Пособие для умалишенных. Роман

До начала июня он исправно отбывал службу и встречался с Нелли. Она являлась всякий раз в новом платье. У нее была острая девичья грудь и невыразительное лицо, по которому ей давали от шестнадцати до сорока. На самом деле ей исполнилось тридцать четыре года. Как-то раз она позвонила ему из пансионата «Клязьменское водохранилище» и просила приехать. На выходные Сухонин отправился к ней.

Он шел по асфальтовым дорожкам посреди мягкой зелени, в которой утопали невесомые коттеджи гостиничного типа. Нелли очень ему обрадовалась, повисла на шее, обвив ее худыми, тонкими руками. В номере жила еще одна девушка, весьма миленькая, поэтому столь демонстративный прием, установивший на нем личное клеймо принадлежности, ему не понравился: в самом деле, могла бы и не афишировать их бестолковую связь. День был солнечный, теплый, с медвяным ветерком. Они взяли лодку на станции и поехали кататься. Воду слегка рябило; от неосторожных гребков брызги летели в лодку, Нелли взвизгивала и смеялась. Сухонин, раздевшись до пояса, греб с удовольствием; тело обдувало ветром; плечи и спину припекало солнцем. По левому берегу росли развесистые ивы. Вода влажно терлась о борт, серебрясь, стекала с весельных лопастей. С каждым гребком берега удалялись, лодка выплывала на вольный простор. Утомившись грести, Сухонин завернул в тихий, укромный залив, осененный ивами, и направил лодку к берегу; вода здесь была чистая и просматривалась до дна. Сухонин поалела, что не захватил удочку. Нелли разделась; выпиравший позвоночник придавал ей сходство со стерлядью; обнаженная, она оказалась еще более щуплой и бледнокожей, чем моно было предполагать. Свернулась калачиком на узенькой кормовой скамье, положила туфли под голову и в этой неудобной позе дремала – жмурилась, загорала; кожа на ее вздернутом носике и впалых щеках была пористая. Сухонин развернул лодку так, чтобы солнце не слепило Нелли глаза, причалил ее к берегу и вышел босиком на траву. Хотелось озорничать и веселиться. На воде играли солнечные блики; в этом заливе было безветренно.

– Тебя кто больше любит, отец или мать? – спросил он, развивая излюбленные мотивы.

– Они меня оба любят, – нарочито сонным голосом ответила Нелли; ее умиротворенное лицо блаженствовало.

– А ты неженка и киска, кис-кис, – дразнился Сухонин, бродя по берегу в штанах, закатанных выше колена. – «Царя Эдипа» читала?

– Господи, какой ты смешной! – пискнула Нелли. – Мы же вместе античную литературу проходили в институте.

– Проходили – галопом по Европам, – сказал Сухонин.

– Я бы так целый день пролежала, – сказала Нелли. – Только жестко.

– Поедем обратно, – предложил Сухонин. – А то завезу тебя в какой-нибудь омут и утоплю. Вспомнишь тогда Сальские степи. Неужели у тебя никогда никого не было, ни-ко-го-шень-ки?

– Никого. Мне говорили, что с мужчинами надо вести себя нагло, кокетничать, а я не умею, не получается.

– Давай искупаемся?

– Купайся один, вода холодная.

Не долго думая, Сухонин снял брюки и полез в воду. Вода и впрямь была холодная. Ноги утопали в холодном иле, пузырьки воздуха пробегали по бедрам, щекотали; Сухонин охал и покряхтывал, но шел. Когда вода достигла пояса, он окунулся с головой – и тотчас выскочил; но первоначальный испуг и сердечный озноб прошли, и теперь уже на воздухе было прозрачнее, чем в воде. Сухонин наслаждался. Из лодки, мирно прикорнувшей к берегу, торчали узкие Нелины лодыжки. Вокруг была благорастворенная тишина.

Мокрый, возбужденный, счастливый. Сухонин прыгал на одной ноге, целясь другой в штанину. На берегу было холодно. Не мешало бы развести костер, но не оказалось спичек. Сухонин чувствовал пренебрежительное равнодушие к анемичной спутнице. Он сел в лодку и взялся за весла. Нелли, потревоженная, зашевелилась, села.

– Ты уже хочешь ехать? – спросила она удивленно.

– А о чем нам с тобой беседовать? Мы за пять лет институтской жизни друг другу вот так надоели.

– А я думала, ты ко мне испытываешь хорошие чувства, – обиделась Нелли.

