Повороты судьбы и произвол. 1905—1927 годы

Простой человек, когда он попадает в беду, быстро теряет интерес к политике. Вскоре сказались результаты наших писем. У ворот госпиталя появились телеги и крестьянки. Раненым начали привозить масло, сало, хлеб, яблоки, кислую капусту. А сколько слез было пролито при встречах с родственниками, многие из которых давно не получали никаких известий от ушедших на фронт еще в начале войны.

Но недолго я оставался в этом госпитале. В те времена никто не задерживался долго на одном месте, перебрасывали туда, где была более напряженная обстановка. Я был назначен политруком 7-й дивизии Юго-Западного фронта. Штаб этой дивизии находился в городе Александровске, а отдельные ее части были разбросаны от станции Синельниково до Токмака и Волновахи. Командиром дивизии был Чиквонай, офицер царской армии, а комиссаром – Брауде, старый большевик. Штаб 7-й дивизии занимал двухэтажный особняк вблизи немецких колоний и недалеко от вокзала.

Я снова попал в город, где прошло мое детство. Нахлынули воспоминания. Ходил по улицам в каком-то напряженном состоянии, меня охватывала то грусть, то радостное возбуждение. Знакомые улицы, запах акаций, баштаны и огороды по левому берегу Московки. Но теперь я увидел все в запущенном состоянии. Небольшой дворик, примыкавший к штабному особняку, был забит красноармейскими кухнями, вокруг которых толпились бойцы со своими котелками. Красноармейцы выглядели довольно жалко – грязные шинели, на ногах обмотки, фуражки набекрень, расстегнутые куртки защитного цвета, бледные лица, заросшие щетиной. Они напоминали скорее партизан, чем бойцов регулярной армии. В дивизии был большой недостаток обмундирования, фуража и продовольствия. Я еще с детства помню александровские базары, ярмарки, буквально заваленные овощами, фруктами, арбузами, дынями, разнообразной зеленью. Мясники хватали покупателей за фалды, предлагая свежайшее мясо. Теперь на месте базаров я увидел пустыри, где бродили голодные собаки. Куда все девалось? В первые дни моего пребывания в городе я был свободен от службы, так как в штабе отсутствовали командир и комиссар дивизии. Секретарю штаба я вручил свой мандат. Меня сразу зачислили на военный паек. В моем распоряжении было два свободных дня. Вначале я разыскал свою сестру Анюту, с которой расстался шесть лет тому назад. Когда-то это была очень милая и веселая девушка, сейчас же я увидел бледное лицо и очень грустные глаза. Семья жила в маленьком покосившемся домике с глиняными полами. Через окна едва пробивался свет. Муж Анюты Соломон Фрадкин когда-то был высококвалифицированным рабочим-жестянщиком. Когда же в городе укрепились большевики, Соломон стал профсоюзным чиновником, и это оказало на него очень странное влияние. Он совершенно забросил семью, все заботы по быту и воспитанию детей легли на мою сестру. Будучи малограмотным, Соломон начал упрекать сестру в необразованности. На мои замечания, что большевик обязан сочетать социалистические принципы с глубоким уважением к жене и детям, Соломон улыбался и бросал в мой адрес: «Это только в книжках об этом пишут, а в жизни все по-другому». Превращение моего малограмотного шурина из рабочего в чиновника, который сразу начинает ощущать свою значимость, – характерная тенденция зарождавшегося советского строя.

Политотделы дивизий были обязаны заниматься культурно-просветительской работой среди красноармейцев и помогать местным советам в налаживании работы в деревне. За крестьянина боролись не только большевики, но и украинские националисты, эсеры, анархисты и даже кадеты. Все объяснялись в любви к крестьянству, обещали ему в будущем молочные реки и кисельные берега.

