Обыкновенная семейная сцена

–Андрей! Человек – всего лишь человек и по устройству своему он наклонен ошибаться, – философически вступил Пряников. – И ты как никто… Зная тебя, смею утверждать, что ты как никто… в общем…

Андрей Константинович посмотрел на замявшегося своего друга с удивлением.

–Я хочу сказать, – продолжал тот, – что и я тоже человек, и сверх уже сказанного мне добавить нечего!

–Я тебя не понимаю, ты хочешь что-то…

–Я хочу…

–У тебя есть что мне…

–Ничего кроме этого, – вымолвил Пряников, с ужасом наблюдая собственные действия.

–Что это, деньги?

–Это деньги, это мой долг? – утвердительно отвечал Пряников, про себя сокрушаясь мысленно: «Что я творю, полоумный!»

–Но откуда у тебя!.. то есть, я хочу сказать, – поправился Андрей Константинович, – я хочу сказать, разве тому сейчас время? Я подозревал, что ты мучишься своим обязательством, но…

–Вот слово в слово по Бондаренковски! Вы что с ним сговорились сегодня, с этим окунем? – раздражился неизвестно чему и удивляясь самому себе Дмитрий Сергеевич. – Это ни на что не похоже! Возьми, будь добр, – высказался он и выпучил глаза в недоумении, точно это был не он, а за него кто-то говорил все это.

Андрей Константинович, немного смутившись, согласился принять долг. Но, к удивлению своему, ему пришлось буквально высвобождать из руки Пряникова с такой настойчивостью предложенные ему деньги: тот как будто боялся расстаться со своим капиталом.

–Дима, мне сейчас вовсе это не обязательно, если ты нуждаешься?..

–Нет-нет, пожалуйста-пожалуйста! – опомнился Пряников и машинально разжал свою руку. – Это я так, трудный день, извини, Андрюша!

–Да, трудный день, – согласился Андрей Константинович, после чего он и Пряников, оба и каждый о своем на какое-то время задумались.

Первым нарушил молчание, как и следовало того ожидать, Пряников. Ему не терпелось высказаться, но, в виду известных причин, говорить со всем откровением с Андреем Константиновичем он не мог. То есть не мог он оправдаться перед другом своим в полной мере, как бы ему того не хотелось, и он еще заранее это предчувствовал. «Не следовало и начинать, а так, вон оно как получилось, с деньгами Даниловыми. Ужас! Чем дальше в лес…» – С этой минуты Пряниковым все оправдания были отосланы прямиком к черту! Потом он немножко одумался и решил, что, чтобы не быть слишком опрометчивым, удобнее ему будет, пожалуй, ввериться судьбе. Как бы там, в будущем, не получилось, а пока, во всяком случае, можно было поговорить о чем-то отвлеченном, но только с тем, чтобы «сердце изнывающее была возможность излить». К такому заключению пришел про себя Пряников.

–Знаешь, а мне ведь Бондаренко, Илья Семенович, достопочтенный, свое покровительство предложил, – пожаловался он Андрею Константиновичу. Тот проявил внимание.

–Предложил мне место, – продолжал Дмитрий Сергеевич, – на Предприятии.

–Какое?

–Да уж явно не руководящее.

–А ты бы хотел?..

–Нет, Андрей, я не работы боюсь! Я другого боюсь. Я боюсь без мечты остаться, без надежды на завтра. Я не вынесу каждый свой день наперед знать… Мое дело торговля, мне кажется, то есть, если хочешь, я твердо в этом уверен. А временные трудности? – что ж, они бывают у каждого. У меня сейчас период адаптации, я так себе свое теперешнее положение объяснять привык. Все эти инновации… Но, главное, люди, люди совершенно другими стали, и не только молодежь, но и старые барышники перестроились, а я никак не умею. Но ничего, ничего, я нащупаю, я найду свою стежку, как-нибудь в обход всей этой мамономании, – я так это называю; манономания все это и есть, что с ними со всеми сейчас происходит. Я был на одном семинаре… Тьфу, тошно вспомнить!

По лицу Пряникова действительно пробежала болезненная судорога, и лицо его сделалось неприятным.

