Братья-соперники

На другой же день обнаружились и явные признаки того, что всеми была одинаково осознана серьезность положения: площадка опустела. Вместо нескольких сот человек явилось на ней несколько десятков, да и те толкались, как растерянные, пошептались между собою и разошлись… На Ивановской площади тоже стояло всего несколько карет и колымаг; бояре сидели дома – те, которые еще не ехали по Троицкой дороге, чутко прислушивались ко всему, что говорили в городе, и выжидали у моря погоды. И Шакловитый, и Софья, и последний из их пособников – все поняли, что наступил конец… Но все еще надеялись на какой-то благоприятный оборот дела, на возможность примирения, на уловки и хитрости. Петр сразу отнял эти надежды… Уже 9 августа явился из Троицкого монастыря посланный от государя с запросом к царю Иоанну Алексеевичу и царевне Софье о причинах многочисленного сбора стрельцов в Кремле и на Лубянке на 8 августа. Пришлось отписываться и прикрываться детскою ложью, которой, конечно, никто не мог поверить. На другой день новое требование Петра: прислать к нему полковника Стремянного полка Ивана Цыклера с пятьюдесятью стрельцами. На третий – скрытно бежали в Троицкий монастырь: пятисотный Ларион Елизарьев, пятидесятник Ульфов и все денщики Шакловитого и вместе с Цыклером подали изветы на Шакловитого и его сообщников в злоумышлениях на царское здоровье и приготовлениях к бунту.

Затем события последовали одно за другим с такою быстротою, что за ними почти невозможно было уследить. Не делая ни шагу из Троицкого монастыря, рассылая всюду только грамоты, Петр уже видел, как с каждым днем все более и более возрастало его могущество и значение и как таяло, уничтожалось, рассыпалось прахом мнимое величие Софьи. Напрасно пыталась она не допустить грамоты Петра в Москву и стрелецкие полки; напрасно старалась всех уверить, что эти грамоты идут не от царя, а от князя Бориса и тех злых людей, которые хотят ее с братом поссорить. Ей не верили и опасались только ее угроз. Но Петр прислал вторые грамоты прямо в стрелецкие полки и в гостиные сотни, и в дворцовые слободы, и в черные сотни, приказывая тотчас прибыть в Троицкую обитель всем полковникам и урядникам с десятком рядовых стрельцов от каждого полка, всем старостам из сотен и выборным из слобод – и из Москвы к Троице двинулись толпы… Ушли все стрелецкие начальные люди и открыли Петру новые неизвестные подробности о замыслах и проделках Шакловитого и его сообщников… Заколебались и иноземцы со своими полками и стали проситься в поход к Петру.

Не потерялась только Софья и до последней минуты выказывала себя более мужественною, нежели все ее помощники, советники и преданнейшие слуги. Она говорила, увещевала, грозила, приказывала – проявляла неутомимую деятельность. Но все было напрасно: в книге судеб написано было, что ее правлению наступил конец… Софья увидела себя вынужденною уступить силе обстоятельств – и попыталась примириться. Но посланные ею лица к ней не вернулись. Попыталась сама идти в Сергиеву обитель с повинною к царю Петру, но ее не пустили; и она должна была вернуться в Москву, пристыженная, потерявшая всякую надежду.

А между тем в Москве уже действовал присланный Петром полковник Нечаев и объявлял везде по полкам, что прислан от государя «для сыску воров и изменников Федьки Шакловитого и Селиверстки Медведева с товарищи», и стрельцы обещали ему оказать в поисках тех воров помощь. Эта присылка навела ужас на Шакловитого и всех его приятелей и пособников – все бросились врассыпную, кто куда мог укрыться… Сильвестр Медведев бежал из Москвы с Алексеем Стрижовым и Андреем Кондратьевым. Кузьма Чермный, Никита Гладкий, Егор Романов – все попрятались по разным углам и норкам. Один Обросим Петров выдержал характер: не скрывался, и, когда на него бросились его однополчане, чтобы его захватить, он один отбился сулебою от десяти человек нападавших и ушел из слободы на виду у всех.

Шакловитый укрылся в Теремном дворце, в задних хоромах на половине царевны Софьи. Стрельцы это знали и зорко его стерегли день и ночь, так зорко, что его приятели, подьячие Семен Надеин и Аган Петров, не могли провести его через Кремль, хотя у них приготовлены были на дворцовой конюшне оседланные лошади, а под Новодевичьим – коляска.

