Санаторий

Адовой вороной каркнул совсем близко пулемёт, положил на спину Козлоборода аккуратный стежок. Козлобород даже не охнул, повалился на колючку, окружающую блокпост.

Иона заорал, залил то место, откуда слышен был пулемёт, свинцом, преодолевая позыв подскочить и бежать к Козлобороду – вдруг ещё можно чем-то помочь. Вдруг хотя бы попрощаться можно ещё успеть.

Рвануло совсем рядом. Прилетевший осколок – горячий, с неровными рваными краями, снёс Ионе полголовы. Так ему казалось ту долю секунды, пока он падал и прежде чем сознание угасло в нём, как финальный кадр нелепого фильма.

27

После укола как обычно все разошлись. И только Чиполлино оставался рядом – сидел возле койки на стуле, мерно покачивался и улыбался каким-то своим мыслям, или безмыслию. Билась в окно почуявшая недалёкую зиму вялая муха. Она давно уже утратила смысл и волю, она смирилась и приняла, а вся её битва с равнодушным стеклом, за которым стынет осень, – не более чем безысходность.

Иона перевёл взгляд с мухи на Чиполлино. Бедолага продолжал мерно раскачиваться, сосредоточенно уставясь в одну точку где-то правее ножек Иониной кровати. Чипу хорошо – у него нет настоящего. Нет будущего. А главное – у него нет прошлого. В общем, у него нет жизни. Индивидуальности нет. Он – биомасса. Он как тот фантом, про каких говорила Таилиэта. Каким считала себя Кундри. Кончится сон бога, которому все мы снимся, кончится и Чип.

«Но и ты тоже кончишься, когда проснётся Бог», – сказал кто-то внутри Ионы.

Значит, не так, тут же повернул Иона вспять, значит проснётся тот человек, которому снится Чип, и…

«Выходит, и ты тоже ему снишься вместе с Чипом, этому человеку», – перебил голос.

Иона хотел что-то возразить, но мысль, потребная для возражения, внезапно испарилась – это начинала, кажется, действовать инъекция.

– Чиполлино, – позвал он. – Эй, Чип.

– Чип, – улыбнулся тот, переставая раскачиваться и обращая к Ионе свой пустой и прозрачный взгляд. Собственное имя всегда вызывало у Чипа улыбку. Как, впрочем, и всё остальное.

– Видишь, Чип, – осень? – сказал Иона, снова переводя взгляд за окно, на съежившиеся от холода рыжие тополя и вязы. – А скоро зима.

– Зима, – кивнул Чип. – Зима. Скоро.

Наваливалась хмурая вялая тоска, как всегда бывает после укола. Скоро эта тоска перерастёт в тошнотворную сонливую слабость, когда не хочется шевелиться, не хочется думать, говорить, даже дышать. Не хочется ничего, будто ты уже умер. Нет мыслей, нет желаний, нет чувств, а значит, ты действительно мёртв. Но это потом, потом, хотя и скоро уже. А сейчас он – как та муха, что с тупым и безнадёжным упорством всё бьётся и бьётся в стекло. И он даже не вздрогнул, не подскочил, не улыбнулся, когда дверь в палату открылась и вошёл – весь в белом, как ангел вечности – Ездра. В белом халате, с деловитой папкой под мышкой, в солидных очках на носу.

– Эй, эй, эй! – донеслось из коридора раньше, чем Ездра успел прикрыть за собой дверь. – Гражданин, минуточку!

Ездра с солидной вежливостью придержал дверь, отошёл в сторонку, пропуская в палату санитара – грузного, красномордого, вечно потного Ермолаева.

– Вы гражданин по какому поводу? – строго насупился Ермолаев, протягивая руку, готовый уже взять Ездру за рукав и вывести из палаты в коридор, а если понадобится, то и дальше. – Вы как сюда попали?

– Через служебный вход попал, – спокойно отвечал Ездра. – Я из области. Вас, наверное, не проинформировали, любезный.

– Из какой такой области? – хмурился Ермолаев. – Никто мне не информировал.

Произнёс он это не очень уверенно, явно сознавая, что рискует превысить невысокие свои полномочия. Но посторонний в помещениях – это вам… А вот возьмёт он, Ермолаев, да сходит на пост сейчас и поинтересуется, кто пропустил чужака.