–И раньше, и всегда люди деньги любили, но никто никогда не ставил в пример… не кичился этой своею любовью, – с раздражением продолжал он. – А теперь семинары… И это выше всякой у них религии, и так прямо, нагло, открыто, что и интереса к предпринимательству не остается почти никакого. Почти ничего не остается человеческого. Самый бесталанный, самый пустой и прямолинейный человек сейчас в передовики в этой области выбивается, потому что во всем сейчас важен прагматизм, потому что в преимуществе сейчас бесчувственные роботы. Или… Простаки старомодные, все же, тоже пользуются сейчас некоторым спросом, – с горькой усмешкой добавил Пряников. – Хочешь историю: со мною с месяц назад приключилась?

Андрей Константинович одобрительно кивнул.

–В Д., по проспекту И., сразу за мостом налево, всякие склады, оптовые базы где, знаешь?.. Вот в том районе, прогуливался я, как Марина бы сказала, бесцельно, потому что у нее все, что бы я ни делал, все бесцельно… Она, кстати, мне отставку сегодня выписала.

–Как так! – с непритворным участием воскликнул Андрей Константинович.

–Запросто, – отвечал Пряников, – у нее все запросто. Но то ладно, то может и к лучшему, все равно не житье мне с ней, и ей со мною… Значит, по проспекту И., налево, прогуливался я среди оптовых баз и складов и наткнулся на производство. Альтернативное топливо, сочиняют брикеты, может, слышал?.. И я не слышал. А оказалось, что дело прибыльное, уголек нынче дорогой. Это так мне директор производственной части поведал, потому как, не поинтересоваться я не мог. Он во мне, разумеется, человека предприимчивого вмиг рассмотрел, предложение сделал. Не по брикетам, нет. «Для начала вот вам, говорит, возьмите на вооружение». Заводит за склад, а там гора обрези возвышается, сосновой, с трехэтажный дом. «Мне бы отсюда 300 гривен с куба хотелось иметь, – слышу я пожелания производственника, – а там, как пойдет». Мне дополнительных объяснений не требуется, устремляюсь почву опробовать. Пробегаюсь по телефонной книге, набираю пятого, десятого – заинтересованности никакой. Прихожу к производственнику, по порядочному, с объяснением: «Нет, говорю, не будет дела». ― «Ай-ай, – сокрушается производственник, – а я, погорячился, закупил четыреста кубов и еще наперед двести, привезут на этой неделе. Думал на переработку, а оно выходит нерентабельно. Позанимайся, говорит, я в тебя верю. А дальше: с меня не убудет, если проявишь себя. Я тебе и брикет и с клиентской базой…» – обещает. Заинтересовал. Я, значит, ополчаюсь. Требую от него объявлений, чтобы мне напечатал. Он мне все это мигом организовывает, и давай я от двора ко двору: на столбах рекламу развешивать. Все частные сектора города Д. за два дня оббегал. Пошли звонки. Кому огород огородить, кому сарай залатать, кому помидоры подвязать, в общем, не мне тебе рассказывать, как оно, в своем доме жить – дела хозяйские. И каждому определенный размер нужен. Тому два куба двухметровой обрези, тому дощечек с метр длиною – куб, полтора. Там, в той горе, на складе у производственника добра разного хватало: выбирай да обрезай. Ну, я к директору, значит, с докладом: так и так, то-то и то-то. Он все выслушал, понял, записал. Прихожу через два дня, заодно, новых заказов несу добавку, обнаруживаю: у производственника, много, двадцать досок лежит отобранных. «Как так?» – спрашиваю. Производственник мне отвечает, плачевно так, с тем вместе как будто кается, словом сердечнейшего человека обнаруживая собой, отвечает, что у него полнейший аврал в брикетном цеху, а рабочих рук, как назло, не хватает: один заболел, у другого похороны. Я призадумался. Нужно было как-то выходить из положения. Я, Андрей, работы не боюсь. Подхожу к производственнику, давай, говорю, робу, я на пилораму. Он аж просиял весь. И опять требование мое выполнил в одну минуту. Охи дело это кропотливое, Андрюша, я тебе должен сознаться. За целый день с трудом два куба навыбирал, потом в машину сам же погрузил, вытребовал водителя, потому как у меня с доставкой оговорено было; с водителем же поехал все это дело и выгружать. Возвращаюсь, производственник ко мне навстречу, чуть не с распростертыми объятиями: «Ну, я же говорил, – говорит, – лиха беда начало! Так держать!» – говорит, и норовит сразу рассчитаться. Я его останавливаю: «Потом, говорю, в конце недели: я буду усердно трудиться, а ты сам решишь, какова моя будет зарплата», – говорю ему, и в глаза ему так, пристально, вглядываюсь, на человеческие чувства напираю. Потому как все тут на мне теперь, а не одно посредничество, как изначально договаривались. Он вижу, смотрит понимающе. Назавтра я опять за пилораму. Опять два куба кое-как до после обеда насобирал. Производственник где-то на выезде, я ему звоню: с машиной быть как? Он ко мне менеджера своего высылает, по телефону говорит: «можешь им и в дальнейшем располагать». Мне, знаешь, приятно слышать такое, что я на равной ноге стою с начальником. Менеджер этот, – охи не переношу я этого слова, охи противно оно мне: детище мамономании, – парнишка этот ко мне выходит, подопечный производственника, весь энергией пропитан, точно напрямую подсоединён к трансформатору, угловатый весь, востренький, худосочненький, черные круги под глазами, видно, что из-за компьютера часами носу не показывает. А говорит: точно только с «семинара», по всем законам «просвещения», чеканит, точно я не человек перед ним стою, а машинка пишущая, и видно, тарахтит и сам себе нравится, точно упражняется он на мне в своей синтетической диалектике. Насилу общий язык с ним нашел. Он, между прочим, поинтересовался, почему это я не своим делом занят, зачем это я, помимо «активных продаж», – такое у них сейчас в обиходе выражение, – зачем это я обратился к производству? По его мнению, такая инициатива, во-первых, всегда вносит дезорганизацию в любое коммерческое учреждение, во вторых, претит личному интересу, занимая время прямых обязанностей, приносящих сотруднику доход. Я на него так посмотрел с сожалением, думаю: «Господи, Господи, куда мы катимся?», уставшим голосом говорю: «организуй мне, сынок, доставку».