Среди всех этих смут, тревог и страхов, среди полнейшего безначалия и разлада наступило 6 сентября. С утра уже распространился в Теремном дворце слух о том, что и служилые иноземцы поднялись в ночь со своими полками из Немецкой слободы и, не спросясь у Софьи, направились к Троице. Последние надежды на возможность какого бы то ни было дальнейшего сопротивления Петру падали сами собою…

После вечерен Степан Евдокимов донес государыне, что на Дворцовом дворе и на Ивановской площади что-то много собирается стрельцов из разных полков и отовсюду еще и еще подходят к ним их товарищи и толпы всякого народа.

– Что им нужно? – с притворным равнодушием спросила царевна.

– Да слышно, будто опять за тем же…

– Я сказала им, что не выдам окольничего Шакловитого! Чего же им еще надобно?! – вспылила царевна.

Евдокимов ничего ей не ответил.

В это время царевне Софье доложили, что стрелецкие полковники Сергеев и Спиридонов просят ее выйти на Красное крыльцо для сообщения ей указа государева. Софья, ничего не отвечая, поднялась со своего места, оправила на себе кармазинную телогрею, надвинула на лоб жемчужную повязку с пронизями и вместе с двумя своими боярынями и двумя постельницами направилась через Дворцовые покои к Красному крыльцу. За нею издали последовал и Евдокимов.

Когда царевна вышла на крыльцо, то увидела, что почти половина Дворцового двора запружена толпою стрельцов. За решеткою двора видна была на площади порядочная толпа народа. Стрельцы стояли без шапок; полковники и выбранные от полков поместились у самого крыльца.

Как только Софья сошла на площадку, полковники и выборные поднялись на несколько ступень и низко поклонились царевне.

– Что вам нужно? Зачем пришли? – спросила их царевна строго, почти не отвечая на их поклон.

– Мы пришли сюда по указу великого государя царя Петра Алексеевича требовать выдачи вора и изменника Федьки Шакловитого, – сказал почтительно полковник Сергеев. – Нам ведомо, государыня, что он скрывается у тебя во дворце, в задних хоромах.

– Как смеешь ты ко мне являться с твоим указом? – грозно произнесла царевна, притопнув ногою. – Я сказала уж, что не выдам вам окольничего Шакловитого, пока сама не повидаюсь с братом… Ты это слышал или нет?

– Нет, благоверная государыня, – смело отвечал Сергеев, – я этого от тебя не слышал; ты это изволила говорить полковникам Нечаеву да Спиридонову… А я им в подмогу вчера из Троицкого монастыря с новым указом прислан. Изволь сама взглянуть, государыня.

– Что ты мне суешь свой указ! Разве я не знаю, что эти указы князь Борис пишет… а государь Петр Алексеевич о них и не ведает…

– Не изволь этого говорить, государыня! – резко отвечал Сергеев. – Указ мне вручен самим государем, и он сам сказать мне изволил: «Коли-де ты по сему указу не исполнишь без всякой оплошки, то быть тебе в смертной казни…»

– Нам, государыня, наши головы дороже головы твоего Шакловитого! – заговорили в один голос полковник Спиридонов и стрелецкие выборные. – Прикажи нам его выдать без всякого молчания[16], а не то…

– А не то – что? Вы тут пришли бунт затевать, крамольники! – закричала Софья, наступая на полковников. – Да ведомо ли вам, что тому положено, кто на государевом дворе шум затевает? А? Ведомо ли?..

– Великая государыня, – вступился Сергеев, – никакого шума и бунта мы не затеваем – бунт затевает тот, кто не дозволяет нам царского указа исполнить.

– Вон отсюда! Вон! – растерянно крикнула Софья.

– Не смеем уйти, государыня! – закричали, в свою очередь, выведенные из терпения полковники. – Прикажи нам выдать Федьку Шакловитого! Не то ударим в набат – и всей Москвой его брать придем!

Услышав громкие речи полковников, толпа стрельцов пододвинулась ближе к крыльцу. Ропот неудовольствия пробежал по передним рядам.

– Чего там ждать! Не отдаст – силой взять надо! – загудело несколько голосов.

Софья хотела еще что-то сказать, но полковники и выборные обступили ее со всех сторон и заговорили все разом:

– Прикажи выдать, государыня, не то сами пойдем и разыщем! Не проливай напрасной крови – не спасешь его!

