В плену королевских пристрастий

– Чувствую себя нормально, хорошо. А спросить на счет Катарины хотела. Вам решать, что с ней делать. Отец-настоятель предложил два варианта: или тут ее как послушницу оставляем, или отдаст он нам ее, но только если я жестко контролировать ее буду и наказывать за малейшее непослушание.

– А Вы сможете ее наказывать? – герцог еще более удивленно взглянул на нее.

– После таких его слов не наказать не смогу.

– Вам как хочется?

– Никак, милорд… Мне оба варианта не нравятся. Тут ей было плохо, очень плохо, даже когда она как паломница жила, а теперь ее отец-настоятель послушницей сделать хочет, к тому же у такой монахини, что девочка наша света белого невзвидит… не по ней будет ноша. Да и дома, если я ее строго контролировать стану, ей не легче будет. Одна у меня надежда на Вас, милорд. Если Вы пообещаете жалеть ее, утешать и поддерживать, то может и не так плохо ей дома будет…

– Я? Жалеть, утешать и поддерживать? После того, что она натворила? Вы соображаете, что требуете от меня?

– Милорд, простите… Простите, если прогневала Вас, – Алина, вновь склонив голову, начала опускаться на колени.

– Да прекратите Вы на колени падать! Не в храме, – подхватывая ее, раздраженно проговорил он. – Вы так еще на людях передо мной на колени упадите. Особенно перед королем. Представляете, что все подумают? Какими методами я Вас до такого состояния довел и что делал, чтобы заставить вернуться.

– Причем тут, кто что подумает? Меня это не интересует. Мне важно, чтобы Вы на меня не гневались.

– Я не буду гневаться, если Вы никогда, слышите, никогда, не будете падать передо мной на колени, – он отступил на шаг и пристально посмотрел на нее.

– Хорошо, не буду… – Алина согласно кивнула. – Но так, как быть с Кэти?

– Как сама решите, так все и будет. Хотите, здесь оставляйте, хотите, заберем ее. Кстати, не хотите сама за ней следить и наказывать, можно монахиню какую-нибудь взять, пусть она следит за ней. Главное, чтоб без присмотра она больше не оставалась. Или это в любом случае должны делать Вы?

– Я, милорд, именно я, – в глазах Алины сверкнули слезы, – бедная девочка, мне ее так жалко, Вы не представляете…

– Алина, а своего ребенка Вам не было жалко? Хоть Катарина моя дочь, но я не понимаю Вас…

– Жалко, очень жалко… но он уже умер, милорд… Ему я больше ничем помочь не могу, кроме молитв о его душе. А Катарине могу.

– Вот и помогайте. А жалеть ее нечего.

– Алекс, я знаю каково жить без любви отца. Мой отец до конца своих дней ненавидел меня… Я не знаю, каково жилось ему с этой ненавистью, но мне очень плохо, особенно поначалу. Это боль, которая разъедает сердце и туманит разум, от которой не хочется жить. Такого я не пожелаю никому. Поэтому я понимаю, из-за чего Кэти решилась на все это, и не могу осуждать ее.

– Алина, это – вздор. Тысячи людей живут без любви и отцов и матерей и хоть живут в гораздо худших условиях, чем моя дочь, при этом не встают на путь колдовства и преступлений. Вы вон тоже выбрали другой путь. Я поклялся в прошлый приезд, что ни в чем не буду обвинять ее, и только это останавливает меня, чтобы не свернуть шею этой стерве, которая опорочила весь наш род, став ведьмой.

– Она не ведьма, она борется с этим.

– Замечательно, – мрачно усмехнулся герцог, – только, как мне кажется, не особо успешно борется, раз отец-настоятель требует, чтобы Вы либо оставили ее здесь на послушании у самой строгой из монахинь, либо жестко контролировали.

