Диалоги. О целительстве, мастерстве и пути

Марина Смоленская

– Марина Вячеславовна, позвольте, я буду задавать разные вопросы, в том числе и о вашем пути. Вы на группах иногда рассказываете о своей предыстории, поэтому есть надежда, что это не секрет.

– Я считаю, что тренер не должен быть персоной выше других людей, у него должны быть свои проблемы. Когда меня спрашивают, все ли проблемы у меня решены, я привожу одну метафору: «Тот, кто уже на вершине горы, не может помочь тому, кто идет по склону. Помочь может только тот, кто на шаг впереди него.» А тот, кто достиг вершины – ему уже не до того, чтобы помогать кому-то, кто стоит у подножия, это невозможно. Когда мы идем в связке, мы идем так, что верхний может подтянуть, помочь пройти путь, и показать этот путь следующему. Мой личный сценарий и выбор профессии абсолютно укладывается в системную психогенетическую историю. Когда-то я нашла свой дневник от восьмого класса, и там было выражение Спинозы: «оценивая человеческие поступки, всегда начинал не с того, чтобы порицать, оскорбить или смеяться, а с того, чтобы понять». На самом деле, это мое жизненное кредо. Выбор професси, наверное, начался с того, что я хотела поступать на психфак, но их тогда было всего 2, в Питере и в Москве. Естественно, девочке из провинции трудно было туда попасть, даже отличнице с хорошим дипломом. Когда много позже я стала заниматься «семейкой» и психогенетикой, я поняла, что тогда могла бы повторить судьбу мамы. Она хотела быть хирургом всю жизнь, но, не поступив в медицинский вуз, попала на факультет романо-германской филологии, даже не стала сдавать экзамены, ее просто взяли с этими документами. Она стала учительницей английского языка, но когда папа попал в аварию в 30 лет, она реализовала свою мечту – 8 месяцев провела с ним в госпиталях, присутствовала на всех его операциях, даже ассистировала как медсестра.

– Она получила медицинское образование позже?

– Нет, она преподавателем английского языка была всю жизнь – переводчик, преподаватель. И когда я стала мечтать о том, что я поеду и буду поступать, они меня убедили, что мне лучше пойти в медицинский. Потому что тогда разницу между психологией, психотерапией и психиатрией никто не понимал. Сказали: «Зато у тебя будет медицинское образование». И, естественно, субординатура у меня по хирургии, дали мамин сценарий, но при этом со студенческих лет у меня был опыт работы в малых группах врача скорой помощи, фельдшером. А потом и врачом скорой помощи – а это очень серьезная школа. Ситуации «здесь и сейчас», плюс кардиореанимация, это тоже всегда «здесь и сейчас», со всеми и мануальными и прочими навыками. Потом я ушла в поликлинику, сохраняя работу в этой в кардиореанимации, дежурила, потому что нужно было кормить всю семью. Сыну 4 года было на момент развода с мужем, парализованный дед, бабушка на пенсии, мама на пенсии. Так что я много работала и много училась. И реанимация меня тоже научила тому, что есть потусторонний мир, потому что мне пациенты не боялись рассказать о том, что они видели. Но я же кардиореаниматор в реанимации, я обязана была сообщить обо всех измененных состояниях сознания, потому что тогда человека нужно было отправлять на консультацию у психиатра, всех ставили на учет. Люди рассказывали мне, что они шли по тоннелю, что видели предков и разговаривали с ними, что они встречались со светящимся существом, которое говорило: «Твоя миссия не закончена, возвращайся», и они возвращались в свое тело. Естественно, в те времена нужно было доносить, тогда еще практически не было никаких эзотерических знаний. Вот они рассказывали мне, зная, что я не побегу их сдавать. Но это был очень интересный опыт. Я помню одного мужчину, который мне сказал на утро после перенесенной клинической смерти: «Спасибо за то, что у вас оказался лидокаин». Тогда были трудности с определенными медикаментами, а врачи скорой снабжались лучше, у каждого врача была своя коробочка с препаратами дефицитными, у меня была заначка. Когда он впал в кому, у него началась аритмия, и наступила клиническая смерть – у меня нашелся лидокаин, которого не было в отделении, и мы его вывели. А наутро он говорит: «Вы меня психиатрам не сдадите? Тогда я вам скажу. Во-первых, спасибо за то, что у вас оказался лидокаин». Я говорю: «А откуда Вы знаете, Вы же в коме были?», он говорит: «Я вам могу точно показать, как это было, только, пожалуйста, никому не рассказывайте. Я был вот там», – показывает мне, – «я видел себя, я видел вас с Олей (медсестра), я видел, как вы доставали лидокаин, как Оля не попала, как попали Вы. Вы с Олей стояли тут, Вы доставали лидокаин, когда капельницу заправляли», – показывает на закуток, где медицинское оборудование, и рассказывает по шагам, где что было. Я говорю «Ну, ясно». Для меня это был первый подобный опыт. Тогда он рассказал, что выходил из тела, и потом, когда лидокаин начал действовать, вошел обратно и почувствовал себя. Второй момент был там же, привезли двух мужчин лет сорока с абсолютно одинаковыми поражением сердца. И там, и там – левый желудочек, идентичные кардиограммы, тяжелейший трансмуральный инфаркт. Один – абсолютно одинокий, к нему никто не пришел, он разведен, по жизни одиночка, разочарованный. У них не было детей с женой, он был такой, «жертва». А второй… с первой минуты, как его привезли, мы не могли выйти в реанимацию, чтобы не наткнуться на кого-то из его родственников. Они молились, они передавали еду всем коллегам, санитаркам, медсестрам, врачам, они спрашивали, какие лекарства и где нужно достать, они притащили туда священника, с которым вместе молились. Мы делали этим двоим одно и то же. Первый ушел через сутки, второго через трое суток мы перевели в общую палату – у него рубцевание шло на глазах. То есть, в зависимости от того, нужен ли человек этому миру, есть ли люди, которые его ждут, очень многое меняется. Еще один случай, уже когда работала на участке, у меня был район рядом с заводом сельхозхимии, неправильно был построен поселок по розе ветров, и на двух улицах было очень много онкологии. Два соседа с интервалом в 2 месяца по очереди попадают с раком легкого в отделение, ровесники, причем первый даже чуть моложе, 54 года. После него через 2 месяца на ту же койку в ту же палату попадает его сосед, пьющий такой. Первый – «правильный», живет с женой, во всем себе отказывает, якобы за здоровый образ жизни, ну и так далее, презирает соседа за его пьянство, но вынужден с ним общаться, поскольку деревня есть деревня, хоть и поселок. Еще по мере того, как он был здоров, он регулярно осуждал соседа. Тот, второй, старше его, ему ставят по гистологии тот же рак, даже локализация у одного в одном легком, у второго во втором. Удаляют, тот же курс терапии, химиотерапии, лучевой терапии, те же метастазы в позвоночник. На тот момент, когда второй выписался, у первого были метастазы в позвоночнике, и он никуда не девался, он просто лежал и ждал смерти.