– Давай сюда вора и изменника Федьку Шакловитого! Давай его сюда! – закричали стрельцы около крыльца, и на крик их толпа народа за воротами вторила ревом: – Давай его, злодея! Давай сюда!..

Софья побледнела как полотно, оперлась рукою на поручень крыльца и знаком подозвала к себе Степана Евдокимова.

– Сведи их к Федору Леонтьевичу! – сказала она, указывая на полковников.

Полковники и выборные двинулись вслед за истопником и скрылись за дверью… Стрельцы смолкли, угрюмо выжидая… Толпа за решеткою Дворцового двора все еще продолжала что-то глухо и бессвязно реветь… Так прошло несколько мгновений…

Но вот дверь на верхней площадке дворца распахнулась настежь и тесною кучей вышли из дверей стрелецкие выборные и полковники, ведя под руки Шакловитого. Лицо его было покрыто смертною бледностью, волосы всклочены, руки крепко прикручены кушаками за спину.

– А! А! А! Вот он! Ведут, ведут! – загудели стрельцы под крыльцом.

– Ведут! – голосом завопила толпа за решеткою.

Медленно спускался он с крыльца, окруженный стрельцами, и, дойдя до той площадки, где стояла Софья, просил приостановиться на минутку. Его желание было исполнено.

Тогда он вдруг пал на колени и ударил земной поклон царевне.

– Прости, великая государыня, не поминай лихом своего верного слугу! – произнес он с волнением.

– Прощай, Федор Леонтьевич! – чуть слышно проговорила Софья, опираясь на руку одной из боярынь, чтобы не упасть.

Шакловитого подняли и быстро повели с крыльца. Раздались слова команды. Стрельцы построились правильными рядами и вместе с Шакловитым двинулись мимо соборов к Приказам. Толпа гудела и волновалась, расходясь во все стороны по Ивановской площади и повсюду разнося весть о поимке вора и изменника Федьки Шакловитого, который еще так недавно казался для всех и грозным, и могущественным.

На рассвете Шакловитого усадили в телегу и крепко привязали его к грядке; по бокам его сели два дюжих стрельца; спереди на беседке – еще двое таких же молодцов. Кругом телеги, с боков, спереди и сзади ехало человек пятьдесят конных стрельцов; а позади всего поезда полковники: Нечаев, Сергеев и Спиридонов – в особой коляске. «Вора и изменника Федьку» приказано было «сыскать, везти со всяким береженьем». Телега запряжена была парой сытых коней, которые трусили мелкой рысцой. Шакловитый сидел между стрельцами, опустив голову и закрыв глаза. После бессонных и тревожных ночей последней недели, после впечатлений вчерашнего дня Федор Леонтьевич чувствовал страшную истому – его клонила непреодолимая дремота, а в голове не было ни забот, ни мыслей, ни тревоги о завтрашнем дне. Он чувствовал какое-то отупение, какое-то полное оцепенение во всем своем нравственном существе. По временам только в его ушах, среди шума и постукивания колес, звучали откуда-то доносившиеся крики: «Везут – везут!»

– Алексеевское проехали! – проговорил кто-то из стрельцов в телеге. И опять непреодолимая дремота налегла тяжелою шапкою на голову Шакловитого. Он не слыхал, как проехали Мытищи, как переехали через Клязьму, и очнулся уже только при въезде в Пушкино, когда телега загромыхала по мосту через речку Учу. Здесь быстро перепрягли и поехали далее.

Свежий сентябрьский утренник пронизывал холодом. Федор Леонтьевич почуял это только тогда, когда какая-то сострадательная душа накинула ему на плечи овчинный нагольный тулуп. Мало-помалу сознание вернулось к нему вполне, и прежде всего в голове его с грозною очевидностью выяснилась мысль: «Везут на смерть…»

А вслед за тем воображение стало вдруг усиленно работать после долгого усыпления и рисовать ему одну картину мрачнее другой… Розыск, пытка – подняли на дыбу – хрустят суставы… Кровь приливает в голову, Шакловитый вздрагивает в ужасе, и в ушах его резко звучат крики и вопли тех, кого он сам когда-то поднимал на дыбу, истязал и мучил…

Вот миновали Братовщину с церковью и кладбищем у самой дороги, с боярскими хоромами и с другою небольшою церковкою налево, на взгорье; вот с горки на горку, то поднимаясь, то опускаясь, миновали еще два поселка; проехали и Рахманово… А в воображении опять целый ряд странных образов: заплечный мастер засучивает рукава рубахи, готовясь приняться за свою страшную работу… Дьяк достает перо из-за уха и готовится писать «в столп» пыточные речи; а другой, рядом с ним, словно дьякон с амвона, возглашает:

– «Буде кто каким умышлением учнет мыслить на государское здоровье злое дело… и про то его злое умышление сыщется допряма… и такого по сыску казнить смертью…»

– Слава богу, к Воздвиженскому подвигаемся, – говорит, зевая в руку, один из спутников Шакловитого и крестится на церковный крест.

