Самый далёкий тыл

Грейс Тулли рассмеялась.

– Вы можете обогатить ваш читательский багаж. У нас там полно всевозможных увлекательных детективов. Я уверена, босс ФБР в его однообразной работе соскучился по хорошему детективу. Или вы можете спуститься к бассейну и вытащить президента прямо из воды. Я бы хотела посмотреть на его реакцию.

– Миссис Доран, – сказал Гувер, – как вы считаете – нужны нам фиктивные детективы в дополнение к нашим реальным?

Марта пожала плечами.

– Не думаю…

…По-видимому, желание Гувера увидеть президента как можно быстрее было сообщено Рузвельту, так как не прошло и десяти минут, как дверь библиотеки растворились, и слуга-филиппинец вкатил в комнату инвалидную коляску президента.

Гувер и Марта поднялись с дивана.

Колясу подкатили к длинному инкрустированному столу, и президент протянул гостям обе руки.

– Эдгар, – воскликнул он, – где вы добываете таких красавиц для вашего унылого бизнеса? Мой Белый дом полон неуклюжих и костлявых старых дев, и это иногда вгоняет меня в депрессию.

– Мистер президент, – сказал Гувер, – разве вы не знаете, что в нашем деле мужчины должны быть жестокими, а женщины – красивыми?

– …и не менее жестокими, верно? – добавил Рувельт смеясь.

– Уверяю вас, мистер президент, – произнесла Марта, – что я самый безобидный человек во всём ФБР.

– Таким образом, необычное сочетание естественной безобидности и жестокой тренировки и было причиной того, что миссис Доран было поручено расследование дела с ленд-лизом, не так ли? – сказал Рузвельт, закуривая сигару.

Гувер кивнул.

– Именно так, мистер президент.

– Эдгар, – сказал Рузвельт, – в вашем распоряжении – ровно один час. Я хотел бы услышать от вас вкратце ваши соображения о нынешнем тревожном положении в лагере для японцев Тул Лейк. Ну а потом мы посвятим оставшееся время вашим находкам в деле о ленд-лизе. Давайте начнём.

Гувер сказал:

– Мистер президент, как вы, конечно, помните из моих предыдущих докладов, ситуация в лагере Тул Лейк очень напряжённая, и я думаю, что мы не можем избежать введения закона об особом положении в лагере.

Рузвельт снял пенсне. Гувер знал, что этот жест означает озабоченность президента или даже подавленную вспышку гнева.

– Что они хотят? – произнёс Рузвельт, повысив голос. – Они должны быть благодарны, что я не распорядился расстрелять их всех в ответ на кровопролитие в Пёрл-Харборе.

– Они демонстрируют против параграфов двадцать семь и двадцать восемь в их лагерной анкете.

– Эдгар, освежите-ка мою старческую память.

– Миссис Доран, – повернулся Гувер к Марте, – зачитайте, пожалуйста, эти параграфы.

Глядя прямо в глаза Рузвельта, казавшиеся беззащитными без его привычного пенсне, Марта продекламировала наизусть:

«Вопрос двадцать семь: Готовы ли вы служить в вооружённых силах Соединённых Штатов на поле боя? Вопрос двадцать восемь: Готовы ли вы выразить под присягой верность Соединённым Штатам и лояльно защищать Штаты ото всех атак, производимых внешними и внутренними врагами, и отказываетесь ли вы от верности японскому императору или любому другому иностранному правительству, власти или организации?»

Рузвельт воздел руки вверх, как бы изумляясь отказу японцев подписать такие невинные обязательства.

– Что же тут такого возмутительного для этих желтолицых макак? – вскричал он.

Гувер промолвил:

– Мистер президент, мы имеем дело с гордыми людьми. Это правда, что они японцы, но в равной степени правда, что они американские японцы, то есть наши граждане. Среди них есть видные интеллектуалы, оказывающие огромное влияние на массы. Возьмите, к примеру, эту поэтессу… Как её зовут, миссис Доран?

– Виолетта Казуе-Ямане.

– Что она написала? – спросил президент с гримасой отвращения на лице. – Какие-нибудь подстрекательские стишки?

– Она пишет традиционные японские стихи, так называемые хайкю, – пояснила Марта.

– Хайкю?!

– …где она выражает крайнее возмущение в связи с ужасными жилищными условиями, кошмарной медициной и скудной едой, – добавил Гувер. – Мы поместили в лагерь несколько наших агентов – японцев, разумеется – и они в один голос говорят, что положение там находится на грани взрыва.