Второй пришел к нему, выписавшись, с бутылкой и говорит: «Петя, давай выпьем!». Он говорит: «С чего пить-то?» – «Ну, у тебя рак и у меня рак». – «У меня», – говорит, «не рак». – «Почему не рак, я же на твоей койке лежал, мне ж сказали. И у меня то же самое, но я, – говорит, не собираюсь ему сдаваться, у меня дочка, я должен дать ей закончить техникум, выдать замуж и дождаться внуков, только тогда я имею право уйти». «Но у меня нет рака», – сказал первый, – «и вообще больше ко мне не приближайся». В конечном итоге первый проживает еще месяц и умирает, так же, не вставая с постели. Второй прожил четыре с половиной года с той же локализацией, с той же стадией, с тем же типом рака. В последние месяцы, когда дочка ходила беременная, он еще сказал «дождусь, когда внук пойдет». Дочка закончила техникум, вышла замуж, забеременела, родила внука. Ну вот он запрограммировал себя на четыре с половиной года, а если бы он программу себе поставил другую, он бы жил дольше. Это внутренняя установка самого пациента. Вот почему, когда я занимаюсь терапией, когда обращаются по поводу того, чтобы помочь пациенту с раком, я всегда говорю: «Психотерапия – вещь вспомогательная. Но если вы хотите, чтобы она помогла, нужно чтобы психотерапией занималась вся семья». У меня есть случай, женщина из Краснодара, во время родов ей поставили диагноз лимфогранулематоз. Ее перевели сразу в отделение онкологическое, у нее в палате было 4 женщины, все молодые. Лимфогранулематоз вообще как заболевание – чаще всего это болезнь молодых. Вот они пришли, молодая пара, она была уже после химиотерапии, и я сказала: «Давай работать, но должна работать вся семья». Они из Краснодара переездили все, они писали аффирмации, они все визуализировали, работали над тем, чтобы она выздоровела, никто не ждал ее смерти, потому что в терапии онкологии вовлечение всей семьи – обязательная вещь. Это как с этим мужчиной в кардиологии, если система вовлечена, все они хотят выздоровления и не ждут его смерти – он поправится. У меня был еще один случай, мои коллеги из стоматологии попросили. Две дочери пришли с тем, что их отцу, ему 61 год, он любимый папочка, поставили четвертую стадию рака почки с метастазами в легкие. Он знает о диагнозе, от операции и от терапии отказался, сказал: «Сколько проживу, столько проживу». Я говорю: «От меня-то Вы что хотите?». Они говорят: «Ну, чтобы его последние дни были не такими тяжелыми, помочь ему психологически». Тут у меня еще появился кореец знакомый, который из Ташкента приехал, он ему ставил капельницы, занимался точечной терапией, а мы работали со всей семьей. Девочки делали реливы (техники перепроживания прошлого), девочки работали с аффирмациями, девочки работали с визуализацией, мы с ним работали с эрисоновскими техниками, с гипнотическими индукциями на выздоровление. Он прожил 4 года.