А Шакловитому при одном взгляде на село, на крышу путевого дворца, виднеющегося из-за деревьев, приходит в голову воспоминание: «Семь лет тому назад так же точно подъезжали к этому селу князья Хованские!»

И ему вспомнилось, как он их ждал, как взлезал на колокольню, как высматривал их издали и как невольно, вместе с другими, восклицал: «Везут, везут!» И тогда ему в голову не приходило – кого везут, зачем везут? Он так поспешно, так охотно готовил им гибель, так торопливо писал приговор, который ему приходилось читать князьям Хованским у смертной казни, так спокойно думал о том, как будет просить царевну после казни пожаловать его дворами и животами казненных «изменников»…

«А теперь? Теперь ты и сам в изменниках и сам стоишь у плахи – и на твои животы кто-нибудь уж точит зубы!»

И вот в его воображении возникает страшная сцена казни Хованских… Прочитан отцу и сыну приговор, исчислены их вины, подведены статьи Уложенья. Но старый князь еще не может примириться с мыслью о смерти. Он позабывает о своем положении, о человеческом достоинстве: он падает на колени, ползает в ногах у бояр, он просит, молит о помиловании, плачет кровавыми слезами, напоминает о своих заслугах, клянется в невинности… Приходит приказ устроить казнь… Несчастного старика тащат к плахе. Тяжело и глухо ударил топор: раз – два! И голова покатилась… И тихо склонился над трупом отца молодой князь, поднял эту окровавленную голову, поцеловал ее и, перекрестясь, твердо лег на плаху…

Но вот наконец и Троицкий монастырь, и полуденное солнце яркими лучами золотит его кресты и купола храмов. Телега, стуча и подпрыгивая, спускается к оврагу, и Шакловитый припоминает, как два месяца тому назад его торжественно встречали в Святых воротах обители архимандрит и братия – встречали его, посланника царевны и ближнего окольничего!

«А теперь? – горестно думает он. – Прошла земная слава – все прах и тлен!»

И вдруг со стороны дороги налетел порыв вихря, крутя и вертя поблеклые листья и желтые стебли трав, поднял на дороге громадный столп пыли, погнал его навстречу поезду и скрыл на мгновение и посад, и обитель из глаз Шакловитого. И когда это облако пыли пронеслось, обитель Св. Сергия предстала ему во всей своей грозной красе с пушками на стенах, с часовыми на башнях, с протяжно гудевшими колоколами.

– Везут! Везут! – раздался вновь навстречу поезду звериный рек толпы, сбежавшейся со всего посада взглянуть на «изменника и вора Федьку Шакловитого».

И вся эта толпа, толкаясь и спеша, мутною волною приливает к самой телеге и бежит вслед за нею к Святым воротам обители. На Шакловитого указывают пальцы, ему грозят кулаками… Среди крика и несвязного шума толпы слышатся – и говор, и смех, и ругательства…

Горе тебе, побежденному!

XXXI

Шакловитый привезен был в Троицкий монастырь около часа пополудни и тотчас сдан на руки князю Борису Алексеевичу, который немедля начал допрос и розыск…

В тот же день, в шестом часу вечера, из посада опять завидели на дороге от Москвы какой-то большой поезд, состоящий из многих повозок и трех карет, окруженных гайдуками и большою свитою слуг.

– Это еще кого Бог дает? – заговорили в толпе посадских, собравшихся на дороге.

– Везут кого или сам идет?

– А кто его знает? Отсель и не разберешь. Видно только, что около повозок многолюдство: одних конных, пожалуй, человек с пятьдесят наберется.

– А это, братцы, некому и быть другому – не сам ли царь Иван Алексеевич изволит жаловать к брату?

– Пожалуй, что и так! Народу множество – и кареты вот так тебе и горят на солнце.