– О’кей, о’кей, я распоряжусь пересмотреть условия жизни в лагерях. И давайте уберём эти проклятые параграфы из их анкеты… Ну а теперь перейдём к ленд-лизу. Меня интересуют имена наших, как вы назвали их, «предателей».

Марта раскрыла одну из своих папок и передала её Рузвельту.

Президент надел пенсне и склонился над папкой.

– Эдвард Дикенсон?! – воскликнул он в видимом волнении. – Нет! Это ошибка! Я знаю этого парня с самого его детства! Его отец жил в одной комнате со мной в школе Гортон, когда нам было пятнадцать. Эдгар, вы учились в Гортоне, не так ли?

– Нет, не учился, и миссис Доран, я думаю, тоже нет.

– Где это? – спросила Марта.

– В Массачусетсе, – ответил Рузвельт. – Очень аристократическая школа! И Артур, отец Эда, был настоящим американским аристократом… Так вот, я и говорю, что сын Артура, Эдвард Линкольн Дикенсон, не может – я повторяю: не может! – оказаться коммунистом! Это исключено!

– Мистер президент, – сказал Гувер, слегка повысив голос, – я просил бы вас прослушать его выступление на секретном совещании в клубе Старая Виргиния.

– Я, разумеется, прослушаю… Но я прошу вас быть осторожными в ваших выводах. Кто следующий?.. Дженифер Хьюстон?! Тоже коммунистка!? – Рузвельт в гневе раздавил сигару в пепельнице. – Не могу поверить! Она была позавчера у меня в кабинете со своим боссом из Департамента военных материалов. Красивая интеллигентная женщина. Настоящая леди!

Во всех своих беседах с тридцать вторым американским президентом ничто так не раздражало Гувера, как неизменное упоминание аристократических корней у того или иного из обсуждаемых персонажей.

– Эта настоящая леди находится на грани превращения в настоящую коммунистку, – сказал Гувер. – И не только в коммунистку, но и в настоящую шпионку.

Рузвельт извлёк недокуренную сигару из пепельницы, отрезал ножничками повреждённый кончик и закурил. И начал читать досье Марты.

– Эдгар, – сказал он спустя пять минут, – я хотел бы получить дополнительное мнение об этих возмутительных материалах. Если даже ничтожная часть всего этого является правдой, значит, мы имеем дело с антиамериканским заговором. Я вызову сейчас нашего главного специалиста по ленд-лизу. – Рузвельт поднял трубку телефона. – Грейс, я хочу видеть Гарри Ханта как можно скорее… Да, здесь, в библиотеке. Спасибо.

В тот момент, когда сутуловатая фигура Гарри Ханта пересекла порог, Гувер быстро взглянул на Марту. Та едва заметно кивнула.

Гувер внезапно встал.

– Мистер президент, – сказал он непривычно громко, – я требую, чтобы мы ничего не обсуждали в присутствии этого джентльмена.

– Этого джентльмена!?.. О чём вы говорите?!

– Миссис Доран, – сказал Гувер, – дайте мне фотографии.

Чувствуя, как у неё тяжело бьётся сердце, Марта достала из портфеля фотоснимки. Директор ФБР положил их перед президентом.

– Что это? – пробормотал Рузвельт, поднося первую фотографию к своим близоруким глазам. – Я вижу тут вас, Гарри, но я ничего не понимаю… Эдгар, объясните, что происходит!

– Мистер президент, – вскричал внезапно Хант хриплым голосом, – я решительно протестую против секретного наблюдения за мною и моей деятельностью!

– Миссис Доран, – сказал Гувер, – пожалуйста, проинформируйте мистера президента о деятельности этого джентльмена – снимок за снимком!

Марта сложила все фотографии в виде колоды карт и стала передавать их Рузвельту одну за другой.

– Вот здесь, мистер президент, вы видите мистера Ханта, входящего в здание редакции Дейли Уоркер. Мы не знаем, что он обсуждал с редакторами этой самой крупной коммунистической газеты, но мы заметили, что он входил в редакцию с набитым портфелем, а когда он покидал здание, его портфель был пуст. Содержимое портфеля, очевидно, осталось в редакции… А вот здесь, на втором снимке, мы видим мистера Ханта с полковником Колесниковым, заместителем военного атташе при советском посольстве. Обратите внимание, что эта их встреча состоялась недалеко отсюда, в вашингтонском зоопарке на Авеню Коннектикут. Рассматривая леопардов, жираф и тюленей, оба джентльмена спокойно обменялись одинаковыми портфелями… Полковник Колесников известен нам как глава русской шпионской сети, покрывающей Вашингтон, Балтимору, Нью-Йорк и штаты Новой Англии…

– Достаточно! – прервал Марту Рузвельт. – Спасибо, миссис Доран. Мистер Хант, как вы объясните всё это?