– Я сейчас ко всем женщинам испытываю те же чувства, что и к своей жене.

– Зачем же ты тогда приехал?

– Отдохнуть. Устал я. Со мной что-то происходит непонятное. Ну, да тебе это вряд ли будет интересно. – Сухонин был сдержанный человек; он понимал, что все эти приметы и наваждения, которые его одолевают, другому покажутся не более, чем блажью. К тому же, на этот раз он был в ровном расположении духа, взбодрен купанием. Интрига с Нелли ему нравилась – после долгого поста это было какое-никакое разговение, месть жене. Видя, как доверчиво льнет к нему Нелли, он силился возбудить ответное чувство – и не мог; в глазах стояли только короткие редкие поросячьи реснички Нелли, ее вздернутый носик, ее конопушки, ее худоба. Поиграть с ней, подтрунить – на большее не было охоты. Он мощно греб, чтобы поскорее повидаться с ее миловидной соседкой, а Нелли строила планы:

– Сейчас мы пообедаем, я дам тебе талончик, а потом пойдем гулять в лес, лады?

– Лады. В лес так в лес. – Бросив весла, он приобнял Нелли и поцеловал в бледное костистое плечико; он чувствовал, что нельзя ей отказывать, что она, возможно, еще более одинокий и невезучий человек, чем он.

– А я загорела немножко, – сказала она. – Сегодня хороший день

Они оставили лодку на причале, пообедали и отправились в лес. Ломая внутреннее сопротивление, Сухонин обнимал Нелли; обнявшись, они спускались и поднимались по крутым тропинкам, запинаясь за мощные корни деревьев. У Нелли была низкая талия; Сухонин обнимал ее, притихшую, податливую, за узкие плечи, ее голова умещалась у него под мышкой, как взъерошенный воробей. Сухонин острил, каламбурил, ему становилось тоскливо оттого, что Нелли ждет, когда же он ее поцелует. Губы у нее были узкие, невыразительные, и вся она, выглядывая из-под пазухи, напоминала мышонка.

– Что же мне делать с женой, посоветуй, Чеховедка?

– Почем мне знать. Я ведь не знаю, что между вами произошло. Ты ее любишь?

– Никого я не люблю, – огрызнулся он. – Разве тебя только, да и то немножко.

– Ну, спасибо, утешил. А я думала, ты от меня без ума.

– Без ума-то без ума, да только не от тебя, а от жизни от этой проклятой. Вот такие пироги, Чеховедка.

– Не называй меня так, пожалуйста. Почему-то никто всерьез не принимает моих изысканий. Но если вглядеться, Чехов в самом деле комедиограф, и только, веселый комедиограф.

– Да, в жизни много смешного, – поддакнул Сухонин. – Взять хотя бы нас с тобой… Парочка, баран да ярочка.

Лес становился глуше.

– Мы не заблудимся? – Сухонин остановился под сумрачной елью и привлек Нелли к себе. «Ах ты, боже мой, сейчас надо ее целовать!» Он поцеловал ее в губы, – губ она не разлепляла, – в жиденький пробор на темно-русой головке, погладил; ему стало очень грустно. Нелли молчала. В кронах шумел ветер. «Не люблю ведь я никого, вот в чем вся беда-то. А ведь как был счастлив в первые месяцы с Мариной! Куда-то все исчезло, все чувства. Влюбиться бы в кого, что ли. Нет, не смогу. Неужели она не понимает, что ничего между нами нет? Нет чувства, и все идет прахом. Засиделась в девках, аспирантка…»

Ему захотелось кукарекнуть; кукарекать он не стал, но рассмеялся. Нелли озабоченно на него посмотрела. Он, назидательно погрозив пальцем возле ее носа, пропел:

Что прелесть ее ручек?Что жар ее перин?Давай, брат, отрешимся,Давай, брат, воспарим…

С доверчивой Нелли было по-своему просто. А что некрасива – это пустяк…

Вечером они загорали в частом молодом сосняке, в котором там и сям пестрели расстеленные одеяла и распластанные тела. Нелли сбросила просторный халат и легла рядом с Сухониным. Он провел пальцем по ее позвоночнику и сказал:

– Ой, укололся!

Нелли на грубость не обиделась. Тогда он запустил на ее плечо пробегавшего мимо муравья. Сухонин не мог не подтрунивать, срабатывал устойчивый институтский стереотип.