А между тем поезд приближался к посаду. От передовых конников отделилась кучка, человек в пять-шесть, припустила вперед во всю пять и подскакала к толпе зевак. Впереди всех на лихом поджаром аргамаке как птица несся, припав к седлу, черный и сухощавый всадник в малиновом суконном чекмене и бархатной шапке, с саблей через плечо и с пистолями за поясом; подскакав к посадским, он крикнул:

– Эй вы, чего глазеете? Показывай, какие есть на посаде свободные дворы под помещение служни ближнего боярина князя Василия Васильевича Голицына.

– А тебе сколько дворов надобно? – спросили насмешливо несколько голосов.

– Дворов пять, – отвечал им наш старый знакомец Куземка Крылов.

– Пять! Ха! Ха! Ха! Пяти курятников не сыщешь! Все подклети и чуланы битком набиты народом. Столько вашего брата понаехало!

– Вашего брата! – загремел Куземка, замахнувшись плетью для вразумления. – Смеешь ты всякую боярскую челядь равнять со служней да с держальниками ближнего боярина и Оберегателя!

Толпа со смехом отхлынула в сторону от Куземки и его вершников.

– Тут, брат, не то что холопей с холопями, а боярин-то с боярами равняют – не чинятся! Недорога им цена на здешнем базаре! Вот и сегодня от вас из Москвы тоже ближнего окольничего привезли на телеге, к грядке привязавши… Насмотрелись мы на боярство-то, небось не испужаешь!

Между тем подвинулся к посаду и весь блестящий поезд Оберегателя, в котором в одной карете ехал он сам с думным дьяком Украинцевым, в другой – князь Алексей Васильевич с думным дворянином Косаговским, в третьей – окольничие Неплюев и Змеев. За третьей каретой следовали две колымаги со всякой комнатной боярской служней и поварами; а за колымагами – с десяток повозок с перинами, подушками, коврами, сундуками с платьем, коробьями с бельем, шкатунами и ящиками и всякою домашней утварью. На двух повозках навалена была кухонная посуда, котлы и таганы, и на двух следующих – шатры, наметы и отдельные части калмыцкой войлочной кибитки; на трех последних – всякий хозяйственный запас и бочонки с вином. Боярин ехал к Троице, видимо, не на один день, а надолго…

Весь боярский обоз остановился посредине посада, пока дворецкий и приказчик князя разыскивали помещение для служни, для кухни и коней, а все экипажи, окруженные блестящей свитой из гайдуков и боярских слуг, проследовали далее, к Святым воротам обители.

Оберегатель и Украинцев, сидя в передней карете, ни единым словом не перекинулись на пространстве всего пути от села Медведкова (княжеской подмосковной) и до самого Троицкого посада. Оберегатель был погружен в глубокую и скорбную думу; на лице его, побледневшем и осунувшемся за последнюю неделю, особенно резко обозначались морщины на лбу и между густыми бровями… Когда карета его стала подъезжать к Святым воротам, он волновался до такой степени, что даже не мог скрыть своего волнения – он крестился на икону под воротами, и пальцы руки его видимо дрожали… Украинцев был тоже не совсем спокоен: крестясь и кланяясь на храмы обители и твердя про себя: «Господи Иисусе Христе!», – дьяк то и дело выглядывал из окна кареты и как будто хотел угадать заранее, как их встретят.

Вот наконец подъехали и к самым воротам, наглухо запертым под вечер. От воротного караула отделился стрелецкий десятник и подошел к карете с двумя рядовыми.

– Кто едет? – спросил он, заглядывая в окно кареты и не ломая шапки перед Оберегателем.

– Ближний боярин князь Василий Васильевич Голицын, – поспешил сообщить дьяк Украинцев.

– А ты кто будешь? – обратился десятник с вопросом к дьяку.

Украинцев назвал себя.

– А в тех каретах кто будет? – продолжал не спеша допрашивать десятник.

Князь Василий не выдержал:

– Пошел прочь! Как ты смеешь нас допрашивать? Кто в тех каретах едет, тот за себя скажет.

– Не пыли, боярин! Одержишься здесь! – дерзко заметил десятник. – Придется еще тебе постоять у ворот-то!

Однако же отошел от дверец кареты и пошел к другим экипажам. И долго он около них ходил, всех опрашивая и все внимательно осматривая, а затем ушел в калитку, которая за ним плотно захлопнулась. Перед воротами, заграждая их по-прежнему, остался караул из стрельцов и солдат, которые стояли молча, навытяжку, ружья на плечо.

