Полная версия
Любовь больная. Современный роман в двух книгах
«Не придуривайся. Что-что, а клоун из тебя никудышный».
Ты права. Я посерьезнел. И тоже взял конфету.
«Я, собственно, не ожидал…»
Ты нетерпеливо прервала.
«Чего «не ожидал»? Если очередной, как сам ты выражаешься, вздрючки, то – неправда. Ты к ним – всегда готов… Как юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей… И получаешь, как правило, несчастненький мой, – ты дотянулась до моей головы и взъерошила мои непокорные волосы. Ты знаешь, как я обожаю, а потому всегда фиксирую этот твой жест.
«Благодарю за сочувствие и солидарность».
«Не надо… Я же серьезно…»
«Если серьезно, то, как ты выразилась, вздрючки на этот раз не было».
«А что было? Зачем вызывали? Зачем-то ведь вызывали!»
«Работу предложили…»
«Но ты не безработный. По твоей должности в Свердловске многие вздыхают».
«Другую работу».
Сразу уловил, как ты после этих слов подобралась и напружинилась (будто тигрица, почуявшая некую опасность для себя и своих детенышей), а взгляд стал еще тревожнее.
«Вы-го-ня-ют? – спросила ты по слогам. – И так спокоен?»
«Не совсем…»
«Что значит „не совсем“? Не совсем спокоен, что ли?»
«И не совсем спокоен, и не совсем выгоняют».
Ты недовольно закрутила головой, отчего пряди длинных распущенных волос волной полетели из стороны в сторону.
«Что это значит?»
«Обком предлагает новую должность, – я назвал тебе должность, а потом добавил, – не совсем по профилю, но все же близка, поскольку все равно придется иметь дело с коллегами, значит, с людьми творческими».
Ты скривила губы.
«Подумаешь, – разочарованно произнесла ты. – Здесь ты – фигура, личность, с которой все считаются, даже те, в обкоме. Там же…»
Решительно возразил: «Личностью человека делает не должность, а то дело, которым он занимается».
«Фразерство!»
«Ты, вижу, недовольна?»
«Естественно, – ты на глазах стала грустнеть, потому что дальнейшее тебе было понятно».
«Почему „естественно“? Я-то думал, что ты обрадуешься».
«Чему, позволь узнать, я должна была обрадоваться?! – резко произнесла ты. – Тому, что ты уйдешь и оставишь меня здесь одну?»
Еле сдерживал ухмылку.
«Не одну, а с коллективом, с которым, между прочим, ты породнилась на два года раньше моего; с коллективом, который, тоже важно, к тебе очень хорошо относится, – я сделал паузу и добавил. – А иные члены коллектива, – во мне вновь заговорила ревность, – даже слишком хорошо».
«Не преувеличивай, ревнивец мой».
«Говорю то, что есть, – упрямо повторил я.
Ты заметила ухмылку и обиделась. Глаза твои повлажнели и из них вот-вот (а ведь такая сильная женщина!) брызнут слезы.
«Что ты ухмыляешься? Тебе весело, да? А мне, вот, – нисколько! Ну, да, что тебе я? Какое тебе дело до меня? Попользовался и будет! Хватит! С глаз – долой и из сердца – вон! Какие все-таки мужики подонки!
«Но ты спешишь с выводами…»
«Да, – ты резко схватила бутылку, налила бокал до краев и почти на одном дыхании опорожнила его, – пошел ты…»
Рассмеялся и очень громко.
«Если посылаешь туда, куда я мечтаю, то с удовольствием… Хоть сейчас… Хоть прямо на этом столе. А что? Было бы замечательно, не считаешь?»
«Не считаю!» – выкрикнула ты, и увидел, как по щекам потекли настоящие слезинки.
Слезы ребенка и слезы женщины – это то, чего мне невозможно вытерпеть, перед чем мне не устоять.