Выходные пролетели незаметно, упаднические настроения ни разу не посетили Сухонина. Нелли еще неделю оставалась в пансионате, затем тоже вернулась в Москву.

Хотя Нелли и говорила, что любит, когда мужчины управляют ею, ее мысли развивались в более практичном направлении, чем безалаберные и безответственные сухонинские. Недели через две она позвонила и сказала, что ее подруга, артистка Москонцерта, уехала на гастроли, а свою квартиру препоручила ей, так что они могут встретиться там, если, конечно, он хочет.

– Васька Васин на все согласен, – схохмил Сухонин, а про себя подумал, что его тащат в постель, как бодливого телка на скотобойню. – Только я сижу без денег – такой вот тонкий намек на толстые обстоятельства.

Нелли сказала, что обо всем позаботится сама. Сухонин положил трубку и задумался. Боже правый, неужели в обширной столице нельзя найти женщину красивую, одинокую, с умом, с квартирой? Нет, решительно, такая не обнаруживалась. Нелли жила с родителями и не годилась в жены. Согласен, что они культурные люди, принадлежат к артистической среде, да что толку – любви-то нет. А меду тем Истомина-старшая уже узнавала его по голосу, когда он звонил, и называла запросто – Виталий. Следовательно, Нелли придавала встречам куда большее значение. «Я тебя выручу, – как-то проговорилась она. – Не отчаивайся. Ты можешь прописаться у нас, даже если мы заключим фиктивный брак, а потом маме и папе дадут квартиру, и ты будешь свободен. Занимайся творчеством, чем хочешь». Это была развернутая программа будущей жизни. Сухонину же все это казалось нереальным. Он и без того запутался, без этих новых осложнений. Исчезла целенаправленная перспектива в его жизни, простая, ясная. «Новая» логика, «новое» знание захватили его. На свидание в квартире гастрольной артистки он согласился скрепя сердце. А впрочем, отчего бы и не попытаться: авось кое-что в его жизни сдвинется в лучшую сторону. Он ощущал опустошительное равнодушие, словно все это происходило не с ним, не его касалось, словно он присутствовал или играл на дурном любительском спектакле.

День выдался дождливым; высотные дома теряли очертания в мглистой туманной поволоке. У Сухонина не было зонта. Он нес зонт Нелли, стараясь закрыть ее, и тяжелую сумку с продуктами: на квартире предполагалось пробыть два-три дня. Нелли плохо знала этот район; дорогу вызвалась показать словоохотливая попутная женщина в очках. Сухонин с мрачной улыбкой думал, что его заманивают, как глупого кролика. Казалось, что эта услужливая болтунья в очках все о нем знает. В последнее время казалось, что и на улице он не в безопасности, что его повсюду сопровождают недруги. К каждому встречному он обращался с немым вопросом в перепуганных психастенических глазах. Шли они втроем мимо длинного мокрого бетонного забора…

Каков же был его ужас, когда они, открыв дверь, увидели двух собак, ч е р н у ю и б е л у ю, с голодным повизгиванием бросившихся навстречу.

– Я тебе совсем забыла сказать – этих двух собачек нам придется кормить. Вообще-то их подкармливают соседи, но пока мы здесь, мы сами ими займемся. Не знаю, как их зовут; знаю только, что вот эта черная – мать, а эта белая в крапинку – дочь.

– Отличная пара собак! – иронизировал Сухонин сквозь страх. – Крепость черных мясов просто наводит изумление, щиток – игла!

Квартира была двухкомнатная. Одна из комнат по стенам была завалена книгами, а посреди ее возвышалась широченная софа со множеством подушек и подлокотников. На кухне творилось невесть что, повсюду в мисках стояли прокисшие собачьи супы. Собаки путались под ногами. Раковина ломилась от грязной посуды, на полу валялись газетные обрывки. Не очень-то ухоженное жилье, сюда, вероятно, месяцами никто не заглядывает. Нелли поставила чайник на плиту и вынула бутылку португальского портвейна. К своему дамскому счастью с высоким мужчиной она стремилась напролом. Сухонин наблюдал за ее приготовлениями встревоженно; сквозь апатию пробивалась злость. Сейчас она напоит его вином, потом чаем, потом полезет в ванну, потом… Сухонина подташнивало от предчувствия этого «потом»; он уже знал, что ничего у него не получится, ему было лишь чуть любопытно, а больше того скучно. Он рылся в книгах, но ценных было мало, – брошюры по социологии, психологии, эстетике. Он обнаружил одну, привлекшую его внимание, под названием «Бермудский треугольник», и сунул ее в портфель, чтобы прочесть дома.

