны жужжащая красная муха не уселась на голове его, возле самой скулы. Слюнтяй немного ещё похрипел тягостно, замерзая взглядом, уставившимся на тучи, и с облегчением отошёл.

Справа зарокотала Молчунова «базука» – старенький «РПК».

Иона выловил в прицел белое пятно, присевшее за опрокинутым мусорным баком, жахнул по нему. Пятно не исчезло. Иона сделал ещё выстрел. Потом прицелился получше и саданул в третий раз. Пятно неподвижно маячило на том же месте, как навязчивая галлюцинация. Иона даже глаза протёр и всматривался до слезы, пытаясь понять, человек это в белом халате скорчился за баком или просто что-то белесое брошено там. Но зрение отказывалось конкретизировать. Труп это был, наверное, вот что.

Откуда-то от водонапорной башни хлестнул одиночный выстрел. Слышно его было хорошо, потому что звук пришёл сверху. Иона посмотрел в ту сторону. Башня торчала на окраине, за женскими корпусами, на территории, которая сейчас была ничейной и лежала в стороне от линии фронта.

Иона ещё и глаз не отвёл, а оттуда прилетел звук нового выстрела.

– Снайпер бьёт, – определил Дефлоратор и растерянно поскрёб заросший щетиной квадратный подбородок.

– Только по ком? – задался вопросом Тощий.

– Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол, – заржал Чомба.

– По ним, – Ездра кивнул в сторону противника.

И он был прав, потому что белые тут же саданули по башне с нескольких стволов, а кто-то ещё и шарахнул из гранатомёта.

– Ишь, как осерчали, – усмехнулся Ездра. Должно, Вильгельм этот Телль прижмурил у них одного-двух.

– Из наших в той стороне никого нет, – сказал Дефлоратор, кивнув на башню. – У них в рядах измена, что ли? Хорошо бы.

– Разберёмся, – Харя-Кришна выпустил клуб самокруточного дыма. – Главное, что не по нам бьёт меткострел, а по ним.

Белые медленно приближались. Суетливо забрасывали наши позиции гранатами, которые, однако не доставляли особых хлопот, поскольку бросались неумелыми руками.

– Уж не в рукопашную ли собрались эскулапы? – предположил Андроид.

– Это их ошибка, – ухмыльнулся Харя-Кришна. – У нас и бойцы для такого дела попригоднее и численный перевес имеется.

– Командование у них дурни, – добавил Дефлоратор, – вот и весь сказ.

– Погля́, – заржал Пузо, – они в перчатках, вояки.

И действительно, если присмотреться, можно было различить на многих руках обычные медицинские перчатки. А на шее терапевта якобы разглядели даже стетоскоп. Но то была, скорей, шутка – ведь это ж надо совсем быть идиотом, чтобы в такой амуниции идти в бой, а в терапевте Поливанове ничего не было ни идиотского, ни клоунского. Так что, в общем, это шутка была.

Подпустив белых до столовской линии, Ездра вдруг скомандовал атаку.

Поднялись резво и с готовностью. Белые дали рассеянный залп. Повалился Дефлоратор – фуфайка на груди у него взлохматилась, будто по ней провели граблями. Снесло половину черепа Клопомору, так что и опознать его нельзя было бы после боя. Молчуну перебило колено и он повалился обратно в окоп, исторгая вечное своё молчание в злостной хуле небесам.

Те, кого не положили на подъёме, с рёвом ринулись в рукопашную, готовые раздавить, смять, растерзать, воздеть на штыки. И ведь смяли бы, вне всякого сомнения растерзали бы этих хилых интеллигентишек, которые сроду не держали в руках ничего тяжелей спринцовки и ничего же страшней скальпеля. Раздавили бы их как попавший под ногу помидор, если бы не санитары, среди которых была пара-тройка весьма дюжих.

Иона, вдруг оказавшийся в самом центре бурлящей, как забытый на плите суп, заварухи, отмахнулся от чьёго-то штыка, врубил кому-то прикладом и отошёл в сторонку, чтобы согнуться там, исходя желчной рвотой.