– Милорд, ей необходима любовь… Почему Вы так безжалостны и к ней и к младшим дочкам? Ведь ни Луиза, ни Мария вообще не виноваты ни в чем…

– Алина, я восемь лет делал для них все, ради них я отдал тебя королю… Не требуй от меня большего. Я согласен разрешить тебе видеться с ними и контролировать их пребывание в монастыре, до их замужества. Однако я не хочу, чтобы король их вновь использовал для давления на меня, это раз, не хочу, чтобы они видели, что творится у нас в замке, это два, и не хочу, чтобы они видели какие у нас взаимоотношения, я хочу их строить без них.

– Значит, Вам более по душе и Катарину оставить в монастыре?

– Катарина… – герцог мрачно хмыкнул, – Такая дочь позор и бесчестье. Конечно, суровый монастырь лучшее место для нее, но ради Вашего удовольствия я готов и забрать ее… Разумеется я вряд ли позволю ей выйти замуж и наверняка лишу любого приданного и титула. Скорее всего, я признаю ее недееспособной, и буду постоянно жестко следить, чтобы ее контролировали, и у нее не было возможности заняться вновь чем-то подобным. Так что мне все равно кто и где это будет делать, главное, чтобы этот контроль был.

– А Вы лукавите, милорд… Вам не все равно.

– Ну если быть до конца откровенным… Да, я с удовольствием посмотрю, как Вы будете строго следить за ней и наказывать ее, герцогиня… Но это будет Ваше решение, я соглашусь с любым.

– Алекс, Вы же мой супруг! Вы не раз говорили, что хотели поддерживать меня, так поддержите сейчас! Я хочу помочь Катарине выбраться из той трясины, в которую она попала. Без Вашей помощи мне не справиться. Ей нужна Ваша любовь!

– Алина, моя дочь, которую я любил больше всех, вместо того, чтобы с радостью принять как то, чего я смог для них добиться, так и мою волю, постаралась испортить все, что только могла. Вместо благодарности за то, что они вырвались из нужды, получили возможность вести достойный образ жизни, а так же великолепные перспективы, она стала хамить Вам, затем чуть не убила Луизу, а потом решила свести в могилу Вас и Вашего ребенка. И сейчас Вы ожидаете от меня, что я должен окружить ее любовью и лаской? Нет, Алина. Хочет вырваться из трясины в которой по собственной дури оказалась, пусть заслужит. Ей и так несказанно повезло. И я сразу Вас предупреждаю, если Вы решите ее забрать из монастыря, я не только жалеть ее не буду, я буду проверять, как Вы ее контролируете и наказывать сам, если посчитаю, что Вы наказали недостаточно строго.

– Милорд, нельзя быть таким безжалостным и суровым. Какой бы она не была, она – наша дочь.

– Это не дает ей право вести себя подобным образом. Даже отец-настоятель, как я понял, настаивает на жестком контроле. Я лишь поддерживаю его точку зрения. Как, к сожалению, выяснилось, она не понимает доброго отношения.

– Милорд, она все осознала. Она раскаивается.

– Тогда почему отец-настоятель требует от Вас, чтобы Вы жестко ее контролировали, миледи?

– Чтобы она не впала в другой грех. Она считает, что моя любовь это все к чему она должна стремиться и сейчас будет стараться всеми способами лишь добиться моего расположения, а в этом тоже ничего хорошего нет.

– Даже так? Как интересно… – протянул он, – Значит, девочка почувствовала, что Вы можете ей гарантировать комфортное существование, и решила воспользоваться этим, а отец-настоятель, поняв это, запретил Вам ей его обеспечивать…

– Милорд, пожалуйста, я Вас очень прошу, не зовите ее девочкой. Она наша дочь, и то, что Вы так называете ее, мне очень неприятно слышать.

– Чем же это слово, позвольте узнать, Вам так не угодило?