Нестерпимо стало жаль тебя. Увидел, что ты искренне переживаешь, правда, повода серьезного для этого тогда не видел. Потом мне будет ясно, но сейчас…
Встал, подошел, нежно взял твою голову и стал поцелуями осушать твои глаза и щеки. Ты уткнулась мне в грудь и громко зарыдала. Я успокаивал… Как мог. Похоже, не слишком умело, не очень-то уверенно
«Перестань… Ну, будет разводить мокроту… Ну, что ты, в самом деле? Нет повода…»
Ты подняла глаза на меня. И я увидел твои злые глаза, в которых полыхали искры ненависти. Я опешил. Это было невероятное превращение. Это была львица, готовая растерзать своего самца.
«Нет повода!?» – взвизгнула ты.
«Конечно, нет».
«Еще бы! Идешь на повышение! Как же! Номенклатура обкома – не баран чихнул. Карьерист! Сволочь! Мерзавец! А ты подумал, что со мной будет?»
Ну, не видел я повода для столь бурных твоих эмоций, не понимал их природы, поэтому поспешил искренне успокоить: «Ничего с тобой не будет».
«Тварь! Безмозглая тварь! Эгоист! Себялюбец! Подонок, идущий к вершине по трупам! Бесчувственное животное! Я знала! Я еще вчера почувствовала, что случится неладное. Так и есть! Сердце правду подсказало, что от тебя надо ждать беды. Сердце не ошиблось!»
«Что ты такое говоришь? Какая беда? С чего ты взяла? Где эта беда?»
Ты достала платок и стала вытирать глаза. Размазав тушь на ресницах, зло бросила платок на стол, полезла в сумку, достала косметичку и стала подкрашивать, глядясь в небольшое зеркальце.
«Для тебя, да, беда – не беда».
«Для тебя – тем более».
«Ну, давай, выкладывай, как ты с радостью принял предложение обкома, как ты горд и счастлив. Ну, давай, что молчишь? Добивай. Испытай еще одно наслаждение».
«Не принял предложение», – тихо и безрадостно сказал я.
Ты услышала. И встрепенулась. Но ты не поверила тому, что донеслось до твоего уха.
«Как это „не принял“?»
Поспешил поправиться: «Ну… Не совсем не принял… Принял, конечно, но…
«Так и говори, а чего финтить и бабе пудрить мозги?»
«Не злись. Наберись терпения и выслушай».
«Я только тем и занимаюсь, что слушаю мужиков и терплю», – все также зло бросила ты в мою сторону.
«Понимаешь, от предложения обкома просто так никто не отказывается. Не принято в тех кругах. Парни из обкома не любят, когда кто-то перед ними начинает кочевряжиться. Можно и по харе схлопотать, фигурально говоря, конечно. К тому же не поймут: как это можно отказаться от столь лестного предложения?»
«О, да! Нет, нельзя… никак нельзя… О, я тебя понимаю!»
«Не язви, пожалуйста. Мне ведь тоже было нелегко отказаться. Я ведь прекрасно понимал, что своим отказом я ставлю жирный крест на своей дальнейшей карьере. Точнее – не я ставлю крест, а они на мне ставят его. Ставят навсегда. Как клеймо, от которого не избавиться».
Ты смотрела на меня, и, я видел, ничего не понимала.
«То говоришь, что принял предложение, то потом говоришь, что отказался. Выбери что-нибудь одно, а?»
Оставил твои слова без ответа и продолжал:
«Итак, с одной стороны, не могу отказаться от предложения; с другой стороны, не могу принять его… Потому что… Ну, есть два обстоятельства. Одно обстоятельство личного свойства, второе связано с нынешней работой: через полгода юбилей, золотой юбилей нашей с тобой фирмы, а такую дату, я уверен, вы без меня провести должным образом не сумеете».
«Зазнайка», – бросила ты.
И вновь не прореагировал.
«Поэтому, – продолжил я, – нашел третий путь и считаю его гениальным».
«Ну, вот, еще одним гением на земле русской стало больше».
Опять же пропустил обидную твою реплику мимо ушей.
«Решил принять предложение. Но, чтобы сильно не дразнить тамошних гусей, обставил рядом условий. Все, конечно, по мелочи, для отвода глаз и усыпления бдительности партийного начальства, но одно условие было такое, которое они никогда не смогут выполнить…»
Ты впервые улыбнулась, и в твоих глазах проснулась надежда.