Глядя на Рузвельта сверху вниз, Хант тихо произнёс:

– Мистер президент, прежде чем ответить на ваши вопросы, мне необходимо посовещаться с моим адвокатом.

Рузвельт упёрся ладонями в кромку стола и оттолкнул свою коляску назад. В течение нескольких секунд он гневно смотрел на Ханта, а затем промолвил еле слышным голосом:

– Окэй, мистер Хант, вы увидите вашего адвоката, но вы сделаете это уже в тюремной камере, куда я помещу вас немедленно!..

Глава 21. Серёжка. Владивосток. Июль 1943 года.

 Мишка сказал мне:

– Противно стоять рядом с тобой. От тебя несёт керосином, и твоя одежда воняет керосином, и вся комната провонялась из-за этого.

Я знал, что он прав, но я ничего не мог поделать с этим запахом. Мама спросила меня вчера об этой вони, и я наврал ей, сказав, что я нечаянно пролил на себя керосин из примуса.

Всё дело было в том, что я сейчас начал работать в керосинном бизнесе. Это-то и было причиной вони, исходившей от меня.

Когда мама потребовала, чтобы я не появлялся больше на барахолке, я начал искать другие возможности подработать. Пацаны с барахолки сказали мне, что Виктор Марков, мой бывший хозяин, куда-то исчез, и что НКВД обыскало все закоулки барахолки, ища Маркова, и Генку-цыгана, и ещё третьего гада, который был с ними в подъезде нашего дома, когда они хотели убить меня. Я не знаю, что случилось с бизнесом Маркова, но я уверен, что кто-то уже занял его место в воровстве товаров с американских кораблей и их перепродаже.

Я думал и думал, что же я должен теперь сделать, чтобы я мог подкалымить без риска угодить в тюрьму. Я знал, что законный бизнес всегда платит меньше, чем незаконный, но я не мог нарушить слова, данного маме.

В общем, после головоломных размышлений я отправился на вокзал. Позади вокзала, в дальнем углу замусоренного пустыря, пересечённого железнодорожными рельсами, находилось уродливое грязное здание, вокруг которого стояли десятки керосиновозов. Здание было окружено двумя рядами колючей проволоки.

Было раннее утро. Длинная очередь телег, запряжённых истощёнными лошадьми, тянулась метров на триста вокруг ограждения. На телегах тесно друг к другу стояли огромные побитые и помятые бочки. Небритые мужики, такие же помятые, как и их бочки, стояли под вывеской «НЕ КУРИТЬ!», курили, пили самогон и громко матерились. Они ждали открытия ворот, чтобы наполнить свои бочки керосином.

Телег было ровно двадцать. Почему, спросите вы, их было двадцать, а не, скажем, тридцать или сорок? А потому, что начальство в Отделе снабжения горючим поделило Владивосток на двадцать районов и поручило двадцати владельцам керосинных телег развозить горючее по своим районам. Как эти счастливцы получили такую шикарную работёнку, никто не знал. Наверное, подмазали кого надо, не иначе.

Я брёл вокруг ограждения, ища тётю Настю. Она тут единственная женщина среди толпы мужиков. Мы с ней друзья, тётя Настя и я, несмотря на разницу в возрасте – мне четырнадцать, а ей лет пятьдесят. И вот что важно – она моя, так сказать, должница.

Прошлой зимой она появилась со своей телегой, запряжённой тощей кобылой, в нашем дворе и начала кричать на весь двор: «Керосин! Граждане, керосин!». Голос у неё такой же громкий, как у знаменитого диктора Левитана, который читает каждый день по радио последние известия и которого знает вся страна. Тётя Настя – здоровая мускулистая женщина, и её боятся все бабушки, дедушки и пацаны, которым она наливает керосин в вёдра и кастрюли. Мишка наполнил ведёрко керосином, приволок его домой и говорит мне:

– Ты знаешь, тётя Настя плачет.