– Девочка, это чужая, посторонняя, о которой Вы не хотите знать ничего, даже имени… А Катарина не посторонняя. Да, она провинилась, но в наших силах помочь ей исправиться… Она очень любит Вас, милорд. Все, что она сделала, она сделала, лишь пытаясь вернуть Вашу любовь, которую, как ей казалось, она потеряла…

– Оригинальный способ, Вам не кажется? Кстати, все преступники что-то пытались получить или вернуть, однако это не снимает с них вины и не отменяет наказания. Так что Вы решили? Тут ее оставим или заберем?

– Я хочу ее забрать, милорд, очень хочу… но решиться на то, что я буду с ней так строга, как хочет отец-настоятель, мне тяжело…

– Не вижу проблемы. Вы и так сделали для нее все, что могли. Если она будет покорна и послушна, Вам не надо будет быть с ней суровой. Другое дело, что она вряд ли такой будет, поэтому Вам и тяжело принять это решение. Но выхода все равно другого нет. Позовите ее, если это возможно. Я хочу поговорить с ней, перед тем как дать Вам окончательное согласие.

– Конечно, милорд. Я сейчас приведу ее, – согласно кивнув, герцогиня шагнула к двери.

– Алина, постойте.

– Да. Вы что-то хотели?

– Хотел, дорогая, – он, шагнув к ней, вновь притянул ее к себе. – Я вижу, Вас здесь сломали. От роскошной, уверенной в своих силах и своей правоте женщины не осталось и следа… У Вас глаза испуганной, забитой собаки, ждущей выволочку от хозяина и готовой ее покорно принять. Мне интересно: кто это сделал и как?

– Милорд, что Вас не устраивает? Скажите, я постараюсь вести себя по-другому.

– Это очень трудно объяснить словами… Вы сейчас похожи на нежное вьющееся растение, у которого вырвали опору. Совсем недавно оно вздымалось вверх прекрасным цветущим облаком, а сейчас валяется на земле и любой может наступить, поломать, растоптать… Оно знает, что ему теперь придется жить внизу, на земле, не видя ничего кроме ног, затаптывающих его в грязь… Кто так с Вами? Неужели я?

– Красивая аллегория, но она неточна, – Алина задумчиво склонила голову набок и вдруг лучезарно улыбнулась, нежно коснувшись рукой щеки супруга. – У меня не вырвали опору. Мне поменяли ее. Моя опора теперь – Вы. Мне сейчас тяжело привыкать к ней и еще очень страшно, я боюсь упасть, мои веточки скользят, стремясь зацепиться и обвить Вас в своих объятьях, чтобы удержаться… Если мне это удастся, и у Вас хватит терпения не сбросить меня на землю и действительно не втоптать в грязь, то я переболею и смогу зацвести снова…

– Не бойтесь, моя дорогая, – герцог крепко обнял ее и лицом уткнулся в ее волосы, тихо шепча ей на ушко, – я постараюсь не обижать Вас и, конечно же, не сбрасывать на землю, все будет так, как Вы захотите, только перестаньте бояться. Это ужасно видеть Вас такой…

  Минут через пять, он осторожно разжал руки и, нежно погладив по спине, проговорил:

– Приведите Катарину, миледи, и если Вас это не затруднит, дайте нам возможность поговорить наедине.

– Конечно, не затруднит, я во дворе посижу. Закончите с ней общаться, зайдите за мной.

– Я могу наказать ее сейчас или Вы возражаете?

– Она Ваша дочь, милорд, поэтому решать Вам… Я больше не буду возражать ни сейчас, ни в будущем… Я только прошу… очень прошу, милорд… прежде чем наказывать, подумайте, пойдет ли это ей на пользу или Вы только гордыню свою этим потешите. А потом примите решение.

– Хорошо, дорогая. Именно так я и поступлю.

  Позвав Катарину, Алина привела ее в свою комнату, где ее ждал герцог, и осторожно подтолкнула к нему и достаточно суровым тоном произнесла:

– Иди, в ноги отцу падай, если хочешь, чтоб он позволил тебя забрать отсюда, – после чего вышла, плотно закрыв за собой дверь.