Вино было приятное, сладкое, но с него мутило. Всё развивалось примерно так, как он и предполагал. Нелли принимала ванну, и пока она там плескалась, Сухонин положил кухонный нож посреди застеленной софы. «Следовало бы класть кинжал или меч, – подумал он. – У каких это народов так делалось, когда мужчина хотел сохранить честь женщины? Забыл, совсем забыл, дырявая стала память».

За окном по-прежнему моросило. Собаки лежали, забившись под стол. Вечерело. Исследовав обе комнаты и кухню, Сухонин не знал теперь, чем заняться. Из ванны вышла Нелли, чистенькая, умытая, в мешковатом хлопчатобумажном халатике в синих цветочках.

– Ну что, подруга дней моих суровых? – спросил он риторически, положив тяжелую руку на ее теплое плечо. – Софа расстелена и убрана, скатерть белая залита вином. Поди ложись!

– А ты?

– А что я? Я обнаружил интересную книжку, почитаю, а потом тоже лягу.

– У тебя нет совсем никаких чувств ко мне? – спросила Нелли заискивающе.

– Есть. Усталость. Я очень устал, и многое из того, что для других представляет интерес, мне надоело. Иди, иди!.. – Он поцеловал ее в лоб и легонько подтолкнул. – Иди. Я сейчас тоже приду.

Он уединился в комнате, где сидели собаки, и закрыл стеклянную дверь; поставил тихую музыку Джеймса Ласта. Хотелось курить.

– Ну, что мне с этой дурехой делать, подскажите? – спросил он у собак. – Не знаете? Вот и я не знаю. Мне сейчас хоть Джину Лоллобриджиду подавай – один черт…

Собаки понимающе вылупляли карие глаза.

Прошло с полчаса. Наконец он решил войти в комнату, где Нелли ждала его. Однако не успел подойти к ней и присесть, как запертые собаки стали скрестись и скулить.

– По-моему, они не хотят, чтобы мы спали вместе.

Он выпустил собак; они тотчас же юркнули на софу и забрались под одеяло.

– Кыш! Кыш! – Нелли отгоняла их бледной ручкой, которую они норовили лизнуть; вид у нее был жалкий, растерянный. Сухонин рассмеялся:

– Точно, не хотят!

– Да прогони ты их, – бессильно злилась Нелли.

– Куда же я их прогоню? Они, видно, с хозяйкой привыкли спать. Я тебе лучше притчу расскажу. В прошлом году в ноябре я подобрал одну такую же пегую собачонку и принес домой. Собачонка кружилась по комнате, как безумная, оставляя мокрые следы, а жена моя бегала за ней и кричала: «Это бес, бес! Прогони его!» Пришлось прогнать, а милая была собачонка, хоть и грязная. Может, и эти – бесы, а?

– Ты не испытываешь ко мне совсем-совсем никаких чувств? – приниженно спросила Нелли. – Зачем же ты тогда согласился приехать?

– Ты знаешь, мне худо. – Сухонин стал серьезен. – Мне уже давно худо. Не нужно ничего этого, миленькая, никаких таких скоропалительных решений. Ты еще молодая, найдешь человека, который полюбит тебя. Я если и пришел, то совсем не за этим. Я понятно говорю? А нож ты не убирай: между нами должно лежать холодное оружие, примета такая есть. Если хочешь, ночью, когда я засну, можешь меня зарезать. Мне все равно.

Он пинками согнал собак и запер их на кухне; они там визжали и скреблись. Он вернулся, подвинул торшер к изголовью, разделся и лег. Софа была настолько просторная, что они с Нелли не соприкасались телами. Потом он сладостно вытянулся и сразу же заснул.

Сухонин еще мог притворяться равнодушным, разочарованным, но в глубине души очередное поражение переживал болезненно. Кольцо отчуждения сжималось туже. Любой в его положение, уж конечно же, не сплоховал бы. А он заснул, да так сладко! Впрочем, что могло получиться у двух книжников? Они больше не встречались, он не звонил ей, она – ему. Все было ясно без слов, они довели игру до конца. Сухонин почувствовал, что – сублимировано – проиграл (и примерился, и оказался в проигрыше) в отношениях с Нелли роль отца к дочери. Он меланхолично листал записную книжку, но звонить было некому: от жены ушел, с другом расстался, Нелли от него отступилась, а многочисленные знакомые – о чем с ними говорить. Он был в полной изоляции, он утрачивал инициативу, даже в магазин выходил реже. Никому до него не было дела. Просыпаясь по ночам. Плакал, молился, слушал тишину.