Однажды мне пришлось встретиться с анархистом в Александробаде. Эта немецкая колония находилась в нескольких километрах от Александровска. Анархист оказался опытным агитатором, он цитировал Бакунина, «Речи бунтовщика» Кропоткина, Толстого и Достоевского. Агитатор пугал крестьян большевистской диктатурой, призывал их создавать свободные ассоциации взаимопомощи и не подчиняться никакой центральной власти. Он говорил горячо, убедительно и доходчиво. Собрание ему много аплодировало. Я с опаской попросил слова, сильно волновался. Но, вероятно, сказал то, что понравилось собранию, так как и моя речь сопровождалась аплодисментами. Я привез с собой свежие газеты, декреты Советской власти о национализации частных предприятий и банков, о бесплатном образовании и бесплатной медицинской помощи. Я расклеил декреты и плакаты по заборам. Кучки крестьян собирались и обсуждали эти декреты, спорили между собой. Особенно крестьян волновал вопрос о необходимости создания рабоче-крестьянской Красной армии. Один хорошо одетый крестьянин с ухмылкой крикнул:

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, вот тебе и долой войну!

Дальше он так развивал свою мысль:

– А зачем же создавать армию, чтобы воевать с немцами али держать в страхе божьем свой народ?

Эта реплика была встречена общим смехом. Анархист тут же воспользовался благоприятной ситуацией и громко закричал:

– Тот, кто выступает против войны и в то же время формирует армию, обманывает народ… любая армия против народа… большевики провозгласили лозунг «Долой войну», чтобы перетянуть на свою сторону солдат, обещая им, что они вернутся домой. Признаться, я растерялся, почувствовал, что не смогу ответить на все вопросы, которые возникли у крестьян. Рассуждения о классовой армии мало кого убеждали. Интересно, что с этим анархистом я встретился в 1920 году.

Он вступил в РКП (б) и начал свою карьеру с критики демократических централистов. Парадокс – недавний анархист бешено защищает централизм и набрасывается на «демагогов», выступающих против реалистических воззрений Ленина. Правда, позже мне придется встречаться с немалым количеством хамелеонов, но в 1920 году все мы как-то не могли примириться с тем, что взгляды могут меняться буквально через 24 часа.

Но вернусь к армейским делам. Когда я вернулся из Александробада в город, штаб нашей дивизии формировал отдельную часть для борьбы с некоторыми отрядами махновцев. Политотдел дивизии направил и меня с этой частью. К тому времени уже окончательно выяснилось, что Махно отказался подчиняться главному военному командованию. Центр махновщины находился в Гуляйполе, расположенном к юго-востоку от Александровска, ближе к Донбассу. Недалеко от Гуляйполя мы впервые столкнулись с отрядом махновцев. Я был ранен в ногу, но рана была небольшой, и я занялся ею, когда вернулся в штаб. Это было одно из первых столкновений махновцев с частями Красной армии.

После первой небольшой стычки к махновской «столице» были направлены более крупные подразделения нашей дивизии с пулеметами и кавалерией. В это время мне пришлось замещать комиссара дивизии, так как комиссар Брауде серьезно болел. Однажды, когда я просматривал материал нашей штабной газеты, вошел молодой человек высокого роста, одетый в новый военный костюм и блестящие шевровые сапоги. Особенно бросалась в глаза сшитая по какой-то особой моде фуражка. Он высокомерно спросил у меня, может ли он видеть комиссара дивизии. Я ответил, что комиссар дивизии болен и я его замещаю. Молодой человек прищурил глаза и посмотрел на меня очень недоверчиво. Чтобы придать себе большей важности, я еще раз твердо сказал:

– Да, я замещаю комиссара дивизии, что вам угодно?

Тогда он с подчеркнутой иронией процедил сквозь зубы, что по распоряжению инспектора ЦК партии товарища Коллонтай он собирается занять двухэтажный домик, расположенный напротив штаба дивизии. В этом домике мы хранили плакаты, книги, брошюры, устраивали собрания. Мне сразу не понравилась напористость этого франтика и я ответил ему резко:

– Этой базой распоряжается штаб дивизии и без указания командира дивизии никто не может ее занять. Молодой человек, как я потом узнал, был личным секретарем Коллонтай. Он ловко повернулся на каблуках, снова окинул меня высокомерным взглядом и удалился. Через два часа к штабу подъехала машина. Вошла изящная дама с аристократическим лицом в сопровождении широкоплечего бородатого мужчины, одетого в длинную шинель, с правой стороны на широком ремне висел маузер. Это и была Коллонтай, инспектор ЦК по Юго-Западному фронту. А в мужчине я сразу узнал легендарного героя, командира Заднепровской дивизии Павла Дыбенко. Мои гости держали себя исключительно корректно. Дыбенко со своей могучей фигурой, умным и энергичным лицом производил сильное впечатление. Я знал, что он бывший матрос Балтийского флота и герой Центробалта, активный участник Октябрьского восстания. Я и раньше много слышал о знаменитой революционерке из дворянского сословия, но не мог предположить, что она разъезжает по фронту, одетая в прекрасное черное платье, окаймленное ажурными белыми вышивками, и с золотой цепочкой и медальоном, висевшими на шее. И вот эти два известных человека предложили мне на следующий день организовать митинг для военных частей и гражданского населения города. Я тут же связался с военными частями, заводами, партийными и комсомольскими организациями и попросил их прислать людей на митинг, назначенный на 9 часов утра следующего дня в городском саду. На митинг собралось несколько тысяч человек. Основной доклад о международном и внутреннем положении сделала Коллонтай. Не пользуясь никакими записями, она с огромным подъемом проговорила более двух часов. Коллонтай была прекрасным оратором. Многотысячная масса слушала ее, буквально затаив дыхание, речь часто прерывалась бурными аплодисментами. Пожалуй, после Троцкого Коллонтай была крупнейшим оратором в международном рабочем движении. Когда я как председатель митинга предоставил слово Дыбенко, разнеслось громовое ура. Дыбенко говорил очень хорошо, отчеканивая каждое слово. Аудитория, и я вместе с ней, любовались монументальной и одновременно очень энергичной фигурой одного из руководителей Октябрьского восстания. Глядя на этого человека, как-то невольно верилось в правильность и незыблемость идей, провозглашавшихся с трибуны. Свою речь Дыбенко закончил так:

«Да здравствует мировая революция и ее вожди Ленин и Троцкий!» Оркестр заиграл «Интернационал», и тысячи людей начали петь. Народ провожал Коллонтай и Дыбенко до вокзала. Я как-то невольно вспомнил приезд к нам в город другой довольно известной революционерки, старейшего члена партии, агента ленинской «Искры», Розалии Самойловны Землячки. Не только на меня, но и на всех моих товарищей эта старая большевичка и друг Ленина произвела впечатление человека очень сухого, схематичного, начиненного элементарными догмами, отступление от которых считала святотатством. Она не допускала даже мысли, что коммунист может по-своему оценивать то или иное политическое событие. Уже позднее в Москве я узнал, что Ленин, когда был кем-то из работников недоволен, грозил послать его в распоряжение Землячки.

В дивизии нам пришлось заниматься заготовками продовольствия. За продукты платили керенками, двадцатирублевками и сорокарублевками. Крестьяне неохотно брали эти деньги, выпущенные еще при Керенском. Однажды и меня направили в деревню за продовольствием. Мне удалось купить несколько туш мяса, три бочки масла, пятнадцать мешков муки, капусту, свеклу. Мужики согласились на своих подводах отвезти этот груз в город. Я был в восторге от того, что мне удалось закупить столько продуктов, так необходимых изголодавшимся бойцам нашей дивизии. Погрузив все продукты на телеги, я спокойно отправился на отдых в крестьянскую избу, где меня дружелюбно угощали парным молоком, украинским борщом и варениками. Давно я так вкусно и сытно не ел. Отяжелев от еды, я быстро уснул и проснулся только с зарей. Натянул сапоги. Наскоро обмыл лицо, вышел из избы и направился во двор, где были поставлены нагруженные продуктами подводы. Но во дворе не оказалось ни телег с продовольствием, ни тех

крестьян, с которыми я накануне договорился о транспортировке продуктов в город. С досады у меня даже слезы на глаза навернулись. Ко мне подошла молодая крестьянка и сказала, что ночью какой-то кавалерийский отряд угнал груженые подводы вместе с мужиками. Я подумал, что если бы это был один из многочисленных бандитских отрядов, то вряд ли меня бы оставили в живых. Та же крестьянка поведала, что у кавалеристов на фуражках были пятиконечные звезды. Я понял, что меня ограбила какая-то часть Красной армии.

