История ошибок

Внезапно ткань реальности порвалась как бумага, и из тьмы выступило Истинное Бытие, которое имело женское лицо. Мягкий материнский голос глумливо произнес:

– Знайте же, недалекие, что на самом деле тот бог, чей грозный глас вы только что слышали – ненастоящий бог, это просто мой говорящий попугай по кличке Ябалдаоф. Высшая Истина о божественной природе промелькнула на Земле всего лишь раз в фильме «Догма», и заключается она в том, что Бог – это женщина. И потому все обстоит ровно наоборот: Я ненавижу мужчин и благосклонна к женщинам. Так что, как сказал бы Бахтин о карнавале – все меняется местами. Теперь мужики прут в Геенну, а женщинам – добро пожаловать в дамский клуб «Эдем»!

Толстый поц с жидкой бороденкой заорал, как баба:

– Неееееееееееееет!!!».

Мякишев закрыл книгу. «Это самый идеальный гипертекст, который я когда-либо читал! Невозможно определить, какая реальность в этом тексте первична!», – подумал он и невозмутимо бросил книгу в камин.

10

Будучи человеком наблюдательным, Мякишев давно заметил, что Господь, организовывая этот мир, определил каждой твари по паре. И как бы ему не претило именовать себя тварью, он все же ясно осознавал свою в крайней степени острую потребность в паре. Почему по этой проклятой земле я хожу один как неприкаянный, в то время как кругом, куда ни глянь толпы мясных машин, которых назвать людьми и язык-то не поворачивается, давно обзавелись мягкими теплыми женщинами? Всякий раз задаваясь этим вопросом, Мякишев с грустью отмечал, что на самом деле глубоко внутри уже знает ответ, и ответ этот звучит весьма неутешительно. А дело заключалось в том, что Мякишев по природе своей был просто рано постаревшей привередливой брюзгой. Он был неподъемным увальнем, который постоянно причитал и сетовал, даже если явного повода к этому не имелось. Соответственно и его отношение к противоположному полу выстраивалось таким же образом. В любой девушке он находил недостаток, который в своем невротизированном воображении раздувал до невероятных масштабов, и этого становилось достаточно, чтобы тут же прекращать всякие попытки завязать знакомство. Однако умение обнаруживать недостаток в девице на расстоянии развилось в Мякишеве только с годами. В пору юности, когда он был преисполнен смелыми и наивными романтическими иллюзиями относительно себя и жизни, Мякишев, как придурок, следовал зову своего сердца и неизменно попадал впросак. Проходило слишком много времени, и он успевал глубоко увязнуть в ситуации, чтобы выйти из воды сухим. Поначалу ослепленный половым чувством, он всеми силами стремился познакомиться с объектом своей биологической страсти и не гнушался использовать даже самые пошлые методы, как то дарение шоколадок, вафель и прочей снеди (такого же рода). Но дорываясь до заветной цели, оказываясь на самом пороге алькова, где его маняще ждало вожделенное женское лоно, он останавливался и задумывался. Сомнения покрывали его обрыхлевший от полового инстинкта мозг. И будучи не в силах справиться с этими сомнениями в одночасье, он удалялся, оставляя свою разгоряченную пассию в одиночестве в окружении холодных шелковых простыней.

Удаляясь на значительное расстояние, запираясь в своей комнате, Мякишев терял всякую охоту выходить из нее. В такие минуты он заходил в контакт и включал третий трек, сохранённый в его аудиозаписях. Шепелявые и картавые звуки аррогантного голоса убеждали его в правильности собственных выводов о суетности и ненужности интергендерного хасола, и он уже запирался в себя и не отвечал на телефонные звонки и вообще терялся из виду, и рано или поздно его оставляли в покое. Девицы находили себе других ухажеров, которые спустя 3-4 свидания превращались в любовников. А Мякишев так и оставался один, один на один со своим неутоленным желанием.

