Братья-соперники

Сотворя крестное знамение, она подняла глаза на икону и с удивлением увидела перед собою в Божнице не тот образ Казанской Божьей Матери, который она привыкла там видеть при своих прежних приездах, а образ Усекновения главы Иоанна Предтечи.

И вдруг, по какому-то совершенно непонятному соотношению мыслей и ощущений, Софья вспомнила, что она не останавливалась на Воздвиженском с того самого дня, когда здесь, по ее приказанию, были обезглавлены несчастные князья Хованские… В ее воображении вдруг воскресли все подробности этого страшного события, все тревоги и волнения того дня, в который событие совершилось, споры бояр поутру – и ее настойчивые доводы в пользу необходимости казнить несчастного «Тараруя»; спешное составление приговора Боярской думы, собранной в этом самом дворце, и спешная отправка вооруженных отрядов, чтобы захватить князей Хованских, собиравшихся ехать на именины к царевне. Вспомнились ей и трепетные ожидания, последовавшие за отправкою этих отрядов, и беспокойные взгляды перепуганных вельмож, неохотно вступавших в открытую борьбу со «стрелецким батькой». Она, как теперь, слышит стук топоров на полянке перед околицей села, где плотники сколачивали помост для казни, как теперь, слышит и толки окружающих, которые вполголоса передают ей, что «плаха-то готова, да заплечного мастера нет под руками», – и вдруг среди всех этих треволнений и ожиданий слышится какой-то неясный шум, какой-то говор и гул толпы…

Сторожа с колокольни дали знать, что вдали на дороге показались посланные поутру отряды… А гул все громче, все ближе, говор все явственнее, все слышнее – и наконец уж можно ясно различить слова: «Везут, везут!»…

Софья еще раз попробовала осенить себя крестным знамением, еще раз возвела очи на икону, но ей уже показалось, что с усекновенной главы Праведника капля за каплей сочится свежая, невысыхающая, горячая кровь… Она поднялась в ужасе и, забыв о молитве, стала ходить взад и вперед по комнате, стараясь отогнать от себя страшные видения прошлого, которое вдруг развернулось перед ней, как старый свиток, и вынудило ее оглянуться назад…

И припомнились ей кровавые дела, страшные тайны, припомнились неисчислимые лукавства, несправедливости, жестокости, преступления, совершенные ею для достижения власти и для того, чтобы удержать ее в своих руках. И мысль о покое, об отдохновении, об усталости вдруг сменилась другим, давно знакомым ей тяжким ощущением своей виновности и великости совершенных ею прегрешений… В первый еще раз за последние шесть-семь лет Софья почувствовала угрызения совести, почувствовала, что она не может молиться, не должна молиться, не смеет молиться! Она не смеет взглянуть на этот образ Угодника Божия, она не в силах возвести очи на эту «усекновенную главу», которая напоминанием о преступлении налагает печать на ее уста, дерзающие шептать слова молитвы…

Все спутницы царевны были очень удивлены тем, что она поднялась с рассветом, и, никого не потревожив, с двумя постельницами своими и с десятком стрельцов пешком направилась в Сергиеву обитель, приказав сопровождавшим ее стряпчим, чтобы ее спутники и весь остальной поезд следовали бы туда же в обычное время, не спеша и не стараясь нагнать ее.

Измученная своими думами и бессонной ночью, похудевшая, побледневшая за последнее время, царевна София показалась всем своим спутникам постаревшею на пять лет, когда она вместе с ними выступила из Воздвиженского и, опираясь на посох, побрела по дороге. Непривычные к ходьбе ноги ступали неровно и нетвердо, и София, пройдя две-три версты, должна была чувствовать страшное утомление. При ее полноте нелегко было совершить десятиверстный переход до Сергиевой обители: пот катил градом с ее лица, все члены ломило от усталости; но это болезненное и томительное ощущение как бы облегчало ее внутренние страдания… И она шла и шла, не останавливаясь, шла, с трудом переводя дыхание, напрягая свои последние силы. Шла, пристально вперя очи в даль, не видя ничего кругом себя, кроме леса, подернутого легкой дымкой утреннего тумана.