Потерпев такую неудачу, я решил отправиться в город, мне казалось, что я по дороге еще смогу разыскать свой обоз. На всякий случай я проверил патроны в моем нагане. Настроение у меня было очень боевое, я был готов вступить в бой с теми, кто украл мой продовольственный обоз. Конечно, такое состояние могло быть только у девятнадцатилетнего молодого человека в момент полного отчаяния. Я шел по широкой степи, всей грудью вдыхая ароматный степной воздух. Но в этот раз природа меня не волновала, как обычно, на душе было муторно. Как все было ясно и понятно, когда я в марксистских кружках знакомился с идеями социализма. И как все сложно в жизни. Рассуждая с самим собой и мысленно полемизируя с самим Марксом, я незаметно подошел к городу. Кстати, ярость оказывается сильнее голода. Несмотря на то что у меня во рту давно не было ни крошки хлеба и я прошагал около 20 километров, есть мне не хотелось. Наконец-то я добрался до штаба, и меня охватил озноб при мысли о том, что должен буду отчитаться перед командованием о своем неудачном походе в деревню. Но уже вблизи штабного особняка я заметил, что происходит что-то странное. У здания штаба много подвод, груженых всякой рухлядью: столами, литературой, красноармейскими сумками, кухонной утварью. В сторону вокзала двигались передвижные кухни, а рядом с ними меланхолично шагали кашевары.

– Товарищ политрук, – крикнул небольшого роста красноармеец, – в штабе пусто, все улепетнули. Я не придал значения этому сообщению и поднялся на второй этаж. Увидел рваные папки, бумаги, разбросанные по полу, обломки карандашей и большие лужи чернил. Все говорило о поспешной эвакуации штаба. Я вышел из здания уже бывшего штаба и направился в центр города к городскому комитету партии. Там увидел такую же картину – стояли машины, в которые спешно грузили пишущие машинки, канцелярские столы, стулья. Мне все стало ясно. Я направился к сестре, чтобы попрощаться с ее семьей. Сестра плакала, а за ее юбку держались две девочки. Я отдал сестре все деньги, которые у меня были, поцеловал сестру и ее детей и отправился на вокзал. На вокзале я оказался свидетелем ужасных сцен. Мужчины, женщины и дети с истерическим криком пытались пробраться в теплушки стоявшего на станции товарного состава, который должен был отправиться в сторону Синельниково. На моих глазах затоптали ребенка, ударили по лицу женщину. Я выхватил наган из кобуры и дважды выстрелил в воздух. Толпа вначале замерла, потом начала разбегаться. Я стащил стол с телеги, забрался на него, обратился к людям, пытался их успокоить, объяснить, что они стали жертвами слухов и напрасно бегут из города. Но мои слова ни на кого не действовали. Люди безумствовали…

На вокзале у одного из служащих я получил кое-какую информацию. Он кратко обрисовал ситуацию: 3 мая Белой армией взят Луганск, это в трехстах километров от Александровска.