– Плачет?

– Да. Что-то случилось с её кобылой.

Я глянул через окно. Тётя Настя стояла на коленях перед лошадью, держа её переднюю ногу в своих руках и вытирая слёзы. Я подошёл к ней и стоял молча, глядя, как она поднимает одну лошадиную ногу за другой, проверяя, целы ли подковы. Она повернула ко мне лицо, залитое слезами.

– Господи, что же мне делать!.. Подкова у Мамки полностью стёрлась… У меня нет денег на новую подкову… Где их взять?!

(Мамкой зовут её несчастную кобылу).

Я знал, что новая подкова стоит кучу денег. Мой друг, безногий Борис, берёт буханку хлеба за одну подкову, которую он выковывает в своей мастерской. Двухкилограммовая буханка на нашем рынке – это целое состояние.

Не могу я выносить женских слёз. Я закалённый парень, но женские слёзы наводят на меня панику.

– Тётя Настя, погодите реветь, – сказал я. – Подождите минутку.

Я побежал домой, схватил свой рюкзак и вернулся к плачущей тёте Насте.

– Поехали, – сказал я, забираясь в её телегу.

Она не стала ничего спрашивать. Два километра до барахолки мы проехали в полном молчании.

Бедная бесподковная Мамка остановилась перед жилищем безногого Бориса. Три донельзя грязных Борисовых пацана играли в футбол на изломанном тротуаре перед мастерской.

– Подождите здесь, – сказал я тёте Насте и спрыгнул с телеги.

Через десять минут я вышел из мастерской Бориса, держа в одной руке заветную подкову, а в другой – пустой рюкзак. Подкова обошлась мне в двадцать пачек сигарет Лаки Страйкс. По ценам барахолки два килограмма хлеба равны двадцати пачкам американских сигарет.

***

Вот так я и был нанят благодарной тётей Настей, и сейчас я езжу на её телеге и кричу через мегафон: «Керосин! Граждане! Керосин!», и открываю кран, и наполняю вёдра и кастрюли, подставляемые дедушками, бабушками и пацанами, стоящими в очереди и протягивающими мне свои карточки на горючее.

Каждый человек в тылу получает от властей карточки на всё – на хлеб, молоко, маргарин, мясо или рыбу, сахар, соль, рис или гречку, керосин и уголь…

Глава 22. Алекс. Владивосток. Июль 1943 года.

– Все диктаторы, которых я интервьюировал, имели литературные амбиции, – сказал я Лене. – Это какое-то странное явление: каждый тиран с руками, которыми он убил миллионы людей, имеет непреодолимое желание взять в свою окровавленную руку перо и начать писать! Возьмём, к примеру, Муссолини. Или Гитлера. Или Сталина. Или Мао. Все они были либо философами, либо журналистами, либо писателями… Или даже поэтами.

– Алекс, пожалуйста, – попросила Лена тихо, – не надо упоминать имени Сталина. В нашей стране это опасно.

– Лена, мы с вами находимся в американским консульстве. Это территория Соединённых Штатов! В Америке каждый может говорить всё, что ему заблагорассудится.

Лена стояла у моей койки, готовясь воткнуть мне в руку шприц с какой-то зловещей жидкостью.

Я продолжал:

– Бенито Муссолини в начале столетия был успешным журналистом в итальянских социалистических газетах – Л'Авенире дель Лаволаторе и Аванти, если я не ошибаюсь. Он даже написал роман под названием Л'Аванте дель Кардинале.

Лена удивлённо покачала головой.

– В социалистических газетах?

– Без сомнения. Самые выдающиеся фашисты и нацисты – это бывшие социалисты. А что касается их писательских возможностей, то не надо забывать весьма искусные поэмы Мао Цзэдуна.

– Мао – поэт? Я не знала об этом. Какие поэмы он написал?

Я помолчал, вспоминая, и начал декламировать, стараясь сохранить типичный китайский ритм:

Широко, широко разлились девять рек по земле.

Чернота, чернота прорезает землю с юга на север.

Едва видимые сквозь густой туман и сеющийся дождь,

Черепаха и Змей оседлали речные потоки…

Лена улыбнулась и промолвила:

– Европейскому уху, конечно, непривычна китайская поэзия, но, наверное, это неплохо. Напоминает мне заумные лирические стихи, которые мой бывший муж читал мне, стараясь произвести на меня впечатление, до того, как я сделала глупейший шаг в своей жизни и вышла замуж.