Вот и часовня на дороге над простым деревянным крестом, по преданию вырубленным и водруженным руками святого Сергия. Утомленная царевна не смеет остановиться, не смеет зайти в часовню, опасаясь, что ее покинут последние силы. Старый инок, сидящий при дороге у часовни, зачерпывает в берестяный корец студеной воды из святого ключа при часовне и с поклоном подносит его царевне. В то время как она жадно пьет студеную воду, старец говорит ей ласково:

– Пеша идти изволишь, царевна? Чай, измучилась? Так тут же уж и недалечко до обители: вон и крест обительский виден!

И, вытянув сухую, желтую, старческую руку, перстом указывает ей вдали среди тумана ярко сверкающую точку.

Низко кланяется ему царевна и спешит далее – с пригорка на пригорок, от перелеска к перелеску… Вот наконец с одной из высот открывается обширная долина, вся еще закутанная белым пологом тумана, и на краю ее, на холме, зубчатые стены, башни и величавые храмы обители Св. Сергия, возносящие к небу свои позлащенные главы. Утренний ветерок доносит издали громкий и величавый благовест…

«Матерь Божия! Преподобный Сергий, Чудотворец милостивый! Сжальтесь надо мною, грешною, преступною, пошлите мне утешение в лютой скорби моей! Сохраните мне его – радость мою, свет очей моих! Пусть я одна поплачусь за все мои прегрешения – лишь бы он был перед вами и чист, и прав! Лишь бы его не коснулась карающая Десница!»

И вот, напрягая последние усилия, царевна спешит спуститься с пригорка и подходит к мосту, перекинутому через глубокий овраг под самыми стенами обители, на средине рассыпанного около нее посада.

А навстречу ей от Святых ворот отъезжает всадник, окутанный в охабень и сопровождаемый десятком конных вооруженных слуг. Завидев царевну, всадник быстро соскакивает с лошади, бросает поводья на руки слугам и спешит навстречу Софье.

– От ближнего боярина и Оберегателя, князя Василия Васильевича Голицына с грамоткой к тебе, благоверная царевна! – громко восклицает он, поднимая над головою письмо и низко кланяясь царевне. – Многолетнего тебе здравия желаю и поздравляю с победой над злочестивыми бусурманами! – весело говорит посланец, подавая письмо в руки царевне.

Но царевна уже не слышит слов его; с широко раскрытыми глазами, бледная, растерянная, она берет трепетными руками письмо, вскрывает его и поспешно, на ходу, не уменьшая шагу, пробегает строки, исписанные мудреными крюками… Потом, обращаясь к своим спутникам, с просиявшим лицом восклицает:

– Победа! Победа! Слава Богу нашему, помиловавшему нас через князя Василия Васильевича!

– Честь и слава князю Василию Васильевичу! – в один голос восклицают все спутники царевны.

– Победа, победа! – восклицает вне себя царевна, входя в Святые врата обители, забывая даже перекреститься на воротную икону и показывая издали письмо вышедшему ей навстречу игумну и братии. – Победа! Победа! Звоните в колокола, служите молебны! – еле слышно лепечет она обступившим ее инокам и в изнеможении упадает на ступени паперти, заливаясь горячими, благодарными слезами…

XXVII

Неделю спустя после торжественных молебнов о победах, одержанных князем Василием над «злочестивыми агаряны», князь Борис Алексеевич также получил письма с юга, от иноземцев, принимавших участие в походе, и эти письма представили ему дело в настоящем свете. Победы князя Василия оказались простыми стычками с неприятелем, на этот раз успешно отраженным сильною артиллерией, бывшею при войске князя Василия. После этих стычек войско русское подошло к Перекопи и стало под стенами этой ничтожной крепости, между тем как князь Василий вступил с ханом в переговоры. Переговоры были преднамеренно затянуты ханом; он знал, что имеет дело с вождем нерешительным и слишком осторожным… И действительно, князь Василий вдруг испугался того, что войско его будет терпеть нужду в воде и корме, если долее простоит на месте, нежданно отступил от Перекопа и быстро стал удаляться от пределов Крыма, лишь издали преследуемый озадаченными его отступлением татарами. Сообщая об этом, иноземцы негодовали, писали, что и войско ропщет на князь Василия, что все им недовольны и даже поговаривают, будто бы он подкуплен ханом.