Пришел день мне получить заработанные… честным, настоящим трудом, – я думаю, ты согласишься, Андрюша? – заработанные свои деньги. Дома у меня в эту неделю все как обычно и даже еще хуже. Возвращаться-то я стал в восьмом часу, а уходил ранним утром, в половине седьмого. Марина все об одном: что я шатаюсь бесцельно с утра до ночи. А я прихожу совершенно из сил выбившимся, и даже духу обороняться не достает, отмалчиваюсь гордо, жду конца недели, а с ней получку. А с тем вместе и перемен, благосклонности судьбы жду. Мечтаю про себя потихоньку. Производственник не мог не отметить моего усердия, думаю. Думаю, предложит мне сотрудничество, скажет, оправдал ожидания, превзошел. Оно, если справедливо рассуждать, совершенно так и должно было ему думать: все соки я выжал за неделю с его кучи, остались одни вершки да корешки. «То-то я разгуляюсь теперь на чем существенном, – я себе думаю, – на брикетах, а еще, если с клиентской базой!..» Я себе в голове, таким образом, счастливое будущее рисую, и Маринины нарекания не доступны до моих ушей. Такой счастливый я был в своих мечтах, Андрюша, в ночь перед субботой, когда предполагалась зарплата мне. Производство семь дней в неделю работает, но я решил на воскресение себе выходной сделать, Марину в ресторан сводить, о чем ей уже предуведомление сделал. Ну, значит, последний свой рабочий день, субботу, я отработал ударно, еще три куба продал, сижу, жду производственника на лавочке, полон рассуждений. Подсчитываю в уме. Всего мною продано было четырнадцать кубов за шесть дней. Семь из них по триста двадцать гривен, четыре по триста тридцать согласились, один куб я бабуське одной, божьему одуванчику, – что она с той доской делать будет? – за триста по благородству души отдал, и два куба продал по триста пятьдесят, но там я доску отобрал – хоть на выставку. Итого, в уме подсчитываю: четыре тысячи пятьсот шестьдесят гривен я доходу производственнику принес. Даже если третья часть… Нет, думаю, человек вроде как порядочный, отдаст мне, думаю, половину. Всю работу я сам проделал, как ни крути. Что ж: две двести восемьдесят за неделю, для начала, прихожу к выводу, что неплохо, а там: брикеты с клиентской базой… – веришь, Андрюша, аж прыснул от удовольствия. Ну, думаю, что-то теперь запоет моя Маринка?.. Дождался, наконец, я директора, задерживался он что-то у себя в цеху. Подошел, с улыбкой приветливейшей; я уже ожидаю, как мои мечты сейчас одна за другой начнут сбываться. Открыл свой блокнотик производственник, «посмотрим, говорит, что у нас здесь?». Я одним глазком подсматриваю: в левой колонке, все те же цифры у него. Что в правой не разберу. Начинает он подсчет, что-то там про себя бормочет, роется в пузатом портмоне, достает оттуда две купюры по сто и одну пятидесяти гривневую, протягивает мне, с вопросом, что, мол, у меня сдачи сорока гривен не найдется? Я смотрю на него непонимающими глазами. Он мне снисходительно так: «Ну ладно, за старание, уступаю вам, берите все двести пятьдесят». Тянет мне руку, прощается «до понедельника». Я, не знаю, какие, Андрюша, слова подобрать, чтобы охарактеризовать свое тогдашнее состояние. Он замечает мое недоумение, невозмутимо так к блокнотику своему обращается, «вот, посмотрите, говорит, у меня все записано, если у вас какие другие были счеты, мы можем свериться. Триста за куб моих по договоренности, так ведь? Смотрим: семь на триста двадцать – две двести сорок в этом столбце получается, из которых две сто моих; отсюда же транспортные услуги пятьдесят, – потому что машины не мои, я их арендую, а мы о доставке с вами, кажется, не договаривались, – так и дальше вычисляем. Вот тут вы просчитались, смотрите, за триста продали куб обрези, получается так, что даже и минус пошел в доставку, но я вам, опять же, за старание, вычет этот не посчитал. Вот, засвидетельствуйте сами: двести десять гривен вам выходит, все правильно? – смотрит он на меня глазами снисходительного преподавателя, великодушно обходящего нерадивого студента неудовлетворительной отметкой. – А я вам двести пятьдесят пожаловал… Ну так, до понедельника!» – все с тою же, преисполненной благодушия улыбкой на лице, говорит он мне, трясет мою руку, разворачивается и уходит.