Но однажды все изменилось. Это произошло в пасмурный летний день. Мякишев возвращался домой и решил укрыться от начинающегося дождя в ближайшем книжном магазине. Поднявшись на второй этаж, он подошел к стеллажу с рубрикой «философия» и выбрал первую попавшуюся книгу. С суперобложки на него устало взглянул Платон, точнее его бюст. Но взгляд этого бюста был столь выразителен, что, казалось, на Мякишева взирает сам Аристокл. Могучее лицо божественного философа выражало немой укор Мякишеву. «Господи, сколько можно?», – казалось, говорило оно, – сколько можно в одиночестве читать меня, запершись в своей кротовьей норе? Очнись! Прекрати прозябать в одиночестве! Лучше подойди к той миловидной цыпочке, что стоит возле полки с зарубежной литературой и листает Ануя. Подойди и познакомься, пригласи ее в кафе на чашку кофе, заведи непринужденный интеллектуальный разговор, похвастай своими познаниями в области постмодернизма, очаруй ее своим составленным из пустых знаков дискурсом, потом проводи ее до дома, наберись смелости и поцелуй ее. Она пригласит тебя к себе на чашку кофе несмотря на то, что вы весь вечер пили кофе. Но ты поймешь все правильно и вежливо откажешься, тем самым еще больше зацепив ее. Она даст тебе свой номер, спустя какое-то время ты позвонишь ей и пригласишь на концерт Брамса, и так закрутится ваш долгий и счастливый роман, который со временем перерастет в счастливое супружество. Знай же, Мякишев, что нехорошо человеку быть одному!».

Такие мудрые речи безгласно возвещала фотография бюста Платона, и Мякишев не мог спорить с любимым философом. Он набрал полные легкие воздуха, похлопал себя по щекам и ринулся прямо к листавшей Ануя красотке. Платон оказался прав. Мякишев действительно обрел отношения. Правда, не с той красоткой из книжного, а с продавщицей меда, торговавшей возле его дома. Ее звали Таша, по крайней мере, она так представилась. Когда же Мякишев обнаружил, что такого имени все-таки не существует, он долго гадал, формой какого имени оно является: Даши или Наташи?

Таша стала для Мякишева тем человеком, которого ему всегда не хватало. Она была легкой, воздушной, милой, ласковой, приветливой, она была дружелюбна и нежна, но не эти качества Мякишев больше всего в ней ценил. Больше всего Мякишев ценил в ней ее слепо-глухо-немоту. Поэтому она никоим образом не раздражала Мякишева и не приводила его в бешенство, что с ним часто случалось, когда он якшался с болтливыми зрячими девушками с отличным слухом. Часами напролет они просто сидели рядом и ничего не делали. Она не видела и не слышала его, но это не мешало ей всем существом ощущать его присутствие, такое родное и такое желанное. Таша восхищалась Мякишевым, как Сниткина восхищалась Федором, а жена Гофмана – Гофманом. Мякишеву это чрезвычайно льстило. Он раздувался от гордости и становился похож на индюка.

– Ты так велик! – говорила ему Таша. – Иногда мне кажется, что ты даже можешь летать, просто не делаешь этого, потому что все равно не поверят.

И Мякишев сам начинал верить в этот бред. А что еще нужно для счастья, как не симпатичный бред, комплементарный шизоидному характеру твоей психики?

Но однажды все кончилось. Все лопнуло, как мыльный пузырь. Таша прозрела и увидела, каким ничтожеством был Мякишев. Бред рассеялся, и сквозь обрывки тумана ясно проступили некрасивые очертания Мякишева. Его собачье лицо и огромный живот, покрытый следами инъекций инсулина.

– Нам надо расстаться, – сказала Таша.

– Почему? – спросил Мякишев, чувствуя, как к его горлу подступают слезы.

– У тебя слишком легкие легкие.

– Что?!

– Я говорю, у тебя слишком легкие легкие.

С этими словами Таша вытащила зонтик, раскрыла его у себя над головой и улетела (см. кадр из второй части телевизионного мюзикла «Мэри Поппинс, до свидания» 01:12:39).

А Мякишев еще долго смотрел ей вслед, вспоминая, что на нижней стороне зонтика был нарисован небосвод и записаны условности и мнения, и в этом рисунке был сделан разрез таким образом, что небосвод казался разодранным, и впущенный извне вольный и ветреный хаос обрамлял резким светом проступающее в прорези видение – первоцвет Цветаевой, посох Мандельштама и трубку Мамардашвили.

После того, как Таша его бросила, Мякишев впал в депрессию. Целыми днями он слонялся по улицам, а вечером подолу сидел на скамейке в парке, безучастно созерцая толпы тел, преисполненных истерии и нервической энергии.