На станции мне удалось выяснить, что 7-я дивизия направилась в сторону станции Синельниково. Я решил двинуться пешком вдоль железной дороги и догнать свою часть, они не могли уйти слишком далеко за трое суток моего отсутствия. До станции Синельниково надо было пройти около 60 километров. Вышел на железнодорожное полотно и зашагал по шпалам. День был теплый, небо синее, воздух напоен ароматом полевых трав и цветов, поют птицы. Вырвавшись из бушующей людской толпы, я всем своим существом ощутил разительный контраст между до предела напряженными страстями человеческих отношений и умиротворяющим воздействием природы. Я шел довольно быстро. Изредка возле железнодорожного полотна росли кучки деревьев, в этих местах я делал короткие остановки. Постепенно приходило успокоение, хотя я отдавал отчет в том, что необходимо соблюдать осторожность, чтобы не попасть в лапы какой-нибудь из многочисленных банд, рыскающих по южной Украине. В первый день я прошел больше 30 километров. Почувствовал усталость и сильный голод. Днем я не решался заходить в деревни. Дождавшись темноты, возле маленькой деревушки я забрался в большую копну сена, чтобы поспать, а утром двинуться дальше. Сон был настолько крепким, что я не услышал, как рано утром кто-то подошел к копне и вилами начал накладывать сено на повозку. Укладываясь спать, я не подумал, что ноги надо прикрыть сеном. Женщина, работавшая вилами, увидев мои ноги, испугалась и начала громко визжать. Прибежало несколько женщин, которые за ноги вытащили меня из копны. Когда же они увидели меня, растерявшегося, сонного, протиравшего кулаками глаза, все начали смеяться. Как видно, мой вид был настолько комичен, к копне сена сбежалось много девчат, детей и старух. Все они с интересом рассматривали меня. Одна молодуха спросила меня: «Куда, хлопче, идешь?» Я без утайки объяснил, что отстал от своей части и сейчас ее догоняю, иду на станцию Синельниково. Мне поверили, девушки и старухи начали приглашать зайти в хату, чтобы помыться и поесть. Меня повела в хату та молодуха, которая чуть было не исколола меня вилами. Вслед за нами в хату вошли и все остальные, сбежавшиеся на шум. В хате все дышало уютом и чистотой, как будто на свете не было никаких войн. Глиняный пол был посыпан пахучей свежей травой. У небольшого окна возле русской печки стоял очень чистый деревянный стол. На столе лежала паляница (хлеб) и стояли деревянные миски, красиво раскрашенные. У двери был прикреплен медный рукомойник, а под ним на табуретке стоял эмалированный таз. В правом углу избы над столом висели иконы, перед образом Богородицы на полочке горела лампада. От всего этого на меня пахнуло спокойствием и какой-то душевной теплотой. Все, вошедшие в хату, встали по стенам, тесно прижавшись друг к другу и с любопытством разглядывали меня. Малыш лет восьми с белесыми волосиками вбежал в хату, подошел ко мне и осторожно притронулся к кобуре моего нагана. Мальчик уже знал, что это оружие. Это они сейчас знали лучше, чем азбуку. А мне почему-то стыдно стало, что у меня сбоку висит смертоносная игрушка, которая так не гармонирует с мирной обстановкой украинской избы. Изба все больше и больше наполнялась народом, из других хат пришли посмотреть на молодого солдата, которого вытащили из стога свежего сена. Вначале на меня просто смотрели, а потом начали задавать вопросы. Моя хозяйка на вопрошающих прикрикнула и сказала: «Да дайте же ему помыться да поисть, а потом калякайте». Из печки молодуха вытащила большой котел борща и начала его наливать в деревянную миску. На стол была поставлена густая сметана и миска с ломтиками

хлеба. Я с огромным аппетитом начал уплетать вкусный украинский борщ. Старушка, пришедшая в избу, присела на табуретку и начала рассказывать, что на пять дворов имеется только одна лошадь, что всех здоровых мужиков угнали и остались лишь старики, бабы да ребята… Забирают лошадей, выгребают из закромов хлеб и даже коров уводят… Когда же кончится эта проклятая война.

Я поинтересовался судьбой мужиков, дают ли они о себе знать своим семьям, и услышал печальную историю. Многие из них вовсе не вернулись с империалистической войны, а те, кто вернулся, лежат на печке без ног, за ними требуется уход. Гайдамаки и петлюровцы забрали в свои войска даже шестнадцатилетних. Как я понял, уход мужиков в ту или иную банду происходил только в зависимости от складывающихся обстоятельств, а не определялся их симпатиями. К батьке Махно молодежь уходила на своих лошадях, захватив с собой всю амуницию. Я доедал густую пшенную кашу и запивал ее молоком. Что я мог сказать этим крестьянкам, в глазах у которых было столько тоски и в то же время надежда, что их соколы вернутся домой здоровыми и невредимыми? Я, как мог, старался их успокоить, обнадеживал, что скоро кончится междоусобица и народ заживет счастливо, без царя и помещиков. Меня слушали внимательно, мне верили. Но я сам себе не верил, понимал, что в стране сложилась очень тяжелая ситуация и что Гражданская война не так скоро кончится.