«Это значит…»
«Это значит, что, не выполнив мое условие, предложение утрачивает силу и я свободен».
В твоих глазах засветился неподдельный интерес. Может, и ошибаюсь, но мне почудилась даже, что ты загордилась мной.
«Но что же это за условие такое, которое обком КПСС не может выполнить? Что ты придумал?»
«А все, как говорят философы, – я усмехнулся, – гениальное – просто».
«То есть? Они ведь там тоже не дураки… Не раскусили?»
«Нет, ненаглядная моя! Они не заметили моей хитроумной уловки. Они не догадались, что выдвинутое условие – блеф, формальный повод отказаться от предложения».
«Слушаю, но понять не могу».
«Условие мое такое: если, мол, обком КПСС сможет поднять должностной оклад по новому месту работы хотя бы на пятьдесят рублей, то есть на тридцать процентов выше нынешнего, то – я с большой охотой приму предложение. Я сказал: престиж престижем, но человек не только им питается».
«Ну, и что? Почему ты решил, что обком не сможет установить тот оклад, который тебе нужен? Возьмет и установит. Что тогда?»
Рассмеялся.
«Не возьмет и не установит!»
«Откуда у тебя такая уверенность?»
«Должность (по списку) подчиняется Москве, хотя и является номенклатурой Свердловского обкома. Иначе говоря, размер должностного оклада никак не зависит от позиции обкома. Повторяю: единственное, что не в силах решить обком, – это увеличить размер оклада, увеличить ни на десять, ни на пятьдесят рублей».
«Не убеждает. Обком обратится в Москву и…»
«Ерунда! Посуди сама: такие должности есть в каждой области и в каждой республике Советского Союза. С какой стати Москва мне увеличит оклад на тридцать процентов, а другим? Нет, что ли? Чем те хуже свердловчан, а? Порядок в стране такой: если зарплата повышается, то сразу и по всей стране, а не одному отдельно взятому региону или одной какой-то „выдающейся“ личности».
«Короче, ты вывернулся из их рук, как уж».
«Да, выскользнул», – подтвердил охотно в ответ.
Ты польстила: «Мудрый как змей-искуситель».
«Да, благополучно похоронил их предложение. С одной стороны, грустно. С другой стороны, я счастлив. Грустно, что не получилось карьеры…»
«Еще не вечер», – успокаивая, сказала ты.
«Но и не утро, – добавил я. – К тому же обком КПСС одному и тому же человеку дважды предложений не делает».
«Что, сказали?!»
«Я и без них хорошо знаю порядки в среде партноменклатуры».
«Отлично! – воскликнула с энтузиазмом ты.
Не понял твоего энтузиазма. Тогда не понял, поэтому спокойно сказал: «Так что мы еще поработаем… И юбилей справим, как следует: на радость друзьям и на зло врагам».
Остаток времени, оставшийся до отхода твоего поезда, мы провели превосходно. Ты была бесподобна. Может быть, как никогда.
Твоя щедрость лилась через край. Ты забыла об условностях (мы же в служебном кабинете?! Ну, как можно!?), ты оставила позади все горести, ты забыла и все слова, которыми совсем еще недавно так обильно посыпала мою голову.
Сейчас были иные слова.
Глава 9
Волшебная моя!
Скажи, наконец, ну, скажи ты мне, почему мы не вместе, почему не рядом, не бок о бок идем по жизни; почему идем каждый своей дорогой? Что мешает соединить две тропинки-пути в одну и широкую, надеюсь, счастливую, путь-дорогу дальнюю? Что за препятствие мешает? Да и есть ли оно на самом деле?
Сын твой, Сашка, Александр Максимович? Тебя пугает, что ему будет хуже с отчимом, чем с родным отцом? Ты полагаешь, что мы с Сашкой не найдем общего языка? Или ты считаешь, что я своим поведением стану дурно на него влиять?