  Катарина несмело приблизилась к отцу и опустилась на колени возле него, – Простите, батюшка.

– Это все что ты можешь мне сказать? – мрачно усмехнулся тот.

– Я очень виновата…

– Я хочу знать, почему ты решилась на такое.

– Король сказал, – Катарина испуганно всхлипнула, а потом прерывающимся шепотом пояснила, – я подслушала его разговор с матушкой, так вот он сказал, что ребенок, когда тот родится, сделает ваш с ней брак нерушимым. И потом еще сказал, что если родится мальчик, то он заставит Вас передать титул ребенку, а Вас ушлет послом куда-нибудь далеко и надолго.

– А что еще сказал король?

– Ну еще сказал, что конечно сожалеет, что это не его ребенок и что кто-то имел то, чего не имел он, и еще что матушке достаточно лишь слово сказать, чтобы он все бросил к ее ногам.

– Он так сказал? – тихим шепотом переспросил герцог.

– Батюшка, не гневайтесь… я клянусь, матушка тогда на него сама за такие слова рассердилась, и он извиняться стал… и уверять, что больше не будет такое ей говорить, и что несмотря ни на что заботиться о ребенке будет также как и о ней…

– Значит, после этого ты решила убить сразу и ее, и ребенка? – спросил герцог, хотя его уже абсолютно не интересовал ответ Катарины, он судорожно прокручивал в голове воспоминания о своем разговоре с королем, когда доложил ему о беременности Алины. Он вспомнил как злобно и яростно тот рявкнул: "Что?" и лишь после его фразы: "Вскоре Вы станете еще раз отцом, мой государь", сразу смягчился и ответил: "Что ж, это приятное известие, хоть я совсем и не рассчитывал на это". Получалось, что Алина вовсе не допустила его к себе, а он пошел навстречу ее желаниям… и именно поэтому она была с ним всегда дружелюбна, мила, ласкова и любезна. А ребенок… ребенок у нее мог быть и от первого мужа… Ведь еще Лерон сказал, что роды хоть и были преждевременными, но ребенок выглядел вполне доношенным, и он не понимает от чего тот умер. От размышлений его отвлекли рыдания Катарины.

– Я боялась… боялась, что останусь в той башне навсегда, боялась, что Вы забыли обо мне… – плакала она навзрыд, сбившись с уважительного обращения к отцу, на то, что было ей привычней, – к тому же Вас могли услать куда-то послом… я думала, что если не будет ее, и этого еще одного Вашего ребенка, Вы вспомните обо мне…

– Что ж ты добилась своего, я вспомнил… Что дальше? – тихо проронил он.

– Отец, простите… Христа ради простите… – зарыдала она с новой силой.

– Ты понимаешь, что лишила меня наследника и чуть не лишила любимой супруги?

– Я виновата… очень… если бы я могла все исправить…

– Всей своей жизнью будешь это исправлять! – зло проговорил он, затем, склонившись, схватил Катарину за волосы и запрокинул ей голову, вынуждая смотреть ему прямо в глаза, – Моя супруга и теперь твоя мать очень добра, она простила тебя, а вот я нет. И для того, чтобы заслужить мое прощение тебе придется постараться… очень постараться, Катарина. Только ради супруги я согласился позволить ей забрать тебя из монастыря, но на условиях жесткого контроля твоего поведения. Она пообещала мне, что будет сурово наказывать тебя за любую даже незначительную провинность. А ты сейчас пообещаешь, что, во-первых, будешь беспрекословно слушаться ее, а во-вторых, ничего не посмеешь скрывать ни от нее, ни от меня.

– Я не посмею скрывать ничего… и матушку слушаться буду, – а потом, всхлипывая, спросила, – Вы теперь часто наказывать меня будете, да?

– Как заслужишь.

– А как понять, что заслужила?