– Враки! – воскликнул князь Борис, бросая письмо на стол. – Не подкуплен он! Изменником и не был, и не будет! А беда вся в том, что он не воин. Не за свое дело взялся! С пером в руке в Посольском приказе его не заменишь, и не собьешь, и не опутаешь! А в поле вышел – и растерялся! Нет взгляда орлиного, нет сметки воеводской… А тут еще, чай, отсюда письмо за письмом шлют: «Свет Васенька, приезжай скорей!» Да и у самого мурашки за спиной бегают, как бы тут Шакловитый чего не напрокудил!.. Только ты, Лев Кириллович, сделай милость, покамест эти вести про себя храни, и никому – ни слова…

– Будь спокоен, Борис Алексеевич! Ты знаешь, умею ли я хранить тайну. Да, кстати, ты не забыл ли, что нас ждет там «богомолец»-то твой с докладом?

– Спасибо, что напомнил! Я тут, зарывшись в письмах, и точно позабыл о нем… Эй, люди! Кто там есть?

В комнату вошли двое слуг.

– Ввести сюда монаха, что пришел в обеде из-под Симонова.

Слуги вышли и несколько времени спустя вернулись с монахом в потертой и засаленной свитке, перетянутой широким порыжелым кожаным поясом; ноги его были обуты в лапти с оборами; на голове была дрянная скуфейка, надвинутая на самые брови; а в руках суковатая палка вместо посоха.

«Богомолец» князя Бориса низко ему поклонился и стал молча у притолоки двери. Когда слуги удалились, притворив за собою дверь, князь Борис и Лев Кириллович указали монаху налево, на дверь моленной палаты, и между тем как Лев Кириллович остался на прежнем месте у стола, князь Борис с «богомольцем» ушли в моленную.

– Ну, что новенького? – спросил князь Борис, усаживаясь в спокойное кресло.

– Да не што… все победам радуемся, князь Борис Алексеевич! – сказал с улыбкою Ларион Елизарьев, снимая с себя скуфейку и проводя рукой по густым волосам. – Вчера государыня царевна изволила нас жаловать. Всем строевым стрельцам, что эти дни на стенном карауле в Кремле да в Китае были, изволила жаловать по рублю на человека, а нам, начальным людям, по пяти рублев. По всем московским монастырям вклады богатейшие разосланы, а Федору Леонтьевичу приказано на днях готовиться в поход – везти в Троицкий монастырь богомольную царскую грамоту по случаю побед, одержанных над крымцами, да кулек денег настоятелю лавры архимандриту Викентию.

– Царскую грамоту? – произнес медленно князь Борис. – Как же это так – коли она обоими царями должна быть подписана, а один-то царь отсюда за сто за двадцать верст? Ну кто ж за него-то подпишет?

– Это, князь Борис Алексеевич, не нашего ума дело и нам неведомо. Что знаю, то и сказываю.

– Ну да ладно! Недолю уж теперь ей царством мутить! – как бы про себя проворчал князь Борис. – А как насчет денщиков у Шакловитого? Уладил все, как было приказано?

– Все, батюшка-князь, улажено по твоему приказу. Из пятерых, что были у Федора Леонтьевича в денщиках, по моему совету он четверых сменил, и я ему представил все из наших молодцов: Федора Турку, да Ивана Троицкого, да Капранова Михайлу. И как ему сказал, что на него потешные конюхи зубы точат, так он, по моему уговору, никуда без тех своих денщиков и носу не показывает.

– Ну и ладно! Значит, каждый его шаг будет ведом… Никуда от нас не увернется.

Затем князь Борис поднялся с кресла, подошел к углу под иконами, где на особом столе стоял у него окованный железом ларец с вышкой, отпер вышку маленьким ключиком с органною игрою и вынул оттуда тетрадь на четырех листах, писанную полууставом, да письмо, писанное другим почерком.

– Вот возьми это письмо и эту тетрадь и припрячь их подальше, до времени, – сказал князь Борис Лариону Елизарьеву. – И каждый день, под вечер, ходи мимо нарышкинских хором, что на Варварке. Как увидишь на крайнем окне к саду шандан со свечою, так тотчас пробирайся задами через сад, к прудочку – там свидимся и там получишь от меня последние наказы.

– А с докладами сюда быть больше не прикажешь? – спросил Ларион, взглядывая с недоумением на князя Бориса Голицына.

– Повремени докладами. Дам знать, коли мне нужны будут вести. В том только случае сам приходи, коли что будет зело потребно знать… И как-то тесно держись с Федькой, чтобы всегда у него быть под руками – чтобы ты не проронил ни слова его или царевнина. И чуть что – если сборы какие в Кремле или между стрельцами смута какая, – сейчас чтобы скакал сюда кто ни на есть из наших молодцов!.. Те кони, что я тебе пожаловал, по вся дни у тебя на стойле должны стоять оседланы… Слышишь?