В конце июня он три будних дня в глубокой хандре провалялся в постели, а выйдя на работу, вместо того чтобы извиниться за прогулы, нагрубил начальству. Теперь он часто гневался и не мог себя укротить. Опутанный со всех сторон обязательствами, неразрешимыми противоречиями, он свирепел. В таком состоянии написал заявление на расчет и уволился без отработки. В тот день, бегая с обходным листом по этажам, чувствовал прилив энергии, бодрость, радость, готовность начать все сначала, освобожденность от оков, но уже на следующий день сник: в конце августа должны были вернуться дачники, следовало подыскивать новую квартиру, а рассчитываться за нее да и за старую было нечем.

И он решил вернуться к жене.

Каждое утро и каждый вечер Марина устраивала скандалы. Он не выносил ее истошного крика, выпученных круглых совиных глаз, мужеподобных жестов и битья тарелок. Хотелось размозжить ей голову, лишь бы она заткнулась. На ночь она заставляла дверь тяжелым креслом, чтобы он не вошел и не прикончил ее. Это становилось невыносимым. Ему с особой отчетливостью стало казаться, что все люди, в особенности жена, хотят его смерти; он впадал то в сокрушительную ярость, то в слезливость. По ночам он читал Откровение Иоанна Богослова.

– Ты сумасшедший, – распалялась Марина. – Ты же голый ломился к Гренадерову, все говорят. Тебе надо лечиться.

– Это тебе надо лечиться – от жестокости, от бульдозеризма своего. Взгляни на себя: разве ты похожа на женщину? Ты же мужик. У тебя вон усы растут и борода пробивается, до такой степени ты мужик.

Наступил июль. Сухонин бродил по городу целыми днями напролет. Ему повсюду мерещились друзья и враги, эта игра его увлекала; они сопровождали, конвоировали его на эскалаторе, сидели ошуюю и одесную на садовых скамейках, порицали и хвалили. Случайные обрывки разговоров он соотносил с собой. Люди казались ангелами или слугами сатаны – все зависело от того, насколько они ему нравились. На нем скрестились все конфликты мира. Он шел и думал, что если даже он и сумасшедший – что, все люди сходят с ума: повсюду войны, террор, насилие, атомные взрывы. Ждать мессию уже недолго. Опекуны и доброхоты следовали за ним, ходили по пятам, оберегали от врагов. Он не паниковал, но обреченно думал, что злые силы все равно одолеют. Иногда казалось, что мать и отец зовут его вернуться домой; он вспоминал притчу о блудном сыне, и ему становилось горько. Марина настойчиво спроваживала его в Петровку и почти не кормила: не работал, следовательно, не заслуживал. Она представлялась опаснее и настойчивее всех его гонителей.

Но прежде, чем он решился уехать из Москвы в Петровку к родителям, с ним случились два происшествия, которые, религиозно истолкованные, глубоко его напугали и усугубили болезненное состояние.

Однажды он шел, приближаясь к Преображенской площади, как вдруг с ним стало твориться что-то непонятное: он засомневался, туда ли идет, куда надо, к дому ли? Он как бы вступил в некое облако, в котором потерял перспективу движения. Как те летчики, которые, пролетая над Бермудским треугольником (а он успел прочесть украденную книжку), внезапно сбивались с курса, успевали передать на землю, что заблудились, утратили ощущение пространства, а их приборы заклинило, – так и он, в страхе, что направляется не туда, растерялся, объятый ужасом, остановился в нерешительности, спросил у прохожих, где находится Преображенская площадь, но один из них указал вперед, другой – назад, а третий сказал: «Да вы же на ней стоите!» Волосы Сухонина поднялись дыбом, ему стало дурно: он не узнавал окрестность, хотя столько раз проходил мимо. Не зная, на что решиться, он медленно повернул обратно, надеясь, что если снова увидит те е здания, мимо которых только что проходил, то, может быть, вспомнит, где он, и сориентируется. Это действительно удалось; он понемногу успокоился, но пойти вновь через П р е о б р а ж е н с к у ю площадь не дерзнул – вернулся домой кружным путем.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.