В один из таких вечеров к нему подсел старик в соломенной шляпе и начал разговор о неопределенности.

– Вы только посмотрите, – подмигнул он Мякишеву, – воистину эпоха безвременья!

– Что вы имеете в виду под временем? – спросил Мякишев.

– О, я вовсе не имею в виду физическую константу, я говорю об историческом времени, социальном времени, если хотите, я говорю о том, что греки называли эпоха.

– И чем же современность, по-вашему, не эпоха?

– А тем, что в ней нет определенности.

Мякишев сделал жест, требующий пояснения.

– Понимаете, – завертелся старик, – мы живем в состоянии безвременья, в состоянии неопределенности. Наш век – это век расплывчатых идентичностей, расползающихся идентичностей. Посмотрите туда, – старик указал направо, – видите, там сидят пожилые пенсионеры, чьей пенсии едва хватает на то, чтобы покупать мясо. А вон там, напротив, – старик указал налево, – сидит группа каких-то хипстеров, которые, горланя во все горло, обсуждают Сэлинджера. И это при том, что старики, сидящие напротив, о Сэлинджере слыхом не слыхивали. У них на уме Демьян Бедный да Ольга Берггольц. А хипстеры эти, готов спорить, знать не знают об упомянутых поэтах.

Мякишев медленно кивнул, переваривая информацию.

Старик продолжал:

– Это я и называю безвременьем, когда стерлись границы и смешались времена. Вы наверняка знаете, что эпоха с греческого переводится как граница, предел. Предел, положенный между временами, чтобы отделить одно от другого, чтобы они не смешивались. Мы же с вами живем в такой период истории, когда времена смешались. Кто-то называет такую ситуацию одновременностью разновременного, я же называю это безвременьем.

– Ну, так это же прекрасно, – сказал Мякишев.

Старик непонимающе уставился на него.

– Когда вы пребываете в определенности, не важно какой, – продолжал Мякишев, – вы ограничены этой определенностью, вы пленник этой определенности, страдает ваша свобода. Вы принуждены быть тем-то и тем-то. Вас никто не спрашивает, и вы не выбираете. Неопределенность же – условие вашей свободы. Вы вольны выбирать, причем выбирать что угодно, вы можете выбрать какую-нибудь определенность, которая придется вам по душе, а можете выбрать и неопределенность, то есть выбрать оставаться в неопределенности, не определяясь никогда до конца. Что, собственно, сделал я.

– Как сделали? – полюбопытствовал старик.

И это любопытство его погубило.

– Смотрите, – начал свое объяснение Мякишев, – вот ваше тело, оно определено, оно состоит из плоти и костей, вы находитесь в нем и крепко в нем сидите. А я – не определен, так что у меня даже нет тела.

– Как нет тела? – тупо переспросил старик.

– Вот так, – ответил Мякишев и распахнул свой пиджак.

Вместо туловища старик увидел копошение и роение материи. Это хаотическое движение образовывало мини черную дыру, в которую старика и засосало.

Очнувшись, старик первым делом осмотрелся и увидел здание городского вокзала. Он поднялся с рельс и выбрался на перрон. На скамейке сидела и плакала девочка в красном платье. Глядя на нее, старик вспомнил годы НЭПа. Он замер, и перед его глазами пронеслось на мгновение воскресшее прошлое. Вот он молодой и сильный стоит среди своих таких же молодых и сильных, полных кипучей соцреалистической энергии сверстников и решает проблемы восстановления народного хозяйства. Дома ждет Зойка – его молодая жена. Она, наверное, уже приготовила по обыкновению гречневую кашу и щедро заправила ее свежим парным молоком и жирным домашним сливочным маслом. Их старший сын Антошка, наверное, во дворе играет в бабки с друзьями. А младшенькая Настенка старательно выводит черным грифелем прописные буквы в тетрадке, выходит у нее правда нескладно, и буквы все норовят сойти с линии и убежать куда-то за поля тетрадки. В общем, каждый занят своим делом, но всех их объединяет непоколебимая уверенность в завтрашнем дне, вера в светлое лучшее будущее, будущее, которое они построят сами, своими руками. Он – своими молодыми и сильными руками шахтера, Зойка – своими нежными заботливыми руками хозяйки, Антошка – своими жилистыми руками выходца из рабочей семьи, Настенка – своими маленькими смешными неуклюжими ручками, которые сейчас неловко выводят кривые буковки, а завтра – кто знает – будут образцово выводить пропись на школьной доске.