– Из области, – повторил Ездра. – Из Ганнушкина.

– Из области, не из области, а документы у вас какие есть? – напирал Ермолаев.

– Вы, любезный, при какой должности тут состоите? – чуть строже сказал Ездра, словно бы начиная терять начальственное терпение. И даже взглядом смерил санитара с головы до ног.

– При санитарной, – опешил Ермолаев и принялся потеть вдвое против обычного.

– При санитарной… – повторил Ездра будто бы в раздумье. – Вы, милейший, вот что… вы найдите-ка мне главврача вашего. Интересно как-то меня встречают в этом заведении… Я вам тут кто?..

– Доктор Сам отдыхает, – сник санитар и забегал глазками, явно желая быть сейчас в другом месте.

– Что значит – сам отдыхает?.. – дёрнул бровью Ездра.

– Самсон, – улыбнулся Чиполлино.

Ермолаев бросил на Чипа быстрый взгляд, кивнул:

– Сам – это, значит, фамилия такая. У зав отделением, – пояснил он гостю. – Кореянка она. Сам Сон Ли. Отдыхает сейчас после ночного дежурства.

– Ах, вот оно что. Тогда, может быть, не стоит беспокоить доктора…

– Это ничего, ей не привыкать, – вернулся к подозрительности Ермолаев и повернулся к двери. – Сей момент позову… Вот и разберёмся, – добавил он себе под нос.

– Сам, – прошептал Иона, бледнея. – Сам!

Когда санитар ушёл, после некоторых раздумий оставив-таки за собой дверь открытой нараспашку, посетитель вздохнул свободней. Он первым делом закрыл дверь, потом подошёл к Чиполлино, потрепал его по волосам, наклонился к нему:

– Привет, Чип, старина, – сказал он.

Чиполлино широко улыбнулся:

– Привет.

Гость повернулся к Ионе.

– Ну, как ты?

Иона с усилием поднялся, распахнул объятия.

– Ездра!

Они обнялись.

– Ездра! Ну, когда? Скоро? Когда ты вытащишь меня отсюда?

Ездра улыбнулся, кивнул.

– Скоро, дружище, скоро. Мы работаем над этим.

– Что там Кундри?

– Всё хорошо, Иона, – кивнул Ездра и снова повернулся к Чипу. – Ну что, Чип, как себя чувствуешь?

– Да ничего, – отозвался Чиполлино, закатывая рукав пижамы. – Вот только то лапы ломит, то хвост отваливается.

Ездра хмыкнул.

Он достал из кармана кожаный несессер, открыл. В аккуратные кармашки были вложены несколько ампул с бесцветной жидкостью, а в петли – одноразовые шприцы. Ездра выдернул один, сорвал пластиковую упаковку. Извлёк одну ампулу, быстро взломал, встряхнул, постучал пальцем, посмотрел на свет. Набрал в шприц два кубика жидкости, выдавил воздух. Ампулу сунул в специальное отделение несессера. Из другого отделения достал клочок ваты и пластиковую капсулу со спиртом. Вскрыл. Между тем Чиполлино отошёл к своей кровати, улёгся.

Иона отсутствующим взглядом наблюдал за происходящим. Медленно, но уверенно наступала обычная после инъекции метемпсихозола реакция. Медленно, но быстрей, чем он предполагал – наверное, вкатили полуторную дозу. Медленно, но очень невовремя.

Это всегда походило на барахтанья утопающего: то всплытие на недолгие мгновения, жадный глоток воздуха и – погружение в холодный сумрак без доступа кислорода, без звуков, запахов и света – только невыносимая тяжесть давит на плечи, вынуждая прилечь, забыться. Приход Ездры вызвал недолгое оживление – глоток воздуха, а теперь введённый препарат набирал силу: до Ионы едва доносились голоса Ездры и Чипа, словно через толщу воды; было трудно дышать, навалилась бесконечная усталость, когда не хочется делать ничего, даже если тебя станут убивать вот прямо тут и прямо сейчас.

Ездра мельком взглянул на него, перевёл вопросительный взгляд на Чиполлино.

– Ну да, – ответил тот на взгляд. – Как обычно.