– Слышу, батюшка-князь! Будь благонадежен…

– Ну, так можешь идти.

Ларион Елизарьев в пояс поклонился князю, достал из-под мышки свою засаленную скуфейку, надел ее, надвинув на самые брови, и, выбравшись из моленной, направился к крыльцу.

Часа два спустя гонец, приехавший от Переяславля-Залесского, вручил царице Наталье Кирилловне письмецо от царя Петра Алексеевича, писанное на лоскутке грязной бумаги таким неразборчивым почерком, что даже привычный глаз любящей матери не сразу мог разобрать дорогие и давно ожиданные строки. Петр писал царице: «Вселюбезнейшей и дражайшей моей матушке, государыне-царице Наталье Кирилловне недостойный сынишка твой Петрушка о здравии твоем присно слышати желаю. А что изволила ко мне приказывать, чтобы мне быть в Москве, и я быть готов; только гей, гей, дело есть. И то присланный сам видел, известит яснее; а мы молитвами твоими во всякой целости пребываем. О бытии моем пространнее писал я ко Льву Кирилловичу, и он тебе, государыня, донесет. По семь и наипокорственно предаюся в волю вашу. Аминь».

Дочитав это нехитрое послание, Наталья Кирилловна долго еще не могла оторвать глаз от его кривых и неровных строк, написанных тесно сбитыми и спешно набросанными каракульками, которые, видимо, с большим усилием выводила рука Петра, утомленная трудною физическою работой целого дня. И, оторвавшись наконец от письма любимого сына, Наталья Кирилловна все еще не могла от него отрешиться мыслью и заочно ласкала своего богатыря, думая про себя: «Пусть потешится, пока можно, пусть погуляет на воле, пока забота не гложет сердце».

Вошедшие в комнату царицы Лев Кириллович и князь Борис прервали нить мечтаний матери.

– Ну, Левушка, рассказывай скорее, что тебе Петруша пишет? – живо обратилась царица к брату. – Из моего письма только и видно, что он здоров телом и весел духом… А о приезде своем ни словечком не обмолвился.

– И в моем письме все тоже больше о кораблях, – как-то нерешительно проговорил Лев Кириллович, видимо, не желая вдаваться в подробности при бывших в комнате посторонних лицах и при молодой царице Евдокии Федоровне, которая скромно и почтительно сидела около своей свекровушки и, не поднимая глаз, вышивала золотом какой-то мудреный узор в пяльцах.

Наталья Кирилловна поняла, в чем дело: медленно поднялась она со своего места и попросила брата и князя Бориса войти в ее крестовую палату. Там, запершись, они и повели беседу вполголоса.

– Ну, говори же скорей, что он там пишет? – нетерпеливо допрашивала царица своего брата.

– Пишет все о кораблях – как их он с немцами отделывал: только ими и голова набита. А он нам здесь нужен…

Царица вопросительно посмотрела на брата и на князя Бориса.

– Ты, благоверная царица, не позволила забыть, что на восьмое число июня царь Петр здесь должен быть на панихиде в память тезоименитства блаженной памяти царя Федора Алексеевича? – сказал князь Борис.

– Ну да! Я и звала его, да вижу – он там так занят, что едва ли сюда к восьмому июня будет. Да и жаль мне понуждать его… Пусть там потешится…

– Великая государыня! – серьезно и строго заметил князь Борис. – Блаженной памяти твой царственный супруг недаром изволил написать на книге о любимой своей забаве: «Делу время – а потехе час». Так вот и я теперь скажу: час потехи для государя Петра Алексеевича миновал – настало время великого дела государского.

– Ты меня пугаешь, князь Борис! – тревожно проговорила царица Наталья Кирилловна. – Верно, ты что-нибудь узнал недоброе? Скажи скорее…

– Нет, государыня, никаких недобрых вестей я не принес тебе… Не изволишь ли ты помнить, как минувшим летом я говорил тебе и брату твоему Льву Кириллычу, что еще не время, что мы должны быть только настороже и наготове, что выжидать должны? Ну так теперь я же говорю тебе, великая государыня: зови немедля сына своего сюда! Настало время для дела.