Видение кончилось.

Старик поковылял в сторону плачущей девочки.

– Почему ты плачешь? – спросил он ее.

– Я хочу домой, – жалобно прохныкала она.

– А где твой дом?

– Далеко.

– Как далеко?

– Очень далеко.

– Где именно?

– В Калуге.

Старик задумался.

– Ничего, мы вместе подождём поезд до Калуги, а потом на нем поедем к тебе домой.

– Правда? – глаза девочки заискрились надеждой.

– Конечно, правда, – ответил старик, – только знаешь что, перестань испускать своими глазами надежду. Надежда – это суррогат знания. Надеются только слабаки. А ты должна быть сильной. Ты должна знать, что этот поезд непременно приедет, ты должна знать, что на нем ты обязательно возвратишься домой.

– Хорошо, я запомню это, – сказала девочка в красном платье и взяла старика за руку.

Так они и прождали поезд до Калуги, который прибыл только поздно ночью. К тому моменту старик уже был мертв. Девочка решила отвезти труп старика в Калугу и похоронить его там. Она не знала, откуда родом старик, и потому решила похоронить его на своей родной земле. Когда девочка прибыла в Калугу, она увидела, как сильно все изменилось с момента ее последнего посещения родного городка. На такси денег у нее не было. И весь путь до своего дома она прошла пешком, неся труп старика на спине. Так как старик значительно превосходил ее ростом, его ноги волочились по земле и городские псы успели отгрызть их до того, как девочка успела укрыть тело в доме. Теперь надобно было захоронить старика по совести. Девочка наняла какого-то гнусавого дьячка и тот пропел заупокойную над телом неизвестного старика, которому не повезло однажды подсесть к молодому человеку в парке, завести с ним разговор о неопределенности и провалиться в его тело. Дьячок закончил свое заунывное пение. Хмыкнул, пробормотал что-то неразборчивое и поплёлся восвояси. Девочка бросила горсть земли и горько заплакала.

– Покойся с миром, добрый человек, – прошептала она и через какое-то время тоже ушла.

Одинокая могила чернела среди холмов. А Мякишев возвращался домой и даже не подозревал, что творилось у него внутри.

Когда Мякишев проходил мимо стоянки, расположенной возле его дома, он увидел молодую девчонку, которая, стыдливо пряча глаза, выполняла мужскую работу, а именно: с ведром воды и губкой в руках мыла, по всей видимости, папину машину. Машина, надо сказать, была просто огромная, и оттого хрупкая девочка, пытавшаяся отмыть ее угловатыми движениями, свойственными подросткам, смотрелась обостренно абсурдно. Мякишев с любопытством разглядывал ее, не уставая всякий раз заново поражаться противоестественности жизни. Она перехватила его взгляд и тут же отвернулась, явно стыдясь того, чем занимается. В этот момент мимо проходила группа подростков, которая решила поглумиться над девочкой. Самый здоровый из них, видимо лидер шайки, смачно харкнул на только что отмытое стекло машины. Девочка вздрогнула, а потом едва слышным тоненьким голоском пропищала:

– Зачем вы это делаете?

Вместо ответа подростки начали глупо гыгыкать, корча уродливые гримасы и толкая друг друга локтями в бока. При этом их лица приняли столь глупое выражение, что Мякишев просто не мог поверить в искренность их действий. Неужели им действительно весело? «Неужели факт унижения другого человека может вызвать смех?» – спрашивал себя Мякишев, вновь до глубины души поражаясь противоестественности такого естественного существа, как человек. Подростки тем временем принялись делать девочке скабрезные предложения, имитируя телами акт совокупления. Мякишев достал пистолет и четырьмя выстрелами снес голову каждому. Тела подростков неуклюже повалились в груду. Девочка истошно завопила. Мякишев подошел поближе, чтобы успокоить ее. Он взглянул на лица мертвых подростков и удивился тому, что их выражения не особо изменились. «Они и при жизни были мертвы» – подумал Мякишев, прижимая к себе заходившуюся в истерике девочку. Когда ее рыдания стихли, она оттерла слезы и с благодарностью посмотрела на Мякишева.

– Спасибо, – сиплым голосом сказала она.

– Не за что, – ответил Мякишев и вновь удивился точности своих слов.