Между тем как все это происходило перед воротами, со всего посада сбежалась большая толпа народа, которая окружила экипажи и на почтительном расстоянии, с большим любопытством рассматривала великолепные расписные и раззолоченные кареты, богатейшую упряжь чудных заводских коней Оберегателя и пестрые наряды его слуг.

Прошло более часа с тех пор, как поезд подъехал к монастырским воротам, – и никто не думал их отворять… Уже стемнело… Сумрачный сентябрьский вечер надвинулся незаметно и прикрыл своим темным покровом всю окрестность. И еще суровее, еще строже, еще мрачнее показались князю Василию эти столь знакомые ему стены и крепкие ворота, и еще тяжелее стало его давить царившее кругом молчание, прерываемое только окликами часовых на стенах да фырканьем коней, нетерпеливо перебиравших ногами и потряхивавших звонкими гремячими цепями сбруи.

Наконец застучали, завизжали засовы и задвижки ворот, брякнули какие-то цепи, и одна из половинок, скрипя, приотворилась. Из нее вышли человек двадцать солдат с ружьями и офицер, по-видимому, из иноземцев, со шпагою.

Несколько стрельцов, с тем же десятником впереди, несли фонари, а сзади них шествовала высокая сановитая фигура, в широком опашне со стоячим воротником и в высокой шапке.

Эта фигура остановилась в воротах, а десятник пошел по каретам, громко возглашая:

– Князья, бояре и окольничие, выходите из карет.

Оберегатель и его спутники вышли из экипажей и подошли к высокой фигуре, в опашне и шапке, около которой стояли стрельцы с фонарями. Князь Василий с первого взгляда узнал дьяка Деревнина и тут же заметил у него в руках какую-то бумагу.

– Шапки долой! – скомандовал десятник, глядя в упор на Оберегателя. – Указ государев читать будут!

Все молча обнажили головы, кроме того дьяка Деревнина, который прочел в своей бумаге:

– «По указу благоверного государя, царя и великого князя Петра Алексеевича, всея Великие и Малые и Белые России самодержца, повелевается тебе, князь Василий, и сыну твоему князь Алексею, и окольничим Леонтию Неплюеву и Венедикту Змееву, и думному дворянину Григорию Косагову, в монастырь Троицкий не входя, стать на посаде и не съезжать отсель до указу. А тебе, думному дьяку Емельяну Украинцеву, указано явиться в монастырь к кравчему князю Борису Алексеевичу Голицыну».

Едва успел дьяк Деревнин произнести эти слова, как уже Емельян Игнатьевич, согнувшись в три погибели, юркнул из-за спины Оберегателя за спину десятника и, продолжая раскланиваться со всеми, исчез за массивною фигурою дьяка Деревнина, который бережно свернул прочитанный указ, важно повернулся к воротам и направился к калитке. За ним повернули туда же и стрельцы с фонарями, и солдаты.

А князь Василий все еще стоял на месте, не двигаясь и даже не надевая шапки.

– Батюшка! – шепнул ему на ухо князь Алексей, легонько касаясь его руки, – накройся; пойдем – на нас все смотрят.

Князь Василий встряхнул головою, надел шапку и машинально последовал за сыном в карету. Неплюев отдал приказание слугам, чтобы ехали к дому попа Варсонофия, где ему уже заранее приготовлено было помещение. Между тем как грузные кареты поворачивали от ворот монастыря и слуги едва сдерживали горячих коней, в толпе народа послышались говор и насмешки.

– Вот это уж точно, что не солоно хлебавши боярин отъезжает…

– Ни дать ни взять, как в загадке оказывается: летел пан, на воду пал – воды не возмутил…

– Повороти, значит, оглобли, поезжай на постоялый двор щи с тараканами кушать!

И толпа с шутками и смехом разбрелась по всему посаду, между тем как князя Василия подвезли к дому попа Варсонофия, где он должен был поместиться в двух приготовленных для Неплюева комнатках. Во всем доме поднялась суматоха страшная. Хозяева засуетились, вынося какую-то свою рухлядишку, а слуги княжеские забегали взад и вперед, внося в комнаты и расставляя необходимую утварь, увешивая стены коврами, укрывая лавки, прибивая к окнам тяжелые занавеси, расставляя в переднем углу походную божницу, раскладывая по полу мягкие войлоки и устанавливая всюду ларцы, поставцы, погребцы и шкатулки. За слугами деятельно наблюдали и князь Алексей, и окольничие, указывая им то одно, то другое и всеми мерами заботясь о том, чтобы покрасивее и поудобнее устроить князю Василию его временное жилье.