Ерунда! Ты отлично знаешь, что это не так. Тебе ли не знать, какие между твоим сыном и мной сложились (уже сложились!) отношения? Вспомни, ну, вспомни! Не хочешь вспоминать? Тогда – за тебя это сделаю я.
Впервые мы с ним близко познакомились, когда Александру было всего полтора года. Уже тогда обратил внимание, что парень отличается повышенной эмоциональной возбудимостью (весь в тебя, впрочем, в нем от отца нет абсолютно ничего – ни во внешности, ни в характере). Только начал ходить, а уже – непоседа-егоза. Совсем недавно начал говорить, а уже лепечет без умолку. Хотя… Лепечет – не то слово. Он как-то сразу начал довольно чисто и внятно выговаривать даже самые трудные буквы.
Мы сидим за столом. Мы – это ты, волшебная моя, твой Максик и я, замыкающий естественный треугольник, оказавшийся в твоих краях по случаю командировки. Четвертый, худенький и бледный, с редкими белокурыми волосенками на голове, но невероятный живчик, – вертится неподалеку.
Участвую в застольном разговоре, но краем глаза все время слежу за этим самым живчиком, перемещающимся по комнате (помнишь, кстати, что тогда еще вы жили в однокомнатной квартире?) с необыкновенной быстротой.
И тут кроха исчез с горизонта. Видимо, убежал на кухоньку или в маленькую прихожую. Через минуту мы услышали какой-то грохот.
«Сашок, милый, что ты там делаешь?» – ласково спросила ты, глядя в сторону кухни светящимися нежностью и материнской любовью глазами.
«Ничего», – послышалось оттуда. Удивительно, кстати, и другое: ребенок, как мне помнится уже тогда не «чёкал», а выговаривал это слово правильно, что не всегда свойственно даже взрослым людям.
Но грохот и скрежет продолжался. Ты встала и хотела пойти, проверить, но он раньше показался в проеме комнаты. Он волок за собой венский стул.
«Зачем тебе стул? – спросила ты. – Милый, ты покушал и скоро спать».
Он не удостоил ответом, а продолжал с тем же упорством (тоже ведь в тебя, не так ли?) тащить стул.
Ты сказала: «Хочешь с нами посидеть? Дай, я помогу».
«Нет, – твердо произнес он и добавил. – Я – сам, потому что ты, мама, женщина, а я – мужчина».
С трудом сдерживал смех. Я прятал улыбку. Потому что смех иногда оскорбляет маленького человечка, особенно, если он, как сейчас, занят каким-то крайне серьезным и важным для него делом.
Ты вернулась за стол и, кажется, перестала обращать внимание на копошащегося сына. А он? Кажется, этому только рад.
Малыш подтянул стул к книжному шкафу. Залез на него. Достал оттуда какую-то книжку. Издали мне не разобрать, но, кажется, это томик Пушкина. Кладет книгу на стул, сам, придерживаясь за бока стула, спускается на пол, подтаскивает стул ближе к столу, но к той стороне, где я нахожусь; забирается на стул, встает на ноги, вспомнив, что забыл взять книгу, наклоняется поднимает, раскрывает томик. И… Боже мой! У меня округляются глаза. Но этого не может быть! Ребенку-то сколько? Полтора годика. Говорить-то начал пару месяцев назад. А тут?! Он сосредоточенно смотрит в книгу и громко, специально для меня, произносит:
«Александр Сергеевич Пушкин, – он делает выразительную паузу, смотрит на меня, получив, очевидно, удовольствие от произведенного эффекта, снова устремляет взгляд в книгу и сообщает. – Стихи!»
Выразительно смотрю на тебя. Глазами спрашиваю: он, что, будет читать?! Ты, улыбаясь, прикладываешь палец к губам: молчи, мол, и слушай.
Сын же, вновь оторвавшись от книги, посмотрел на меня и вернулся назад. Он уже чувствовал, что произвел на меня неизгладимое впечатление и теперь готовился того больше удивить.