– Теперь, по всей видимости, я должна как-то отблагодарить вас?

– Почему ты так думаешь?

– Люди ничего не делают просто так.

– Ты такая маленькая, а уже говоришь такие вещи.

– Какие такие?

– Такие… – Мякишев наморщился, силясь подобрать слово, – такие циничные.

– Но ведь это правда.

– Может это и правда, но тебе все равно не стоит так говорить.

– Почему?!

Девочка была сильно удивлена.

– Понимаешь, в мире и так много уродства, хочется что-то противопоставить ему, хотя бы наивную иллюзорную веру ребенка в добро.

Девочка нахмурила лоб.

– А разве не лучше говорить все, как есть, и не строить никаких иллюзий?

– Может и лучше, но это как-то неправильно.

Девочка рассмеялась.

– Смешно вы говорите, лучше – но неправильно, а что тогда правильно? Когда хуже?

Мякишев замялся.

– Я не знаю.

– Ладно, в любом случае, скажите, что я вам должна.

– Ничего.

– Но так не бывает.

– Кто тебе сказал?

– Я знаю.

– Откуда ты знаешь?

– Ниоткуда. Просто мир такой. За все надо платить. Ничего бесплатного не бывает.

– По-твоему, человек не может просто взять и помочь другому, не преследуя никакой выгоды?

– Именно так.

– Но почему?

– Потому что все люди свиньи.

Мякишев рассмеялся.

– А знаешь, может ты и права. Но я не такой.

– Тогда вы не человек.

– Может и так.

На этом их разговор закончился. Девочка продолжила домывать машину. А Мякишев, о чем-то размышляя, направился к дому. Дома как всегда царил бардак. Мякишев разулся и бросил свое тело на диван. Настроение было хуже некуда. Мало того, что его бросила Таша, так еще деспотичный начальник весь день распекал его на работе за нерадивость. Чтобы развеяться, Мякишев решил пойти на вечер памяти одного из своих самых любимых писателей Генри Чинаски. Изрядно захмелевший, он направил свои стопы в сторону антикафе, где уже собрались антилюди, чтобы заняться антидеятельностью. Глядя на их потные некрасивые тела, Мякишев костерил их на все лады, преисполняясь ненависти и презрения по отношению к их праздности и выводящей из себя уверенности в собственной правоте. Несмотря на то, что Мякишев и сам недолюбливал работать, себя он оправдывал тем, что, по крайней мере, страдает глубже и подлиннее остальных. Хотя почем ему было знать?

Когда Мякишев глубокой ночью вернулся домой с вечера памяти Чинаски, он лег на любимый диван и попытался осмыслить произошедшее. Первое, что он подумал, было «зря». Но потом, как это обычно происходило, он переключился в режим даосского созерцания и подумал: «А почему бы и нет?». Ему не спалось, и он залез в виртуальное пространство, ибо в физическом – было одиноко. Мякишев имел привычку рассматривать страницы различных людей, зарегистрированных в социальных сетях, строя догадки о том, что это за люди и какую жизнь они ведут. Как правило, он всегда выходил из себя, наталкиваясь на очередную тупоумную цитату, которая свидетельствовала только о бесконечной уверенности человека в самом себе. Мякишев завидовал этой уверенности и в то же время чувствовал, что не хотел быть таким же. «Что-то в этом есть неправильное», – думал он. Но что именно объяснить не мог. Просто чувствовал.

11

Мякишев всегда предпочитал экзистенциальную аналитику Хайдеггера трансцендентальной прагматике Хабермаса, именно поэтому он и поссорился с тещей. Хлопнув дверью, он стремительно помчался вниз по лестнице, пытаясь подавить нарастающее бешенство внутри. В голове отголоском звучал шепелявый фальцет тещи, которая, придя в гости, в очередной раз принялась костерить Мякишева.

– Ну что за мужик, ты посмотри: ни рожи, ни кожи; хоть бы толковый был что ли, а то так – без царя в голове; денег толком домой не приносит, и ладно бы покладистый был, так нет же, спорит и спорит, спорит и спорит, все ему не так, все ему не то. Ну и катился бы, раз недоволен!