– Закон нарушила, наставление не выполнила, нестарательна была, дерзила, ленилась… Да много чего еще. Ты вот как сама считаешь, сейчас тебя есть за что наказать?

– Вы хотите прямо сейчас меня наказать? – испуганно спросила она.

– Боишься?

– Да, батюшка… боюсь… и еще стыдно мне… так ведь только слуг, да детей неразумных…

– Может, тогда лучше тебя здесь оставить? – отпуская ее голову, усмехнувшись, спросил он.

– Нет, не лучше… не оставляйте, пожалуйста, не оставляйте… – Кэти судорожно сглотнула и потупилась, – Лучше накажите… я действительно заслужила… Меня же никто не наказал за то, что я сделала…

– Это хорошо, что понимаешь, что заслужила, – мрачно проронил герцог.

  Когда герцогиня увидела подходящих к ней герцога и всю заплаканную, с трудом идущую Кэти, ей захотелось подбежать к девочке обнять, прижать к себе, пожалеть и утешить, но она сдержалась. Она поняла, что Алекс наказал дочь и видимо наказал сильно, а та, судя по выражению их лиц, ему не перечила и покорно наказание снесла.

  Подойдя к ней, Алекс улыбнулся: – Заждались, миледи?

– Как я поняла, у вас была обстоятельная беседа, и вы не торопились, – проговорила Алина, поднимаясь.

– Когда объясняешь правила поведения, спешка вредит, дорогая.

– Так Вы удовлетворены результатами беседы? Вы разрешаете мне забрать ее отсюда?

– Только на тех условиях, о которых мы договорились. Я предупредил ее, что в случае ее непокорности, я заставлю ее очень пожалеть о таком поведении.

– Вы сильно наказали ее?

– Да, – кивнул он, – И действительно сильно. Ей сейчас и ходить больно, да и сидеть она по меньшей мере дня три не сможет.

– Как же мы поедем обратно? – расстроено спросила Алина.

– На коленях в карете постоит, если хочет завтра уехать отсюда, а не хочет, может оставаться. Ты как хочешь, Катарина?

– Я на коленях постою, батюшка.

– Видите, какая дочь покорная? Вот разрешили бы Вы мне с самого начала воспитывать ее, глядишь, и ребенок был бы жив. Ведь даже в писании говорится, что нельзя жалеть розги для чад своих, – проговорил герцог, с усмешкой глядя на герцогиню.

– Возможно, Вы и правы… Только какой толк сейчас говорить об этом?

– А такой, дорогая: на будущее учтите, что наказание это не столько возмездие, сколько способ предотвратить будущее правонарушение. А то Вы так и норовите меня за руку схватить, как я только наказать кого-нибудь собираюсь.

– Учла, милорд. За руки больше хватать Вас не буду.

– Вот и хорошо.

– Милорд, отец-настоятель велел передать, что Вы можете комнату рядом с моей занять, она свободна, и еще он просил Вас зайти к нему, когда Вы сможете: или сейчас или после вечерней службы, он поговорить с Вами хочет.

– Я сейчас зайду. Где его найти?

– Вон по той лесенке поднимаетесь, и дальняя дверь в конце коридора, там его келья.

– Хорошо, – кивнул он и зашагал в указанном Алиной направлении.

– Очень больно? – Алина повернулась к Кэти.

– Я заслужила… – подавленно проговорила Кэти и вдруг шагнув к Алине опустилась перед ней на колени и, обхватив ее ноги, расплакалась, – Матушка, ведь теперь все равно в замке все узнают, что так наказывают меня… я же сесть не смогу да и горничные видеть будут… зазорно то как, матушка…

– Насчет горничных не волнуйся, помогать тебе я Сьюзен прикажу. Она немая теперь. Герцог ей приказал язык отрезать. Так что кроме нее знать никто ничего не будет. А пока сидеть не сможешь, будешь в своих комнатах есть, вроде наказание такое. К тому же не беспокойся, все слуги в замке сейчас вымуштрованы так, что никто ничего ни спрашивать, не интересоваться, ни тем более сплетничать не смеет.