Он торжественно начал:
«Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,На мутном небе мгла носилась;Луна, как бледное пятно,Сквозь тучи мрачные желтела,И ты печальная сидела —А нынче… погляди в окно…»Он остановился и посмотрел в окно комнаты. Я, подыгрывая мальчишке, сделал тоже самое. Он вновь устремил взгляд в томик Пушкина и продолжил:
«Под голубыми небесамиВеликолепными коврами,Блестя на солнце, снег лежит;Прозрачный лес один чернеет,И ель сквозь иней зеленеетИ речка подо льдом блестит».Закончив декламацию, он положил книжку на стул, картинно, как артист, поклонился в мою сторону и сказал:
«Спасибо за внимание, дядя Гриша!»
Гляди: он особо подчеркнул, что читает не для мамы, тем более, не для папы, а для меня, для человека, которого тогда еще видел впервые.
Это было настолько забавно, что с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться во всю мочь.
«Браво! – воскликнул я и громко зааплодировал исполнителю, сохраняя при этом серьезность. Парнишка раскраснелся. Он почувствовал: когда благодарят и громко хлопают в ладоши, то это ему приятно. – Александр Максимович, а не могли бы вы слезть со стула и подойти ко мне?»
Он слез, подошел. Я обнял кроху, прижал к себе и на ушко, чтобы никто не слышал, прошептал: «Ты отличный парнишка!»
Он самодовольно кивнул: понял, мол, и отошел, занявшись игрушками.
Через час ты его уложила спать. Он долго ворочался и капризничал, но все-таки уснул. Уснул в ореоле славы.
И только тут позволил себе спросить:
«Он… что… в самом деле?..»
Ты поняла и расхохоталась.
«Нет, конечно».
«Но он же прочитал!» – воскликнул я.
«Мы с ним выучили наизусть».
«Но как он находит? Я посмотрел: он раскрыл томик именно на той странице, где это, именно это стихотворение Пушкина?»
«Там рисунок есть. По нему и находит».
«Мальчишка не без способностей», – убежденно сказал и увидел, что тебе это очень понравилось.
С того дня я стал его поклонником. И оставался… Точнее – остаюсь до сих пор. Хотя… Впрочем, не буду о грустном.
Потом, это видели и ты и я, он в больших и шумных твоих кампаниях всегда выделял меня, то есть окружал особым своим вниманием и заботой. Как это ни покажется странным, но он даже чувствовал, в каком настроении, распознавал, что у меня на самом деле в душе – грусть или радость. Понимая, что мне плохо, изливал на меня повышенную дозу детской теплоты. Кроха, но кроха с потрясающе чутким сердцем! Не в пример многим взрослым.
Короче говоря, мы стали друзьями. Друзьями до такой степени, что всегда расставались со слезами. Не хотел он, чтобы я уходил.
Вспомни, какой скандал Сашка закатил однажды на улице? Он кричал, бился руками и ногами, вырывался из материнских объятий. И все почему? Мы в очередной раз расставались.
«Хочу к дяде Грише! – верещал он на всю улицу. – Пойду к дяде Грише! Не пойду с тобой! Не хочу домой!»
Понимаю, что это был всего лишь детский каприз. Понимаю, а все равно приятно. К тому же у него в данный момент был выбор: он ведь расставался не только с дядей Гришей, а и с дядей Вовой, который стоял рядом. Почему рвался он не к дяде Вове, а к дяде Грише? Скажи, если знаешь, почему на детских устах было одно имя, мое?!
Кстати, напомню: ему в тот момент было уже три с половиной года. И прошло после первого близкого знакомства два года. И еще напомню одно немаловажное обстоятельство: он видит меня не каждый день, и не каждую неделю, и даже не каждый месяц, а помнит! Знает! Чувствует родственную душу, душу одинаково чувствительную и легко ранимую!
Для меня-то как раз нет ничего удивительного в том, что твой сын привязался ко мне. Меня дети любят. Любят до тех пор, пока в эти чувства не вмешаются взрослые, то есть родители. Увидев, что их ребенок относится к чужому человеку лучше, чем к ним, ревнивцы-родители начинают воздействовать на психику ребенка. Ну, ясно: чаще всего своей цели достигают. Силы борцов за влияние не равные…
И вновь в командировке. И вечером – в твоей семье. Ты так хочешь. А противиться?.. Ну, как можно!