–И противопоставить тебе, если по существу, совсем нечего, – заметил Андрей Константинович участливо.

–Понима-аешь? – пропел заунывно Пряников. – Ни одного свидетельства, кругом голая моя инициатива. А «по-человечески»… «по-человечески» сейчас не считается, нет такой сейчас формулировки: «по-человечески», всюду договоренность одна. И вот что самое обидное: ему, производственнику, ему ведь даже совесть не докучает. Он благодетель в душе, да! Пятьдесят «кровных» мне простил, сдачи требовать не стал: поощрил за усердие! Благородный расточитель! – Пряников принял позу, природную, по его разумению, «благородному расточителю»: прогнувшись, он отвел одну руку в сторону, при этом, не забыв состроить и соответствующую гримасу.

–Страшно подумать, Андрей, – продолжал он, принимая вновь естественное положение, – тут вся моя жизнь, можно сказать, в этом взаимоотношении заключалась, речь шла о повороте судьбы, кардинальном, а для него, для производственника… «ваш колокол – хоть разбей его об угол». Да ему сейчас позвони, я уверен, он о таком, о Пряникове, даже и не вспомнит. А я… а я Марине уже наобещал, между тем. Пришлось бегать, занимать – да, а как? Андрей, ты бы только знал, сколько я долгов через одни только рестораны наделал. И что, думаешь, чего доброго заслужил? Где там, то рестораны ей не те, то…

–Не понимаю, Митя, – прервал разоткровенничавшегося Пряникова Андрей Константинович, – ты объяснял ей?

–Кому, Марине? Объяснял что?

–Где ты работал, как работал, чего тебе это стоило, в общем, все, что мне только что пересказывал?

–Разве можно, что ты! – даже испугался Пряников.

–Почему нет, ведь систематическое умалчивание с твоей стороны, должно быть, и служит источником вашего с Мариной Александровной недопонимания.