Царица набожно сложила руки на груди и молча подняла очи к иконе Богоматери, как бы творя про себя молитву и предавая сына своего, вступающего в жизнь, Ее милостивому покровительству.

– Не медли и не волнуйся, государыня! Теперь надо приготовить царя Петра Алексеевича к делу. Ему пора ступиться за свои права – пора напомнить сестре своей, что он русский царь! Пора подавить крамолу, пока она еще не подняла главы своей…

– Я напишу севечер и прикажу ему быть к Москве немедля, – сказала царица. – Но изъясни мне – как думаешь ты ввести его в дела правления? Ведь Софья не выпустит власти из рук, ведь она опять поднимет против нас злодеев!

– Нет, государыня, ей не поднять их! Проучены – не поддадутся больше на обман. Одно твердят и ей, и Шакловитому: «По указу великих государей все сделаем, а самовластно действовать не будем, хоть многажды бей в набат…»

– О Боже Праведный! Благодарю Тебя! Видно, недаром пролита была кровь стольких невинных страдальцев! – прошептала царица, и слезы крупными каплями закапали из глаз ее.

– При том же, государыня, у нас все так налажено, что им уж никому и шагу ступить нельзя, чтобы мы не прознали… А чуть зашевелятся, мы уж и ведаем, что нам делать: сейчас отсюда в обитель Сергиеву! Засядем в ее святых стенах и на всю Русь кликнем клич, всю землю вокруг себя соберем! Тогда посмотрим, за кого все станут?

– Но ведь это опять смута, кровь, казни, пытки, ужасы!.. Терзания! – проговорила царица, устремляя вопрошающий и тревожный взгляд на князя Бориса.

– Если царь Петр Алексеевич выкажет твердость и не колеблясь вырвет власть из рук царевниных – все станут за него… И ни смуты не будет, ни крови никакой не прольется. Вот если он чуть поколеблется или забудет о деле для потехи… Да нет – он не таков! Он сразу поймет, что уж теперь не время медлить!.. Пролиться может только кровь изменников, так можем ли о них жалеть, государыня? Разве они давно уже не заслужили плахи?

Царица Наталья Кирилловна вдруг взглянула в глаза князю Борису и, быстро схватив его за руку, проговорила:

– И если даже… если даже твой брат двоюродный… Если князь Василий Голицын окажется изменником и дерзнет… Ты и его осудишь на плаху?

Князь Борис вздрогнул невольно при этих словах и проговорил глухо:

– Голицыны всегда служили верою и правдою своим законным государям!

Царица опустилась в кресло, оперлась рукою на один из поручней и глубоко задумалась. И в глубоком почтительном молчании долго стояли около царицы ее верные друзья, понимая, как тяжело ей было принять окончательное решение.

– Князь Борис Алексеевич! Брат Левушка! – тихо проговорила наконец Наталья Кирилловна. – Оставьте меня на час одну – дайте мне подумать! Дайте прибегнуть за советом и помощью к общей Заступнице всех матерей, к общей Матери всех детей, отдавшей Сына Своего Единородного на страдание и муку крестную ради спасения всех нас, грешных!

И когда Лев Кириллович и князь Борис тихо вышли из крестовой палаты, царица пала на колени перед образом Смоленской Божьей Матери и долго, долго молилась, припадая челом к полу; молилась так усердно, что не чувствовала, как по щекам у ней текли горячие слезы, ключом закипавшие на сердце. Среди вздохов и неудержимых рыданий слышны были только шепотом произносимые слова: «Спаси его, Царица Небесная!.. Вразуми его… научи его ходить путями праведными…»

В тот же вечер спешный гонец поскакал из Преображенского в Переяславль-Залесский и повез царю Петру Алексеевичу строгий приказ царицы Натальи Кирилловны, немедля и без всяких отговорок, прибыть в Москву к 8 июня.

XXVIII

Весь июнь месяц прошел совершенно спокойно. Петр жил почти безвыездно в Преображенском; София никуда не выезжала из Москвы и готовилась к торжественной встрече победителей, которые должны были вернуться в Белокаменную в начале осени. Но в самый трудный день празднества чудотворной иконы Казанской Божьей Матери (8 июля) между Петром и Софией произошло первое столкновение, ясно указывавшее на близость и возможность полного разрыва. Перед самым началом крестного хода, когда все царское семейство собралось в Успенский собор, Петр вдруг потребовал, чтобы София не шествовала в крестном ходе вместе с царями (как это бывало в последние годы): по издавна установившемуся в Москве дворскому обычаю царицы и царевны не могли принимать участие в торжественных выходах и показываться в народе. София резко ответила на требование Петра, взяла в руки икону «О Тебе радуется» и вместе с братом Иоанном Алексеевичем пошла за крестами. Петр разгневался, не захотел участвовать в крестном ходе и тотчас уехал из дворца за город.