Ты где-то на кухне возишься (у тебя, обрати внимание, уже не однокомнатная, а сразу трехкомнатная квартира и в новом доме). Я сижу в гостиной, листаю журнал. Александр Максимович летает от тебя ко мне и обратно. Почувствовав, что мне грустно тут сидеть одному, чтобы скрасить одиночество, он лезет в буфет, берет из вазы конфетку, подходит ко мне и протягивает. Как не взять? Беру: подарок ребенка же.
Он мчится к тебе и я слышу, как он говорит: «Мам, а я дядю Гришу конфеткой угостил».
«Ты очень правильно сделал», – говоришь ты.
«Мам, а мам, а мне можно тоже угоститься?»
«Нельзя», – строго говоришь ты.
«Мам, но почему дядю Гришу угостить правильно, а мне угоститься неправильно?»
«Потому что… Ты знаешь, что тебе много есть конфет нельзя. Разве я тебе не говорила?»
«Говорила, – я слышу, как он шумно вздыхает. – Но ведь так, мам, хочется».
«Мне, сынок, тоже много чего хочется, но я же держусь».
«А хочешь, я тебя угощу конфеткой?»
«Потом-потом. Не мешай».
«Если прогоняешь, и уйду… К дяде Грише уйду… насовсем уйду… Вот так! Плакать будешь, а я не вернусь. У дяди Гриши хорошо… Дядя Гриша добрый».
«Отец, что, не добрый?» – спрашиваешь ты сына.
«Добрый… Но дядя Гриша добрее доброго».
Слышится шлепок.
«Ну, и иди к нему, если он добрее доброго. Разве можно гостя оставлять одного?»
«Иду. Мам, а ты скоро нас будешь угощать?»
«Что, проголодался?»
«Не я… Дядя Гриша».
Знаю, что ты не даешь парнишке баловаться сладостями. И мне строго-настрого запретила приносить с собой конфеты. Ослушаться тебя не могу. И тогда нахожу выход: побаловать все-таки ребенка хочется. Мы начинаем с Сашкой игру.
В один из моих приходов, видя, как парень ходит возле буфета и, глядя на вазу с конфетами, тяжело вздыхает, говорю ему шепотом, чтобы мама его не слышала:
«Александр Максимович, а мне говорили, что мышки иногда послушным мальчикам приносят конфеты…»
«Мама мне про это ничего не говорила».
«Тише, – шепчу я, – а то мышка услышит, убежит и унесет с собой конфеты».
Мальчуган переходит на шепот: «Да? Дядя Гриша, а вы не знаете, где может прятать мышка конфеты? Я никогда не видел».
«Давай, поищем вместе?» – предлагаю ему.
Он взвизгивает от переполняющих его эмоций.
«Давайте!»
Вдвоем ползаем на коленках в поисках мышиного подарка. Исследуем каждый угол, каждый метр. Ты, увидев нас, ползающих на коленках, интересуешься: «Что вы ищете? Может, я знаю?»
Сашка опережает меня.
«Не мешай, мам».
Ты уходишь, а мы продолжаем поиски. Наконец, в одном укромном местечке натыкаемся на что-то подозрительное.
«Интересно, что бы это могло быть? – я чешу затылок. – Уж не мышкин ли подарок?»
Сашка с визгом хватает упаковку, разворачивает и кричит на всю квартиру:
«Ура, нашли! Нашли подарок!»
Ты выходишь из кухни. Сын подлетает к тебе.
«Мам, посмотри, что мне мышка принесла!»
«Мышка? – переспрашиваешь ты и грозишь кому-то пальцем. – Я этой мышке лапки-то пообрываю».
Сын взвизгивает. Подлетает ко мне, а рот уже набит конфетами, и с большим трудом говорит:
«Дядя Гриша, мама не на вас сердится, а на мышку. Не обижайтесь на нее, ладно?