– Матушка, Вы так добры… Благодарю Вас…

– Вставай, давай. Ты главное постарайся слушаться и вести себя хорошо, чтоб постоянно тебя наказывать не пришлось.

– Я буду стараться… но если уж провинюсь, то Вы сразу накажите… – поднимаясь с колен, тихо попросила она, – а то отец, он будет проверять… я пообещала рассказывать ему обо всех моих проступках…

– Коли провинишься, накажу, не волнуйся. А сейчас иди к себе, полежи. Можешь отца Стефана попросить тебе полотенце в холодной воде намоченное дать. Если приложишь холодное что-то, полегче тебе будет. А если не постесняешься ему рассказать, что наказали тебя и скажешь, что я помочь тебе разрешила, он еще и травок тебе заварит, что боль унимают.

– Нет, я не хочу говорить… стыдно очень.

– Дело твое, конечно… Но он добрый, и пожалеет тебя, и поможет и наверняка не расскажет никому.

– Я подумаю…

– Конечно, подумай, иди и подумай, – кивнула Алина и ушла.

  Катарина пошла в сторожку. Увидев ее, отец Стефан, сидевший за столом, поднялся, мимолетно взглянул на нее и, ласково улыбнувшись, проговорил:

– Что-то ты неважно выглядишь, деточка… Ты отдохнуть не хочешь? Можешь, полежишь? А я пойду у ворот подежурю. Если понадобится что, покличь.

  Катарина посмотрела на него долгим взглядом, а потом тихо проговорила, – Наказали меня.

– Что ж дело житейское, – отец Стефан вздохнул, – коли за дело, выводы сделай, да на ус намотай, а коли без вины, скрепи сердце и прости.

– За дело… меня теперь сколько не наказывай все за дело будет… Вы же все знаете… – Катарина всхлипнула, – только что мне на ус наматывать? Я ж все равно не исправлю уже ничего… конечно, больше так я не поступлю никогда, а какие выводы еще можно сделать?

– Покорности тебе не хватает, деточка. Этому видно тебя и научить пытались… Кто наказал-то, матушка, али батюшка приехавший?

– Батюшка.

– Поздно взялся он за тебя, конечно… тебе бы хорошая порка до того, что ты натворила не помешала бы… но и сейчас не повредит. Так что не серчай на отца.

– Я и не серчаю… я знаю, что заслужила…

– Лукавишь ты, деточка, ой лукавишь. Обидно тебе. Считаешь, что и так выводы из всего произошедшего с тобой сделала, что и без наказаний все осознала и сама к прошлому не вернешься. Только ты не понимаешь, как заблуждаешься. Не примешь сейчас покорно волю родителей, считая, что своим умом жить способна, и никакой контроль тебе не нужен, уже с правильного пути свернула. А там легко и еще дальше от него совсем уйти. А когда осознаешь, что вновь с пути сбилась, уже поздно и снова назад возврата нет.

– Да я покорно, покорно все снесла… – из глаз Катарины вновь закапали слезы.

– Вот что, деточка, скажу я тебе: ты покорная была лишь от страха перед отцом, а не от разума, поэтому и обидно тебе и горько… А вот когда умом признаешь власть родителей и наказание как благо и заботу о тебе принимать начнешь, вот тогда и горько не будет и обиды пройдут.

– Мне не горько, мне стыдно очень…

– А чего стыдиться-то? Стыдиться надо, коли дурное что сделал, а коли раскаялся, наказание праведное понес, да исправиться стремишься, в этом стыда нет. Это ж как лечение. Рану промывать от грязи да обрабатывать завсегда больно, но без этого не заживет она. Так и с душой. Считай, отец душу тебе старается этим вычистить. Поэтому покорно терпи, да благодари за заботу, раз сама ее в грязи вымазала.

– И долго так ее чистить надо?