Металась в толпе дерущихся смерть, плясала, кривлялась и била в бубен, как сумасшедшая шаманка. Мелькали над полем битвы, подобно валькириям, вороны. Воины кричали, разрывая животы, матерились, загоняя в горла штык-ножи, хакали, дробя прикладом вражеский лоб. Издавая неожиданно по-бабски визгливый боевой клич, махал невесть откуда взявшейся саблей Виннету. Выползал из битвы на коленях Тошнот, волоча за собой красную гирлянду кишок. Дрыгался на земле Чомба, тяжело и неохотно прощаясь с жизнью, зажимая ладонью дырку на груди, будто надеясь перекрыть дорогу душе, что рвалась отлететь. Но душа, как вода, которая всегда найдёт себе дорогу, прорвалась через глотку и вышла из разверстого в последнем стоне рта, и так и остался лежать Чомба с раскрытым широко ртом. Валялся неподалёку с перерезанным горлом еврей в третьем поколении Исаак Рафаилович Фельдман. Здоровенный детина-санитар, известный под позывным Бугай, сидел в грязи и смотрел удивлённо на отрубленную шуйцу свою, которую держал в деснице. Видать, мозговал, смогут ли её пришить здесь, в санатории, или придётся ехать в область, а то и куда подальше. Пришлось– куда подальше: Пузо походя ткнул его штыком под затылок, из милосердия, должно, а может, в отличие от санитара, не питал никаких надежд на способности отечественной медицины.

И посреди всего этого месива и варева метался конь блед, на котором трубил в свой горн Чиполлино.

А потом вдруг пронёсся над битвой истошный вопль: «Га-а-зы-ы-ы!»

Белые организованно дёрнули из подсумков заготовленные противогазы, натянули на бледные лица большеглазые маски, и тут же схлынули, отошли от рукопашной, залегли, изготовившись к стрельбе. Наши, не подготовленные к химической атаке совершенно никак, заметались, заорали, засуетились и вдруг бросились врассыпную, видя, как наползает с подветренной стороны жёлто-белесое облако смерти. Как ни пытались Ездра и Сто-Метров-Кролем придать хотя бы вид организованного отступления этому бесславному бегству, ничего не получилось. Недавние солдаты превращались в растерянное стадо и бежали, бежали. Бежали к админкорпусу в надежде добраться до оружейки, до спасительных комплектов химзащиты. У подвала их ждал второй, никем раньше не виденный, вэвэшник с пулемётом и четверо санитаров с «калашами». Желающим получить противогаз предлагалось для начала разоружиться и сдаться в плен. Харя-Кришна попытался было вернуть в ряды дисциплину и повести бойцов за собой в последнюю атаку, но вэвэшник предусмотрительно саданул по нему из пулемёта, переломил командира пополам.

12

– Ну, вот и всё, – устало сказал Ездра, проводив глазами бегущее воинство и усаживаясь на пустой ящик от патронов. – Конец, – добавил он, обозрев поле битвы.

Иона, сплёвывая горечь изжоги, подошёл, взял его за плечо, заставляя подняться.

– Уходить надо, – сказал он, кивнув на подползающее газовое облако.

Ездра равнодушно поднялся, и они побрели, выходя из-под ветра, в сторону женских корпусов. За ними шёл, пятясь, прикрывая спину главнокомандующего, Виннету с окровавленной саблей. С той стороны хлопнул выстрел. Виннету дёрнулся, приняв на грудь несколько граммов смерти, но даже и не думал повалиться, тем самым вынуждая врага сделать ещё выстрел. И ещё. Стреляли почему-то именно в Виннету – а ни в Ездру, ни в Иону не целили. Видать, глубоко обидел кого-то индеец во время рукопашной, и мститель никак не хотел простить ему этой обиды. И дал четвёртый выстрел. Но ещё с минуту не могло дойти до буйной головушки Виннету, что он убит, и краснокожий продолжал отступать, шатаясь, как пьяный, но держа наготове саблю. А потом вдруг стукнуло ему в голову: «Да я ж, кажись, убит, ёж твою…» и повалился безбашенный индеец красной своею мордою в грязь. И тут же снежная пыль деловито принялась покрывать его спину в подпалённой фуфайке, словно заранее приготовленным саваном.

Иона с Ездрой затерялись меж женских корпусов, уходя от всё расширяющегося газового облака. Когда повернули к водонапорной башне, навстречу им шагнул из-за угла давешний Вильгельм Телль. Это была Кундри. На плече у неё висела снайперская винтовка с перемотанным ветошью прикладом. Кровавая ссадина на щеке.

– Надо уходить за территорию, – сказала она.

– Кто бы не знал, – меланхолично отозвался Ездра. – Ясное дело, что надо. Только – как?

– Через канализацию, конечно, – сказала амазонка, поправляя винтовку. – Я проведу.