Тяжело вздыхаю: «Но мышку-то все равно жалко. Она подарок принесла, а ей лапки грозятся пообрывать».
Сын громко хохочет: «Ничего она не сделает!»
«Это еще почему, Александр Максимович?»
Парнишка наклоняется и в ухо жарко шепчет: «Мама, знаете, как мышей боится? Больше меня боится!»
«Значит, вы, Александр Максимович, тоже мышей боитесь, а?»
Сашка кивает: «Боюсь. Мама говорит, что мышка может куснуть».
«Ну, знаете ли, мышки ведь не все кусачие».
«Все равно страшно… Мама, такая большая-пребольшая, а тоже…»
Эта игра стала повторяться из раза в раз. Ты ворчала, но не зло. Наверное, потому, что сыну твоему такая игра сильно нравилась.
Как-то раз, поиграв и найдя очередной мышкин подарок, он подошел ко мне, облокотился о мое колено и рассудительно сказал: «Вчера, дядя Гриша, я так искал, так искал!..»
«Что именно ты искал? – спросил, будто не понимаю, куда клонит парень.
«Подарок… от мышки. Позавчера искал и тоже не нашел. Позапозавчера искал и тоже не нашел».
Я задумался. Вижу, как мальчуган напряженно смотрит на меня, следит за моим лицом.
«Не нашел? Так… Что могло случиться, а?.. Дай подумать, молодой человек, дай подумать. Да! – я хлопаю себя по лбу. – Ну, ясно! Мышка обиделась».
«На кого, дядя Гриша?»
«Она на тебя обиделась».
«На меня?! Но я ей ничего не сделал».
«Ей? Может быть. А другим?»
«И другим ничего не сделал. Я… Я даже Димку из садика вчера ни разу не пнул».
«Пинаться не надо, – говорю я, – никогда не надо: ни вчера, ни завтра. А маму, между прочим, вчера ты слушался?»
«Слушался, – совсем неуверенно отвечает малыш и краснеет.
«А ты все-таки походи и повспоминай. Мог же и забыть».
Твой сын ходит по комнате и, наморщив лоб, долго вспоминает. Потом подходит ко мне.
«Дядя Гриша, а я не слушался».
«Ну, вот!» – восклицаю я.
«Мама мне сказала, чтобы я перед сном игрушки собрал в ящик, а я отказался и стал хныкать, капризничать. Дядя Гриша, неужели мышка…»
«Александр Максимович, мышка все видит, все слышит и все знает. Так что её не обманешь».
«Я больше не буду её обманывать. А она… мышка меня простит?»
«Простит, обязательно простит. Она уже простила».
«Да?!» – взвизгивает твой Сашка.
«Ну, конечно! А с чего бы она принесла тебе сегодня подарок? Сам подумай».
«Я подумаю, дядя Гриша. Но можно потом подумать?».
«Можно и потом», – тотчас же соглашаюсь я.
А ты? Всегда ли готова, кстати, идти на уступки своему ребенку? Нет, не потакать его сиюминутным капризам, а именно уступать?.. Увы, божественная моя, увы!
Вот типичная картинка с натуры, наблюдаемая мною неоднократно. Сыну пора в постель. Сын куксится: он считает, что ему рано «баиньки». Ты имеешь на сей счет обратное мнение и готова стоять на своем. Того хуже, находишь предлог еще и придраться к ребенку, усугубить положение. Да, ты хочешь, чтобы твой сынулька с младых, так сказать, ногтей приучался к порядку. Похвально, но посмотри, как ты к этому приучаешь, каким педагогическим методом при этом пользуешься? А традиционным и самым простым – командно-распорядительным! Ты, повысив тон, хотя для этого нет ровным счетом никаких оснований, требуешь: «Собери игрушки и тотчас же – марш в постель!» У тебя и мысли не возникает, чтобы сделать шажок назад. Потому что ты считаешь: родитель не должен потакать капризам ребенка, идти у него на поводу, а посему обязана навязывать ему свою родительскую волю, чтобы сохранить в глазах маленького человечка свой родительский авторитет.