Почти весь день продолжалась беседа. Мне даже задавали вопросы: верю ли я в Бога? Я понимал, что на этот вопрос нельзя отвечать в том духе, как обыкновенно высказываются атеисты. Я так же понимал, что нельзя отнимать у народа веры. Я просто решил рассказать популярно историю религии, Христа назвал первым коммунистом и даже привел его слова: отдайте все, что у вас есть, и идите за мной. В избе наступила после этих слов полная тишина, я почувствовал, что люди поднялись над своими повседневными делами и хотя бы на мгновение ушли в духовный мир. Это не по-марксистски, но зато по-человечески. Постепенно изба затихла, все со мной тепло попрощались и пожелали спокойной ночи. Хозяйка хотела постелить мне на широкой скамейке, я же выразил желание лечь спать на глиняный пол. Она принесла огромную охапку сена из сарая, положила пуховую подушку, и я скоро уснул богатырским сном без всяких сновидений.

Проснулся поздно, солнце уже высоко стояло над горизонтом. Мне было пора в путь. На столе стояла миска с варениками и глиняная чашка с солеными грибами. Когда я начал есть, хозяйка упрашивала меня остаться еще на одни сутки и отдохнуть как следует. Но я сказал, что должен догнать свою часть, что больше не могу оставаться. Хозяйка и молодые девчата проводили меня до железной дороги и долго стояли, пока я не потерял их из виду. На душе было светло и в то же время грустно. Как мало нужно для человеческого счастья. Я шагал быстро. Но меня охватывали сомнения. Я хотел ответить себе на основной вопрос: как это могло случиться, что Октябрьская революция провозгласила лозунг «Долой войну!», а война продолжается, Россия расколота, мужики до сих пор не могут вернуться в свои деревни, чтобы спокойно жить со своими семьями и обрабатывать ту землю, которая им была обещана? «Быть войне или нет – требуется согласие граждан…» Эту мысль я позже прочту у великого немецкого философа Канта. Как наивен этот кенигсбергский мудрец! Никто и никогда не думал опрашивать граждан, хотят ли они воевать или нет. Наивен и Евгений Евтушенко в своем стихотворении «Хотят ли русские войны?». Да, войны не хотят не только русские, но и немцы, и французы, и англичане и все другие народы нашей планеты. Но никто не спрашивает у народа, никто не считается с его волей, когда армии начинают стрелять. Во время войны народы терпят голод, холод, теряют своих дорогих и близких. Нужна ли война? Зато война нисколько не нарушает обычных привычек властителей или диктаторов, они продолжают нормально есть, пить, участвуют в банкетах, поднимают тост за своих союзников и лицемерно пускают слезу за убиенных. И петлюровцы, и махновцы, и деникинцы, и Центральная Рада – все они жонглировали словами «республика», «демократия», на самом же деле все эти так называемые власти от народа представляли собой маскировку для различных деспотов или тиранов. Кажется, Фридрих II сказал, что он лишь слуга государства. Но этот «слуга» мог подавить силой всякого, кто напомнил бы ему о проведении в жизнь высказанного им парадокса. Монархи просто называли себя помазанниками Бога, исполнителями божественной воли либо наместниками Бога на земле. Это, по крайней мере, откровенное признание, и оно звучит убедительнее, чем заявление деспотов, что они подавляют народ во имя народа.