Ездра подошёл к кровати, склонился над Чипом. Жало шприца уверенно впилось в кожу, быстро нащупало вену. Красные кровяные нитки потянулись в прозрачный цилиндр, окрашивая бесцветную жидкость. Плунжер медленно сдвинулся с места. Чиполлино улыбнулся, глубоко вздохнул.

– Ездра, – позвал Иона, который, кажется, снова вынырнул на мгновение из омута, в котором тонул. – Значит, вы всё-таки поверили ей?

– Кому, старина? – спросил Ездра, не отвлекаясь от инъекции.

– Ну, этой, психологине. Розе Шарона. Решили проснуться?

– Ну всё, – произнёс Ездра, извлекая иглу и не глядя на Иону, будто не слышал его вопроса. Чип согнул руку в локте, устало закрыл глаза.

– Ездра, – снова позвал Иона всё более слабеющим голосом.

– Что, старина?

– Ездра, скажи… Скажи, Ездра…

Он напрочь забыл, что хотел спросить. В голове крутилось бесконечное «За этой дверцей я прячу душу – в одну восьмую всемирной суши, в одну двадцатую океана – неизлечимую мою рану…», и снова, и снова да ладом.

– Скажи, Ездра…

– Ложись, старина, ложись, – Ездра потрепал его по плечу, потом заботливо заставил улечься, забросил на кровать его непослушные ноги, накрыл одеялом, погладил по голове. – Тебе нужно прилечь, старик. Сейчас тебя станет плющить.

– Да… – промямлил Иона. – Скажи, Ездра… Кундри… Сам…

– Ну, всё, – Ездра повернулся к Чипу. – Мне пора.

– Ты обратно, в санаторий? – спросил Иона.

– … Э-э… Да.

– Как там?

Ездра пожал плечами.

– Всё по-прежнему, старик. Всё по-прежнему. Спи.

Словно подчиняясь приказу Ездры, тут же явился сон, набросил на голову Ионы ватное одеяло. Через это одеяло до него глухо и потусторонне донеслось:

– А ему? – это голос Чипа, кажется.

– Нет. – Ездра. Наверняка Ездра.

– Нет?

– Нет.

– Он что?..

– Да.

– Неужели фантик?

– Да. Ну, всё, до встречи на том свете, Чип.

Иона хотел что-то произнести, но пока губы его согласились разлепиться, а горло протолкнуть воздух, он уже забыл, что предполагал сказать. А ватное одеяло на голове как будто стало плотнее, мешало дышать, мыслить, хотеть…

За Ездрой хлопнула дверь, и это было последнее, что пробилось в сознание Ионы, прежде чем он провалился в глухую пустоту.

Музыки он уже не слышал.

А над корпусами плыли волны аккордов – накатывали, бились о берега тишины, отползали, и снова шли валом. Как окончание всех в мире снов, звучала пятая прелюдия Рахманинова.

Эпилог

– Ездра отошёл, – сказал Антипод. – Отправился вослед за Чипом.

– Ну, отошёл и отошёл, – пробубнил Тощий с деланным суровым равнодушием. – Видать же было, что у него без шансов.

– Камнями надо будет привалить, – Молчун указал глазами на серую простыню неба, на которой, словно брызги чёрной туши, рисовалась воронья стая.

– Сделаем, – кивнул Антипод. – Аккурат мавзолей выйдет.

Сделали. Мавзолей не мавзолей, но курган вышел добротный, вместительный, так что уложили в него всех, от Терминатора до Чипа.

Постояли молча, приняли по полсотне граммов, покурили.

Потом отошли к последнему раненому, доживающему свои недолгие, видать, остатние часы-минуты. Однако, впрочем, не их это дело – те самые часы и минуты считать. Временем Бог распорядится – это в его руках несуществующее будущее, минувшее настоящее и давно минувшее прошлое, а их дело – сам погибай, но товарища из беды выручай.

– Жив покуда, – пробубнил Тощий, присевший рядом с носилками, чтобы пощупать у лежащего на них пульс, приподнять веки над закатившимися зрачками. – Силён, – сказал он одобрительно. – А с виду не скажешь.