–Андрюша, – несколько успокоившись, покровительственным тоном знатока ответствовал Пряников, – хоть ты и в браке состоишь с лишком двадцать лет, но о женщинах, брат, я и раньше тебе это говорил, никакого не имеешь понятия. Вот что я тебе скажу, ты уж доверься моему богатейшему опыту: не жди, не жди от женщины ни понимания, ниже сочувствия. Только проявишь слабость, вздумаешь сердце излить, против тебя это, будь готов, обернется, не сейчас, так потом. Что до меня касается, в рассматриваемом нами варианте, то моя Марина, я же ее знаю, так она бы первая надо мной посмеялась, назвала бы балбесом, уродиком, сказала бы, что поделом мне. Но бог с тем, уродиком я быть привык и балбесом тоже и знаю без некоторых, что, может быть, поделом мне, – я по другой причине не могу перед Мариной в откровение впадать. Я ведь все еще загадка для нее, Андрей. Пусть на девяносто девять процентов она во мне разочаровалась, но процентик один остается за мной, процентиком я располагаю, а это много, очень много, в отношении с женщиной. Этот-то процентик и не дает Марине проглотить меня полностью, стоит рыбной костью поперек горла, волнует ее. Волную я свою вторую половинку все еще, волную, Андрюша, а это самое главное, это значит, что наши с ней отношения пока нельзя назвать пропащими, хоть она и сказала сегодня, что всё! Но это пыль в глаза, а вот только я лишусь процента своего – тогда будет всё, уже по-настоящему, всё будет и мечте, – дорога мне тогда одна останется – к Бондаренко, великодушнейшему, благодетелю моему, на Предприятие. Но дудки, я свое право на мечту так просто не уступлю, до последнего буду упираться. А в чем мечта? – вижу, по глазам вижу, Андрюша, хочешь ты у меня спросить, да сдерживаешься из деликатности. – А вот, ей богу, ни в чем, голое место, Андрюша, нет ничего, выжженная земля, и даже направления нет определяющего. Надеюсь, с неба упадет – вот, клянусь, на то одно и надеюсь, чему упасть с неба должно – того не ведаю.

Андрей Константинович слабо улыбнулся.

–Вот за что я тебя и люблю! – тут же подхватил Пряников. – За улыбку эту твою понимающую.

Помолчали.

–Нет, правда, Андрей, – заговорил опять Пряников, – ты уж меня извини, не могу удержаться от совета, ты же, как есть, младенцем сейчас приходишься передо мной, касательно вопросов бытия. Ну, согласись, какие у тебя случались с Тоней разногласия: при поклейке обоев? Когда шалить изволил ты, во всю супружескую жизнь? Ангелом жил, я же знаю. Первый промах твой, существенный. Тут, брат, повести себя нужно правильно. Я не говорю, чтобы тебе сейчас проступком своим бравировать, нет, тебе не удастся, ты не грубиян. Необходимо тебе, Андрюша, для твоего же блага, от прямых объяснений сейчас увертываться, по крайней мере, самое первое время. И ни в коем случае, слышишь, ни в коем случае нельзя тебе извиняться…

Тут Пряников что-то такое обнаружил на лице Андрея Константиновича, что-то до того неожиданное, что заставило его немедленно замолчать. Явно не по вкусу пришлась Андрею Константиновичу поучительная речь его товарища, и вот тем неожиданно, что явно. Пряников, прежде всего немало удивившись такой реакции обыкновенно ничем невозмутимого своего собеседника и стушевавшись, однако же, не удержался, чтобы не прибавить:

–Смотри, начнешь извиняться, дойдешь до искупления грехов Адамовых, – ввернул он и, удостоверившись, что ситуация только усугубляется, прикусил язык окончательно.

Помолчали вновь. С Андрея Константиновича потихоньку сошла мина недовольства. Он вздохнул раза два глубоко, видно было, что и он в свою очередь тоже имел что сказать.

–После того, как Бондаренки Даню привезли, – начал он свою речь, с паузами, кусая между слов на руке большой палец, – спустя час, наверно… вскочил Даня с постели… стало ему плохо. Жестоко его рвало, я тут же был, за стеной, как он мучился, слышал. Хотел помочь чем-то, но боялся обеспокоить, знал, во-первых, что ему неловко будет, ну и… пришлось бы сыну в глаза смотреть, а я, понимаешь, не готов… Потом Даня на кухню прошел, а я тут, в коридоре стою, за стенкой, пред дверью. Хочу войти, страшно хочу, и страшно мне войти, что я говорить буду? Стою, притаился, как вор. А там, слышу, мальчик мой клянет себя, на чем свет стоит, ругает безжалостно. И к Господу взывает, так плохо ему. Мне так жаль дитя свое стало, сердце разрывалось слышать, как немилосердно он бичует себя. Решился выйти я к нему, шаг ступил, захрустел паркет под ногою. Слышу, на кухне замерло все, и я замер, стою недвижим. Данил там прислушивался. Я кашлянул, чтобы его подготовить. Там движение произошло; я в дверной проем вошел – пустая кухня. Понятно, одно место у Дани было спрятаться от меня: за холодильник, – от меня, от отца. Налил я себе воды, чтобы причину своего прихода как-то обозначить, испил и удалился прочь, из кухни, из дома, опять сюда, за угол, чтобы не стеснять своим присутствием никого. Вот такая у меня теперь тактика, Митя, выработалась, и у родных моих по отношению ко мне. Вот Тоня, сам видел, вошла, ни разу в глаза мне не посмотрела. И ведь не меня она щадит, – о, это было бы слишком великим снисхождением, на которое я никак не заслуживаю, – это она мной, Митя, брезгует, я ей, Митя, противен. – С этими словами Андрей Константинович уронил голову на грудь, точно обессилив.