На Украине одна деревня от другой находятся на расстоянии 2—3 километров. Двигаясь от села к селу, я замечал одну и ту же картину: в поле и огородах работали женщины, а возле изб бродили лишь дети да старики. Мужчин среднего возраста и молодых вообще не было видно. Невзгоды Первой мировой и Гражданской войны тяжелейшим бременем легли на крестьян. Я вышел на железнодорожное полотно и приблизился к водокачке. На горизонте я заметил массу скачущих всадников, видны были и тачанки. Я понял, что это должен быть какой-то отряд махновцев. Опасаясь быть захваченным махновцами, я лег на землю и спрятался между водокачкой и бревнами. Не прошло и десяти минут, как по дороге пронеслись несколько сот махновцев. Они мчались с шумом, что-то кричали, пели песни, а в руках у некоторых были черные знамена. По этим знаменам я и узнал, что это махновцы. Я поднял голову только тогда, когда шум отдалился и затих. Махновцы были одеты в синие шаровары, как и петлюровцы, куртки у них были темно-коричневого цвета, перепоясанные широкими ремнями. Сбоку на этих ремнях висели шашки и маузеры. Я с большой осторожностью поднялся. Затем снова зашагал по шпалам. Мне было ясно, что махновцы двигались к городу Александровску.

Снова передо мной необозримые украинские степи. Стояла какая-то зловещая тишина, только трещали кузнечики да летали бабочки. Становилось жарко. Я снял тужурку, завернул в нее свой наган и быстрее зашагал по шпалам. 15 июня я добрался до станции Синельниково. Это большая узловая станция. Все железнодорожные пути были забиты составами. Я узнал, что 7-я дивизия находится в Синельниково и ее штаб разместился в вагоне, на рельсах. Меня в штабе встретили с радостью, некоторые предполагали, что я попал в плен либо к махновцам, либо к петлюровцам. В дивизии появился новый комиссар Иванов, присланный из Москвы вместо заболевшего Брауде. Я рассказал новому комиссару о моих приключениях, связанных с заготовкой продовольствия. Военком рассмеялся и сказал: «Хорошо, что остался живым, тебя уже здесь хоронили». С моей души свалился тяжелый камень. Вечером было созвано совещание политотдела дивизии. Комиссар выступил с сообщением о положении на фронтах. На стенке вагона висела карта, на которой красными флажками было отмечено расположение армий на всех фронтах. Особо тяжело было на Юго-Западном фронте: Добровольческая армия заняла значительную часть юга России и Украины, Врангель укрепился в Крыму, активизировали свои действия махновцы. Уже к концу заседания политотдела в вагон вошел командир Заднепровской дивизии Дыбенко. Он сообщил, что штаб махновцев отказывается выполнять распоряжения командования Красной армии, что махновцы добиваются полной самостоятельности. Дыбенко сказал, что белогвардейцы основательно потрепали бригаду Махно, после чего эта бригада без согласования с командованием покинула свои позиции, оголив правый фланг 13-й армии. Дыбенко назвал это предательством. С этого момента начался полный разрыв между махновцами и Красной армией. Далее Дыбенко сообщил, что командование фронта решило послать отдельные части в район Екатеринослава. Две роты нашей дивизии должны были срочно, налегке, даже без походных кухонь, идти к Екатеринославу и присоединиться к частям, защищающим город. Я был направлен с этими ротами. Двадцатого июня мы подошли к днепровскому мосту в райне Нижнеднепровска. Оборона города держалась в основном на артиллерийском дивизионе, которым командовал Пиня Миркин (Павлов). Этот небольшого роста широкоплечий крепыш был опытным артиллеристом и умелым командиром. Но положение быстро ухудшалось из-за малочисленности частей, оборонявших подходы к Екатеринославу. Добровольческая армия приближалась к Екатеринославу, части Красной армии в этом районе беспорядочно отступали. Создавалось очень тяжелое положение для всего Юго-Западного фронта со всеми тылами. Изменить ситуацию можно было только быстрым введением в боевые действия любых дополнительных боеспособных вооруженных формирований. Большая часть рабочих Екатеринослава (а это несколько десятков тысяч человек) отказалась от активной поддержки частей Красной армии. В это время на военном самолете в Екатеринслав прибыл Л. Троцкий, председатель Реввоенсовета республики. На Брянском заводе был срочно организован митинг, куда направили своих представителей все заводы города и военные части, находившиеся в районе Екатеринослава. Несколько человек, среди котрых оказался и я, были направлены на митинг от 7-й дивизии. В одном из цехов завода собралось около 3 тысяч человек, примерно столько же расположилось снаружи цеха. В этом цеху была небольшая сцена, предназначенная для выступлений рабочей самодеятельности.