– С твоей гордыней, да самоволием, боюсь, что да…

– А если я стараться буду, и все-все выполнять, а он все равно будет меня наказывать? Тогда как?

– Эх, деточка, – отец Стефан тяжело вздохнул, – как же тебе гордыня-то глаза застит… Ты еще и не выполнила ничего, а уже наперед: "тогда как?". Да никак. Отец ведь не враг тебе, чтобы напрасно тебя наказывать. Раз наказывать станет, значит, посчитает, что необходимо то тебе. А ты должна в любом случае покорно принять волю его. Это за счастье почитать надо, что родители о тебе пекутся и от бед уберечь стараются, да на путь истинный наставляют.

– Вы считаете это счастье, когда наказывают? Возможно, можно почувствовать, что ты искупил вину, понеся заслуженное наказание и перетерпев унижение… но счастьем это быть не может.

– Ты, к сожалению, не поняла… счастье, это не когда наказывают, а когда твердо знаешь, что если наказали, то это только для того, чтобы ты с пути правильного не сбилась. Тебя ведь, как я понял, раньше так не наказывали?

– Почти нет… Опекунша однажды розгой раз десять ударила, да отец один раз попытался, но матушка вмешалась и не дала…

– А вот это она зря… – отец Стефан сокрушенно покачал головой, – Видишь, к чему это привело? Я хоть и люблю Алину, но не могу не сказать, добра она слишком, и доброта эта ее иногда боком выходит. Не надо было ей вмешиваться, поучил бы тебя отец, глядишь, и образумилась бы ты раньше. И мается ни тебе, ни ей так бы не пришлось. Разве не счастьем бы это было бы для тебя? Только ты тогда, как и сейчас впрочем, не поняла бы этого. Плакала бы, да обижалась, однако с пути бы не сбилась.

– Мне раньше это никогда в голову не приходило… а отец так сегодня тоже сказал… значит, мне это сейчас даже на благо? И надо терпеть, как лечение души? Чем больше, тем лучше, да?

– Зачем больше-то? Выполняй, что говорят, и будь покорна во всем. Этим и душу лечить будешь и излишних наказаний избежишь. Зачем лишнее-то терпеть? Поди ведь еле стоишь сейчас-то… Хочешь, травок тебе заварю, чтоб побыстрее прошло все?

– А можно? Мне, конечно, хочется… больно очень, сил нет… – Кэти всхлипнула и поморщилась, – и матушка разрешила Вас попросить. Только для души это не хуже будет?

– Это что ж выходит, ты матушке своей не веришь? Раз разрешила она, чего еще спрашиваешь?

– Так Вы сами сказали, что добра она слишком и боком то выходит…

– Ты судить-то ее не смей! Не тебе судить ее, – он сердито сверкнул глазами, и, налив в чайник воды, поставил его на небольшую печурку, добавив – Твое дело сейчас и ее воле, и воле отца покорной быть. Сказала она, что разрешила, а отец не запрещал, значит можно тебе, а вот коли, запретит кто из них, то вот тогда нельзя и будет.

– Что Вы, отец Стефан, я и не думала судить ее… как я могу… она ведь меня защищала, и не знала она тогда, что я настолько скверная, что то мне необходимо было… Это теперь она об этом знает… поэтому теперь тоже будет… и мне так стыдно сейчас… так стыдно, что я такой оказалась и ее надежд не оправдала.

– Вот этого ты правильно стыдишься, теперь осталось только помощь и от нее и от отца с благодарностью принять и постараться исправиться. Иди, ложись деточка, а я холодненькое полотенчико приложить тебе принесу, отварчиком тебя напою, да мазь потом дам, глядишь, и полегчает тебе.

– Благодарю, отец Стефан, – Кэти прошла к себе в комнатку и легла кровать, – Вы такой добрый…

  Постучав в келью отца-настоятеля и услышав его ответ, Алекс Тревор вошел в небольшую чисто убранную комнату.