Это был второй раз, когда она упомянула в разговоре со мной имя своего бывшего супруга. Моя сестра сказала мне, что Дмитрий Дроздов, муж Лены, – очень важное лицо во всемогущей машине НКВД – подполковник и прокурор. Лена охотно говорит о старшем сыне Сергее, с которым у неё немало хлопот, и о младшем Мишке, помешанном на чтении, но никогда – о своём бывшем супруге.

Я закрыл глаза, припоминая, как я рассказал Джиму о Лене и о моей внезапно вспыхнувшей любви…

…Пять дней спустя после операции Джим Крэйг попытался уговорить меня перебраться в мою квартиру в консульстве.

– Алекс, – говорил он, – ну посмотри на этот госпиталь! Это просто кошмарное заведение: ужасная еда, рваное постельное бельё, переполненные палаты, койки стоят прямо в коридорах, воздух затхлый… Давай получим разрешение врача, и я перевезу тебя в консульство.

– Я не могу.

– Почему?

– У меня тут есть друг, – сказал я с запинкой.

– Кто?

– Друг… Ну, не совсем друг, а женщина.

Джим расхохотался.

– Женщина! – воскликнул он. – Алекс, дружище, не морочь мне голову! Как ты нашёл её здесь?

– Она была медсестрой при моей операции. Её зовут Лена Дроздова.

Джим помолчал.

– Я знаю человека с этой фамилией, – сказал он. – Очень опасного человека.

– Это её бывший муж.

Джим перегнулся вперёд и положил руку на мой локоть.

– Алекс, поверь моему слову – забудь об этом твоём друге. Добрая половина всех здешних так называемых друзей – и, особенно, друзей-женщин – являются агентами НКВД.

Я сдвинул его руку с моего локтя и сел в постели, подложив под спину подушку.

– Джим, не читай мне проповеди, – промолвил я, стараясь сдержаться. – Ты просто не понимаешь. Речь тут не идёт об обычной любви, а тем более о похоти… Мы с ней говорим без конца и не можем наговориться. Позавчера мы проговорили три часа подряд. Она сидела вот в этом кресле, в котором ты сидишь сейчас. Она – необыкновенная женщина, Джим! Она первая, на которую я взглянул со дня смерти Элис. Она… сияющая! Я не могу подобрать иного слова, чтобы описать её! И, кроме того, она – русская…

– И это делает её лучшей в твоих глазах, не так ли?

– Не в этом дело. Это трудно объяснить, Джим… Видишь ли, мой отец покончил жизнь самоубийством в китайском изгнании, когда окончательно убедился, что никогда больше не увидит Россию. Я вспоминаю свои детские годы как бесконечную ленту вечеров в нашем убогом жилище на окраине Порт-Артура, слушая рассказы отца о нашей России – о её славном прошлом, о её блестящем будущем, о её талантах и гениях, о Пушкине и Чайковском, о Павлове и Толстом, о Менделееве и Циолковском. Он мог часами рассказывать мне о русских степях, и о сибирской тайге, и о заполярной тундре, и об Алтайских горах. И о трёх великих океанах, плещущихся у российских берегов. Он отнял у себя жизнь, когда увидел свою любимую Россию похищенной большевиками, разграбленной и разрушенной… И вот сейчас, после всех этих лет, проведённых вне России – в Китае, Европе и Америке, – я внезапно встретил женщину, которая каким-то таинственным образом воплотила для меня образ моей потерянной родины – той самой родины, о которой – зачастую, со слезами на глазах – рассказывал мой отец…

С минуту мы молчали. Джим разлил виски по стаканам, и мы выпили.

Я продолжал:

– Это, конечно, затасканное клише, что жизнь представляет собой не что иное, как цепь случайностей и непредсказуемых совпадений – иногда счастливых, порой горестных, а часто таких, о которых просто не хочется вспоминать. Разве это не изумительное совпадение, что мы с тобой несколько дней тому назад вдруг вскочили в наш джип и отправились посетить мою сестру, которая, как оказалось, живёт рядом с Леной. Ведь если б я не увидел в дворовом туннеле трёх бандитов, загнавших в угол сына Лены, я не получил бы пулю в ногу; а если б я не получил пулю, я не попал бы в госпиталь и не встретил бы эту изумительную женщину… Джим, налей мне ещё.

Мы выпили в молчании.