– Это да, – кивнул Дылда. – Если бы мне крышу так подрезало, я б давно сдох.

– Нет, Дылда, ты бы не сдох, – ввернул Тошнот. – У тебя башка деревянная.

– Хватит зубоскалить, – оборвал их Молчун. – Нашли время… Уходить надо.

– Куда уходить? – удивился Дылда. – А блок-пост как же?

– Да никак, – Молчун пожал плечами. – Сколько надо было, мы продержались. Имеем право теперь.

Замолчали, отрешённо поглядывая по сторонам, друг на друга, на курган, на серое небо. А занудный дождь моросил и моросил, окрашивая камни в чёрное. Просеивалась сквозь дождевые капли, как через сито, снежная крупа, напоминающая о скором первом снеге. Зябко потряхивало ледяным ветерком, что явился откуда-то из-за гор и теперь норовил забраться поближе к тёплым телам – погреться.

– Ну, уходим, так уходим, короче, – пожал плечами Антипод. – С тебя спросится, значит, тебе и решать, Молчун.

– А Самсон где? – спросил Тощий.

– Да поди всё дрыхнет, сурок, – зло усмехнулся Дылда. – Ладно хоть сипаев не проспал, а то бы я его своими руками кончил.

– Замри, кончатель, не сикати, – бросил Антипод. – Тебе не поспать двое суток, так уж поди и кончалка отвалилась бы, а Самсон – ничего, молодцом смотрит.

– Ладно, всё, кончаем трёп, – обрезал Молчун. – Дылда, буди Самсона. Уходить пора.

Первыми к носилкам встали Антипод и Тощий. Подняли и понесли, не заботясь плавностью хода – не до этого. Впереди ещё часы и часы марша, так что нужно беречь силы, а не тратить их на подлаживание шага под рельеф местности.

В последний раз оглядев растерзанный блок-пост, повернулись и пошли, больше уже не оглядываясь. Да и чего было оглядываться: таких блок-постов, этих временных приютов, «домов», «санаториев» было уже столько!.. и будет ещё столько же, если не больше. А может и меньше, много меньше. Ну, это кому как повезёт опять же…

У носилок менялись каждые полчаса, чтобы не выматываться понапрасну, не оттягивать руки до дрожи, потому что кто его знает, в какую из грядущих минут потребуется держать в этих руках калаш. Медленно проползали мимо минуты, за ними кое-как волоклись часы, вставала впереди беспросветная замуть из дождяной мороси, блёклой крупы и серой дымки.

Когда уже наползли с запада сумерки, они остановились, опустили носилки на асфальт у трамвайной остановки.

Образовался рядом гражданин в синем пиджаке на одной пуговице, прервал суетливый шаг свой, наклонился над лежащим, заглядывая в лицо.

– Что с ним? – спросил он конторским бюрократическим голоском. – Товарищу плохо? Или… пьяный, поди?

– Ты проходи, мужик, не толпись тут, – мрачно отозвался Молчун.

Гражданин в синем пиджаке нервно дёрнул головой, смерил Молчуна пролетарофобским взглядом, проворчал что-то себе под нос, опасаясь, видимо, сказать такое громко, и посеменил прочь, зажимая подмышкой портфель.

Трезвоня, вывернул с Ганнушкина трамвай, раскачиваясь и скрипя подкатил к остановке. Высыпала из него шумная стайка пионеров-переростков, гомоня и не по возрасту аршинно матерясь, двинулась к кинотеатру «Октябрь» – сбежало, видать, с уроков славное будущее великой страны.

– Заносим, – бросил Молчун, когда иссяк скудный поток выходящих пассажиров.

Кряхтя, подняли и кое-как протащили носилки в холодные внутренности этого дребезжащего катафалка.

– Следующая – Кольцо, конечная, – прохрипел в динамиках голос вагоновожатого, которому давно, видать, всё осточертело. – Вкруговую не садимся, вагон пойдёт в депо.

– Вези уже, не балаболь, – пробормотал Тощий. – Какая там круговая…

В динамиках что-то обиженно щёлкнуло, потом загудело под полом, набирая обороты, потом, наконец, весь этот простылый катафалк, этот трамвай без права пересадки дёрнулся, заскрежетал, заскрипел и пополз к конечной.