Жена по обыкновению вяло заступалась за мужа. Как всегда – безуспешно. В голове у Мякишева поплыли сизые облака и он, ни секунды не медля, ринулся прочь из-за стола подальше от этих людей, подальше от их бесконечного гомона, подальше от их непосильного бремени, которое вываливалось из их усталых глаз и с трудом передвигаемых тел. Мякишев шел так быстро, что не успел заметить, как оказался возле огромного супермаркета. Из динамиков доносился безликий голос, сообщающий об участившихся случаях ограблений, мошенничеств и прочих грехах человеческих.

– Уважаемые граждане, в связи с наступлением эпохи постмодернизма, на улицах стало очень опасно. Убедительная просьба соблюдать комендантский час и после 11 из дома не выходить.

Мякишев увидел приземистого толстяка в черной футболке с белой надписью на английском языке. Надпись гласила: «Apostols of postmodernism: Lyotard, Lacan, Klossowski, Blanshot, Bataille, Baudrillard, Foucault, Deleuze, Derrida, Kristeva, Eco, Barthes». Что-то ударило в голову Мякишева, и он набросился на этого толстяка. Повалив его на землю, Мякишев обрушил всю свою ненависть, годами копившуюся в нем, на последователя псевдоинтеллектуальной традиции. В каждый удар Мякишев вкладывал боль, граничащую с остервенением. Погружая свой кулак в податливую плоть лица бедолаги, Мякишев испытывал почти садистическое удовольствие. Он бил и бил, ломая кости, хрящи, выворачивая мясо наизнанку. Но ему этого было мало. Он продолжал дробить материю под ним вплоть до атомов, вплоть до мельчайших частиц, из которых состоит мироздание. Он мочалил толстяка, пока тот окончательно не исчез, оставив Мякишева одного в луже крови. Мякишев и не заметил, что сцену избиения наблюдало множество прохожих, которые специально для этого отложили все свои дела и столпились вокруг жертвы и палача, создав таким образом отгороженное пространство. Никто не вмешался в процесс аннигиляции толстяка. Только несколько дамочек громко визжали, но с места не сходили. На их крики пришла полиция. Они взяли Мякишева под руки и повели куда-то. Мякишеву уже было все равно куда.

Внезапно он осознал иллюзорность всего происходящего. Он вдруг понял, что его окружает не реальность, состоящая из неподвижных неизменных вещей, а живая действительность, которую он мог творить по своему желанию, которая была подвержена его действиям. Мякишев зажмурился и напрягся всем телом. Когда он разлепил глаза, вокруг простирался безбрежный Атлантический Океан, а сам он стоял на берегу Фиджи с коктейлем в руке, на которой красовалась гоа-транс-фенечка. Через мгновение рядом с ним материализовались полицейские и тут же скрутили его.

– Чё, – сказал один из них, – думал, только ты умеешь осознавать кажимость реальности?

Мякишев сглотнул.

– Предъяви документы.

– У меня их нет.

– Тогда завтра ты должен явиться в местный отдел полиции и написать заявление.

– Хорошо.

Менты растворились в воздухе. А Мякишев еще долго любовался закатом, попивая Piña colada.

Несмотря на то, что Мякишев был близок потерять вслед за удостоверением личности саму личность, вечером он зашел в тесное помещение отдела полиции. На него уставились заплывшие глаза толстого майора. Майор отправил Мякишева дождаться аудиенции в коридоре, а сам в целях профилактики долго беседовал с каким-то преступником, вспоминая совместную учебу в военном училище. Потом Мякишеву разрешили войти. Майор заявил, что Мякишеву придется заплатить штраф за совершенное правонарушение. Мякишев смирился, и майор стал заполнять акт.

– Где работаешь? – спросил майор.

– В университете. Преподавателем, – ответил Мякишев.

Майор пристально взглянул в глаза Мякишеву.

– Преподавателем? – усмехнувшись, переспросил майор.

Мякишев промолчал.

– Преподаватели не должны терять удостоверения, – назидательно сказал майор и начал громко кашлять.

Он встал и плотно закрыл дверь, объяснив это холодной погодой. Затем занавесил окно шторами. Мякишев насторожился. Майор снова сел за стол.

– Возможность есть оплатить штраф? – спросил как бы между делом майор.

– Есть, – ответил Мякишев.

Майор продолжил заполнять акт.

– Значит есть возможность, да? – снова заботливо спросил майор.

– Да, – в очередной раз подтвердил свою дееспособность Мякишев.