Но эта первая вспышка давно тлевшей вражды, возбудившая на другой день тревожные толки на площадке, по-видимому, не имела никаких последствий. Все как будто вошло в прежнюю колею… Толковали только, что Петр в своем кружке громко порицает действия князя Василия как полководца и не соглашается на те щедрые награды, которые назначены Софией ее любимцу и его товарищам-воеводам. Но и об этом вскоре замолчали, так так в одном из приездов Петра в Москву из Преображенского Софии удалось уговорить, упросить брата, чтобы он согласился на обнародование этих наград и подписал грамоту, в которой превозносились подвиги Оберегателя и подручных его воевод. Почти никто не обратил внимания на эти первые шаги Петра; большинство относилось к ним как к капризам ребенка. «Блажит преображенский баловень», «ломается над сестрицей», – говорили на площадке.

Но в воздухе уже носилось что-то недоброе, зловещее… Все обратили внимание на то, что Петр стал наезжать в Москву не иначе как с весьма многочисленною свитою из «потешных»; обратили внимание и на то, что каждый раз, когда Петр должен был прибыть в Москву, в Кремле усиливались караулы, а около Красного крыльца ставили в одном из помещений нижнего дворцового жилья человек пятьдесят стрельцов с ружьем. Один из этих стрельцов проговорился даже, будто бы Федор Леонтьевич сказал им как-то: «Смотрите, братцы, не зевай! Слушай вестового набатца, где часы стоят, и как услышите колоколец – сейчас идите в Верх и кого вам укажут брать – берите, чтобы над государыней какой хитрости не учинилось». Правду ли говорил этот нескромный стрелец или взводил на Шакловитого небывальщину – этого никто не брался решить; но заметили, однако же, что Шакловитый ободрился и поднял голову и что даже возвращение Василия Голицына, по-видимому, не изменило того прочного положения, которое он занял при дворе Софии в последнее время. Но Петр приезжал и уезжал, предосторожности по поводу этих приездов принимались и отменялись – и все же не происходило ничего такого, что бы могло служить предвестием близкой, надвигающейся бури.

27 июля Оберегатель и его близкие товарищи-воеводы, принимавшие участие во втором Крымском походе, поехали в Преображенское благодарить царя Петра Алексеевича за дарованные им царские милости. Но не прошло и трех часов, как блестящий поезд вернулся обратно в Москву. Петр не только не принял князя Василия и его товарищей, но еще выслал к ним боярина – сказать, что он «видеть их не желает». И вот на другой день опять гудела площадка разными недобрыми вестями.

– Поехал орлом, вернулся мокрой курицей! – говорили, пересмеиваясь между собою, площадные завсегдатаи, намекая на вчерашнюю поездку Оберегателя в Преображенское.

– Ну, это, пожалуй что, и не сойдет даром с рук царю Петру Алексеевичу? – добавляли шепотом другие. – Ино бы и простила сестрица, а тут уж где до сердца дошло – не спустить!

– Да что она поделает? Ведь он теперь на возрасте! Что хотит, то и воротит!

– Полно, так ли, Семен Иванович? – таинственно добавляли другие. – Царевнина рука все еще посильнее будет… Ты слышал ли, что сегодня поутру за всенощной было в Новодевичьем?

– Нет, нет! – отзывались голоса той кучки, в которой происходила беседа; и все головы вытягивались вперед, наклонялись к говорившему, чтобы не проронить ни одного слова.

– А вот что было за всенощной, братцы! Царевна, собрав стрельцов на паперти, им на царицу Наталью Кирилловну жалобилась. Мне с братом Иваном, говорит, житья от нее нет. Опять, говорит, на нас брата Петра натравляет. Так вы, мол, скажите: годны ли мы вам? А коли не годны мы, говорит, в других государствах себе приюта поищем.

– Ну, ну? А они что?

– Те говорят ей: «Воля твоя! Мы тебе служить готовы». А она-то им и говорит: «Ждите повестки». Разумеете ли, братцы, куда дело пошло?