Ни Ездра, ни Иона не задавались вопросом, какая может быть в санатории канализация и почему она должна вести непременно за территорию, послушно пошагали за Кундри.

Обогнув корпус №3, забирая всё время в сторону от ветра, она повела их к продмедскладу, где всё так же торчал «Уазик» и толклись возле него трое белохалатников. Так вот почему рванули они туда сразу в начале боевых действий! Значит, не суматохой и не желанием предотвратить грабёж спирта объяснялась эта странная экспедиция.

Когда они вышли на финишную прямую, белохалатники схватились было за оружие, но предупредительный выстрел снайперки отбил у них всякое желание сопротивляться, тем более, что тройка отдыхающих была готова к боестолкновению и держала стволы наготове, а им понадобилось бы перевести автоматы из-за спины в боевое положение. Чёрт ведь знает, дадут нападающие им время на это – скорей всего, нет.

Подойдя, белохалатников разоружили.

– Зря вы это, – сказал один из них – худенький сморчок, метр с кепкой – окулист, который всегда так смешно подпрыгивал, стоя у своей таблицы с указкой и тыча ею в буквы, и сердился, если называли неправильно. – Останемся без спирта – не будет инъекций.

– Ну, этой-то я и без спирта инъекцию могу сделать, – похабно ухмыльнулся хамовитый санитар Ермолаев, подразумевая Кундри. – И шприц у меня всегда наготове.

Та, ни слова не говоря, небрежно двинула его прикладом как раз в этот самый шприц, так что Ермолаев сложился пополам и спешно присел на корточки, краснея лицом и натужно матерясь. Окулист осуждающе покачал головой, причём осуждение его явно относилось к санитару.

– Что вы намерены делать? – спросил он у Ездры.

– Для начала я отстрелю задницу каждому, кто будет бежать слишком медленно, – ответила вместо Ездры Кундри.

– Куда бежать? – не понял окулист.

– К своим, – бросила та, поднимая винтовку.

Два раза объяснять не пришлось: окулист и за ним другой санитар рванули в сторону админкорпуса. Подбитый Ермолаев тоже быстро пришёл в себя и показал всю прыть, на какую только был способен после пережитой травмы. Проводив их взглядом, Кундри пошла вдоль склада, завернула за пристройку-холодильник. Там, всеми забытый (а может, никому и не известный) ржавел канализационный люк.

Из громкоговорителя полилась, растекаясь над территорией, примешиваясь к падающему снегу, традиционная рахманиновская прелюдия.

– Победу празднуют, – криво ухмыльнулся Ездра. – Радуются, это, ироды. – И Кундри: – Это где ж ты, деваха, так пулять научилась?

– Где учили, там и научилась, – скупо улыбнулась Кундри.

Ездра покивал головой, пробурчал что-то.

Стали корячиться поднять крышку. Когда подняли, пахнуло из тёмной глубины таким смрадом, что головы у всех троих закружились, а Кундри едва не вывернуло тут же.

– Сто́ит ли? – задумчиво произнёс Иона, заглядывая в вонючий мрак. Голос его провалился в глухую бездну и растаял в ней – сошёл с ума, задохнулся, умер от десятилетиями копившихся в ней газов.

– Другой дороги нет, – сказала Кундри, опустилась на край люка, свесила ноги во тьму. И штаны на ней сразу стали волглыми от поднимавшихся снизу удушливых испарений.

И хорошо, что не успели они спуститься в эту клоаку, потому что наверняка и сгинули бы в ней, и никто бы даже не узнал, где похоронены их белые кости. Так что можно сказать, что спасли их белохалатники, явившиеся на крыше склада, от верной смерти. Но не всех спасли, потому что когда заорали белые с крыши, Кундри, словно только этого и ждала, оттолкнулась от края люка и ухнула в вонючую тьму колодца. Только её и видели.

13

Их завели в админкорпус. Они ни разу здесь не были, поэтому во все глаза смотрели по сторонам – на облезлый линолеум, крашеные в зелёный цвет стены, на банкетки вдоль стен, на строгие двери кабинетов, на буфет, мимо которого их провели и откуда так тягуче пахло кофе и булочками. Ездру толкнули в сторону, потащили куда-то, а Иону, даже не дав проститься с боевым товарищем, повели дальше в сопровождении главврача и двух охранников-санитаров.