– О’кей, старик, – сказал Джим, – у меня появилась идея. Что если я предложу ей работу на полставки в консульстве? Тогда ты сможешь видеть своего «нового друга» почти ежедневно. Надеюсь, её начальство не будет возражать – ведь мы союзники, в конце концов! У меня в консульстве – двадцать три человека, есть маленькие дети, да и у взрослых всякие болячки. Вот у меня, к примеру, высокое давление. В общем, нам нужна медсестра. Сколько ей платят в госпитале?..

…Лена упаковала свою медицинскую сумку, взглянула на меня и улыбнулась.

– Где вы услышали эту странную поэму Мао?

– Его вторая жена Хэ Чжизен прочитала её мне.

Лена в удивлении подняла брови.

– Вы были знакомы с женой Мао Цзэдуна?

У меня перед глазами всплыла встреча с Председателем Мао и его молоденькой супругой десять лет тому назад в заброшенной хижине, скрытой в джунглях провинции Чжианси-Фуджиан.

– Не совсем, – ответил я. – Я видел её и Мао только в течение двух-трёх часов, не больше. Мне было двадцать два, я был студентом в Шанхае, мечтавшем о карьере международного журналиста. Я хотел открыть для наивного мира побудительные причины, движущие мировых лидеров к революциям, войнам и радикальным переменам в мировом порядке. И так как я жил в это время в Китае, то, естественно, я решил начать с вождя китайской компартии Мао Цзэдуна.

– Я полагаю, он не жил в Шанхае, верно?

– Это-то и было главной проблемой. Он и его полуразгромленная крестьянская армия скрывались тогда от японской разведки в отдалённой провинции Чжианкси-Фуджиан.

– Как же вам удалось добраться до неуловимого Мао?

– Мне повезло. По чистой случайности я познакомился с его близким помощником по имени Ао Линь.

Я внезапно вспомнил мою давнюю встречу с Ао. Я готов был рассказать Лене обо всём, но только не о подробностях моего знакомства с близким сотрудником Мао в третьесортном шанхайском публичном доме…

…Я был вновь в Шанхае, в полуподвале многоэтажки на улице Долджен. Это была обычная китайская комбинация игорного зала для любителей маджонга с комнатой для курения опиума и непритязательным борделем.

Я лежал на низкой кушетке в открытой кабинке, предвкушая тот благословенный миг, когда я поднесу костяной кончик бамбуковой трубки ко рту. Это была моя собственная трубка, купленная в одном из многочисленных ларьков, заполонивших обе стороны улицы Долджен. Маленькая медная чашка посреди длинного ствола была заполнена горячим опиумом. Чанг Йинг стояла на коленях перед кушеткой, вертя в пальцах иглу и разминая пузырящуюся пасту; затем она осторожно протолкнула шарик опиума в крошечное отверстие в центре бамбука и протянула мне трубку.

Я вдохнул, и мир вокруг меня мгновенно изменился…

Впрочем, я уже рассказал об этом эпизоде в первой главе моего повествования. Я, однако, не довёл этот рассказ до конца, и вот теперь мне вспомнились подробности моей встречи с Ао Линем после моего расставания с Чанг Йинг…

…Я кончил курить и отдал трубку Чанг Йинг.

– Ты возьмёшь меня на ночь? – спросила она, положив маленькую ладонь на мою руку.

– Я слаб с женщинами, – сказал я.

Она тихо засмеялась.

– Ты говоришь неправду. Это всё из-за опиума. Я просила тебя много раз не курить перед нашей любовью; это делает тебя слабым. – Чанг Йинг посмотрела на учёного китайца, сидевшего по ту сторону прохода с толстой книгой в руке. – Ты хотел бы поговорить с ним, правда?

Я встал.

– Очень! – признался я.

– Я скажу ему об этом, – предложила она. – Хорошо?

Я кивнул, дал ей один американский доллар – весьма щедрое вознаграждение по тем временам, – поцеловал её, положил свою трубку в футляр и отправился в соседнюю комнату, где зеваки толпились вокруг пяти столов, на которых шла оживлённая игра в маджонг.

Я любил наблюдать за этой традиционной китайской игрой. Меня всегда странно волновало лёгкое щёлканье ста сорока четырёх костяшек и их перемешивание перед раздачей, бросанье «королевской» костяшки и напряжённое молчание игроков и зрителей в самый решающий момент игры. Впрочем, я никогда не играл сам – у меня попросту не было денег.