У Пряникова у самого в груди сжалось от услышанного. Он почел себя должным как-то поддержать друга, или, лучше всего, развеять его мысли. Для этого требовалось ему завести речь о чем-то, о чем-то, не касающемся главного, но и не о пустом, не о совсем постороннем, о чем-то, подобающем сложившейся минуте.

–Насчет Данила, – заговорил он. – Я имел удовольствие побеседовать с ним, и хочу тебе сказать: самый неожиданный характер раскрывается у парня.

Андрей Константинович посмотрел на Пряникова задумчиво.

–Да, Мить, да, – согласился он, – я порою, знаешь, такие мысли в нем обнаруживаю… Помню, в прошлый его приезд, это еще весною было, пошли мы вместе всей семьей родителей моих навестить. А у них там, – ну ты же старика моего знаешь, – телевизор не выключается, ни днем, ни ночью. Вот мы, – женщины, значит, по-своему, – ну а мы, мужиками, беседу ведем, здесь, у дедушки в комнате. Одним глазом при этом, как водится, в телевизоре. Сюжет там показывали о вере православной, о Лавре Святогорской, об одном старце, Сан-Францисском, здесь у нас в монахи постригшемся и родившемся здесь, близ Святогорья. В честь старца сего, в году семидесятом еще в Бозе почившем, скит Лавры сейчас строят. К лику святых старец сей был представлен. Он босиком ходил и по-настоящему не спал почти никогда, а так, лишь дремал по пару часов в день в своем кресле. Это кресло из Сан-Францисско в Лавру передали несколько лет назад, как раз в честь строительства скита. И теперь… Как бы тебе это пересказать точнее…

–Знаю, знаю, я смотрел этот сюжет, и, кажется, уже догадываюсь, о чем речь предстоит, – возвестил Пряников.

–Замечательно, а то я несколько затруднялся… предмет мебели и вдруг – коленопреклонение, молебен, понимаешь…

–Нет-нет, суть в том… – Пряников хотел вставить какое-то замечание, но Андрей Константинович предупредил его:

–Да, Мить, я все понимаю, старец святой, и от него, можно сказать, благодатный дух… Однако, мне кажется, с таким ритуалом и искушенному христианину потерять веру недолго. Вот и Даня мой засомневался, резковато, вслух. Дедушке это не понравилось, он у нас с недавних пор, как открылась у него язва, к вере православной с особой ревностью относиться стал. «Говоришь, безумие! – повторил за Данилом тогда он. – Да что же вы, молодые люди, все к вере ум приложить стремитесь», – так сказал. А Данил ему в ответ: «А то и получается, если по-вашему, что вера без ума приводит к креслу». Они тогда со стариком крепко поссорились.

–Это вспышка: молодость в своих суждениях поспешна, – наконец получил возможность вставить свое замечание Пряников. – Что я хотел сказать. Я ведь тоже, как и вы, сюжет этот наблюдал по телевизору. В один день мы смотрели наверно. На выходных показывали. Я тоже слишком смутился сначала, когда увидел с какою бережностью священники кресло к молебну несут, затем крестятся пред ним, стают на колени, целуют, по их примеру люди… В общем, странно было это наблюдать, странно, по телевидению, невооруженным глазом. Я целый месяц, вот так, как сейчас ты, одним только воспоминанием о том, что видел, мучился. А потом… потом решил проверить, обратился к интернету и – как гора с плеч, Андрюша. На фотографиях четко видно, что люди целовали икону святого, а не кресло. Икона на кресле лежала, в сюжете того незаметно было. Вот оно как.

–И ты считаешь?..

–Это обстоятельство сильнейшим образом меняет дело.

–Ты считаешь настолько?

–Разумеется, а как?..

Андрей Константинович в смущении отвел глаза. Он принялся очищать брюки, как будто в сумраке мог быть ему заметен и стеснять его недостаток в собственном костюме. Пряников какое-то время стоял истуканом.

–Сложно жить без веры, а в постоянном сомнении, то почти невыносимо, – произнес наконец Дмитрий Сергеевич как бы извиняясь. – Куда нам рассуждать, – продолжал он тем же тоном, заметно волнуясь, – коль так благочинные постановили, им должно быть виднее… значит так надо.