Поднялись на второй этаж, а потом и на третий. Миновали актовый зал, в котором кто-то неумело бренчал на пианино, прошли мимо бильярдного стола в просторном фойе, свернули в широкий коридор и замерли перед величественной дверью.

Главврач потянул ручку, открыл, ступил внутрь. Послышались голоса, обменявшиеся парой реплик. Снова появился главный, кивнул: заводи. Охранник стволом автомата подтолкнул Иону, и тот вошёл в просторный кабинет, пропахший хорошим табаком, всё тем же кофе (только уже, кажется, с коньяком) и кожаной мебелью.

Со стены задумчиво и строго смотрел в душу Сергей Васильевич Рахманинов. Целый стеллаж под портретом был уставлен пластинками, компакт-дисками, магнитофонными кассетами и древними бобинами. Иона не сомневался, что всё это – пятая прелюдия в разных исполнениях. Противоположная стена была занята картой звёздного неба. Одно созвездие, образующее подобие корявой буквы «М» кто-то жирно выделил красным фломастером. Иона сморщился, пытаясь вспомнить название этого созвездия, но не смог.

За столом сидел Сам. Сидел и с любопытством смотрел на Иону. И ничегошеньки в нём не было мифического, потустороннего, легендарного – ну ничего. Маленький, сухонький, лысенький, с острой бородкой, с добрыми лучистыми глазами.

По мановению его руки главврач и охрана, топоча, покинули кабинет.

– Ну, здравствуй, Иона, – сказал Сам.

Он мило и забавно картавил: «здъавствуй». Голос у него тоже был сухонький, дряблый, невзрачный, совсем не подходящий для директора целого санатория. Подслеповатые глазки созерцали пленника – без неприязни, без излишней серьёзности, которая, в общем-то, подошла бы к случаю, и, что самое обидное – без всякого интереса.

– Ну, здравствуй, Сам, – в тон отвечал Иона. И даже скартавил так же.

Губы Самого перекосила беглая усмешка, он, кажется, едва удержался от весёлого смешка, проглотил его в самый последний момент, чтобы не развеивать ощущения серьёзности момента.

– Ну что, Иона, опять бедокуришь? – вопросил Сам, выждав минуту-другую.

– Это ты о чём?

– Буянишь, говорю, опять? Мы же договаривались с тобой, что будешь вести себя тихо и неприметно, не станешь баламутить других психов.

– Каких психов? – нахмурился Иона. – Или ты своих лекарей имеешь в виду? Так это точно – психи.

– С кем поведёшься, – улыбнулся Сам. – Говорят, все психиатры немного того.

– А что, у нас в санатории и психиатры есть?

– У вас в санатории? – на этот раз Сам не выдержал, рассмеялся.

– Иона, Иона… – с горечью произнёс он, когда смеяться надоело. – Нет тебе выхода из чрева кита, в которое упаковал тебя твой бог? И ты, бедный, сидишь во мраке зловонного брюха, задыхаешься, утрачиваешь последние проблески разума, теряешь облик человеческий, и скоро, наверное, сдохнешь… Нет никакого санатория, Иона, – улыбнулся Сам. – Это всё твои болезненные видения и бредовые фантазии. Глюки, попросту говоря. Ты же псих и наркот, Иона. Конченый. С самой войны, если поверить, что ты был на какой-нибудь войне, а не сбрендил в период постпубертатного своего кризиса личности. Теперь вот ломка у тебя. И делириум почти. Только без тременса, – губы Самого тронула усмешка. – Нет никакого санатория, а есть – психушка. Вспоминай, Иона, вспомни наш последний разговор.

– Врёшь, – замотал головой Иона, не желая верить в сказанное. – Врёшь, сучок. Это тебя – нет, потому что никто никогда тебя не видел.

– Ну ты это… – дёрнул щекой Сам. – Ты не груби, милейший. Сучок… ишь ты. Кто тут из нас двоих сучок, это тебе главный врач объяснит. На ближайшей процедуре. Но в одном ты прав, Иона: меня тоже нет. Ничего нет. Есть только твоё безумие.

– Нет, – стоял на своём Иона. – Врёшь ты всё. Я не наркот и не чокнутый, я – язвенник.

– Ага, и трезвенник, – рассмеялся Сам. И такой у него заливистый и простодушный получился смех, и так он при этом весело хлопнул себя по колену, что где-то внутри души своей скорбной Иона готов был ему поверить.

– Нет никакого санатория, – повторил Сам. – Есть лечебница для наркотов, алкашей и психов вроде тебя, Дылды этого вашего, Тошнота… тьфу! прости, господи, что за погоняла у вас…

– За что вы Козлоборода убили? – оборвал Иона.

– А? – Сам снова дёрнул щекой – тик, наверное. – Кого убили? Да ты совсем того… с колеи съехал, милейший.

– Если я съехал, так зови сюда Козлоборода, – вцепился Иона взглядом в приторно добродушное лицо Самого. – Пусть он подтвердит. Слабо?

– Ага, сейчас и позову, – усмехнулся Сам. – Давай ты мне ещё командовать тут будешь. Козлобородом ты бредил с самого поступления сюда, пока не посадили тебя на нейролептики и не наступила ремиссия. Я так понял, был у тебя на небывалой войнушке дружок с таким… с таким позывным. Его убили в каком-то будто бы бою, когда вас зажали на несуществующем перевале. Припоминаешь? Нет? А ты напряги, напряги перловку в голове. Это твоя постоянная фантазия, значимая, сильный твой раздражитель, Иона, так что за здорово живёшь забыть её ты не мог.

Ионе не надо было напрягать «перловку», чтобы вспомнить эти свои тошнотные сны с горящими «Уралами», киселём в пластиковой бутылке и улыбающимся Козлобородом – улыбающимся за минуту до того, как пулемётная очередь наложила на его спину аккуратный стежок…

– То-то же… – сказал Сам, понаблюдав выражение лица Ионы.

– Всё равно я уйду отсюда. Мы уйдём.

Сам улыбнулся отеческой улыбкой.

– Вы, дорогой мой Иона, все до единого сидите у нас под колпаком. Понимаешь? Администрация знала, что за контингент «отдыхает» в стенах, как ты говоришь, санатория, и принимала некоторые меры на будущее. Назови меня жестоким, но я бы назвал меня дальновидным: каждому из вас, каждому, Иона, всем до единого, наравне с профильным лечением основного заболевания давались препараты несколько иного направления. Все эти препараты во-первых, вызывают привыкание, и во-вторых, они… несколько… как бы тебе это сказать, чтобы сильно не огорчить… они несколько видоизменяют и подгоняют под себя психосоматику пациента.

– Твари! – не сдержался Иона.

Сам улыбнулся, развёл руками.

– Ну, ты уж, Иона, сразу прям так вот… Все мы твари, Иона, все. И мы, и вы, и все другие – все твари божьи, и в этом смысле мало чем отличаемся от любой другой твари. Разве что нас господь якобы возлюбил, непонятно за что, и возвысил, а в остальном прочем разве мы чем-то отличаемся от блох, хорьков, волков или глистов? Жрём всё, что шевелится, боремся за выживание, по-возможности гадим всем, кто не согласен с нашей жизнью и точно так же гадит нам, заискиваем перед хозяином, совокупляемся и снова жрём…

– Твари, – повторил Иона уже спокойно. – Но газом живых людей травить, как крыс – это что такое? Больных людей травить газом!

– Каким газом? – сморгнул Сам.

– Откуда я знаю, каким. Который пускали.

Сам посмотрел на Иону как будто с глубоким сожалением.

– Как далеко оторвался ты от реальности, дружок, – покачал он головой. – Санаторий, газ, убитый Козлобород… Непоправимо далеко. Жаль.

– Пожалел волк кобылу…

– Кофею хочешь?

– С метемпсихозолом? – усмехнулся Иона.

– Нет, с коньяком, – не уловил Сам. Потом резко поднял голову, уставился на Иону вопросительно: – Как ты сказал?

– Угадал, да?

– Метемпсихозолом? Ты это вычитал где или сам придумал?

Иона пожал плечами. Он начал уставать от дурацкого разговора, вдобавок снова распалялся желудок, которому давно пора было поесть и принять таблетку.

И тут Сам произнёс тихо и неторопливо, нараспев:

И смотрят жадно из тьмы и мрака,как две луны, два пустые зрака,и чьи-то руки в озябшем сердцеключ повернут и откроют дверцу.За этой дверцей я прячу душу —в одну восьмую всемирной суши,в одну двадцатую океана —неизлечимую мою рану.И эти руки души коснутся…Эх, тут бы взять бы мне и проснуться!Но снова, снова ползу на брюхетуда, где склепы – пусты и глухи.

– Ты тоже их знаешь?! – опешил Иона. – Откуда? И знаешь, что́ в конце?