– Без операции?

– Да. Он обслуживал себя сам, он ездил на машине со скоростью 180 километров в час, он просто наслаждался жизнью. Он говорил: «Я хочу дождаться внучку», так как внук уже был, хотел внучку. Вот, родилась Лиза. Я только сейчас поняла параллели мотивации – рождение внуков удлиняет жизнь, надежда на рождение внуков. И через 4 года он осенью сказал жене: «Поехали на дачу жить, не будем в Москве, будем на даче». И через 2 недели пригласил он всех в один день собраться, что-то типа именин, захотел всех увидеть. Он с ними посидел, они поговорили, посмеялись, он лег и ночью не встал. Ушел вот так вот, попрощавшись со всем родом, фактически. Внучку покрестили, и вот он ушел. На похоронах его мать в присутствии его дочек, его жены, говорит его сестре: «Я точно знала, что он помрет. Вся эта психология никогда не может помочь». Я думала, девчонки ее разорвут в клочья там… И это не из-за горя, она четко сказала, что она не верила, и она ничего не стала делать из того, что я сказала. Даже один член семьи может уничтожить работу всей группы, всех других членов семьи, заинтересованных в том, чтобы человек жил. Поэтому, когда я работаю с онкологическими больными, я всегда говорю: «Либо на работу приходят все, и вовлекаются, либо мы делаем просто диагностику». А часто есть такое, как в расстановках, когда кто-то кто и не живет, и не уходит, мытарствует. Я часто наблюдаю за инсультниками, и точно могу сказать – встать на ноги могут 90% из них, не важно, ишемический это инсульт или геморрагический. Но если они не хотят этого – ищи детство, в котором они чего-то не дополучили. Потому что они превращаются в капризное малое дитя и начинают «дополучать»: подмыли, покормили, поменяли памперсы, на руках отнесли в ванну. То есть они не будут трудится над тем, чтобы встать. Но у меня есть несколько клиентов, которые сказали: «Нет, я буду жить, мне есть, для чего жить».

– (А. Н.) Получается как, что есть люди, которые действительно что-то в детстве не дополучили, но у них нету идеи об этом.

– Да.

– И есть какая-то ущербность, которая у него только в голове, потому что если, допустим, брать поколение более старшее, уже уходящее, если послушать, какое у них было детство – это такой ужас с точки зрения современных детей. Действительно не было ресурсов, не было еды…

– У кого хорошее детство было из наших прадедов? Трудное было социально, у всех… Но «возврат в детство» тоже очень от многих вещей зависит – насколько человек считает себя вправе. Первые дни болезни, вдруг он получает то внимание, которого никогда не было. При нем все его дети, внуки. У меня был реальный клинический случай, приехал с Дальнего Востока летчик, сын папиного однополчанина, пришел на консультацию и говорит: «Матери моей 58 лет, 30 лет она была старшей медсестрой в военно-медицинском госпитале в Красногорске… Пришел новый начальник и привел новую старшую медсестру. Ну, естественно, врач и старшая медсестра – это всегда деньги, и ей предложили перейти в отделение, то есть быть на равных с теми медсестрами, над которыми она была начальницей, на минуточку, все эти 30 лет. Для нее это был удар ниже пояса, она не пережила этого, она слегла, впала в депрессию и приготовилась помирать. Похудела, никого к себе не пускала, сказала: «Отстаньте от меня все». Дети в панике, ее любимый сын прилетает ко мне на консультацию. Я говорю: «Придется делать провокативную терапию Фарелли». Он говорит: «А это как?». Я говорю: «Ну, Вы должны будете сделать так, как я скажу. Собираетесь все вместе, договариваетесь с двумя своими сестрами и с братом, что они молчат, а Вы будете говорить, приходите к маме». Они так и сделали. Приходят они к ней, сын садится рядом с ней, берет ее за руку и говорит: «Дорогая мама, нам очень огорчительно, что ты хочешь умереть. Мы очень тебя любим, ты прекрасная мать, мы тебе всю жизнь будем благодарны, ты великолепная бабушка, но мы должны уважать твое желание. У меня к тебе есть только одна просьба – меня могут не отпустить на твои похороны, я могу к тебе не успеть, а через 3 недели мне улетать… Ты уж прими решение, и расскажи нам, в в чем тебя хоронить, какой гроб тебе заказывать, нужна ли музыка на похоронах, где устраивать поминки, кремировать – не кремировать, это все нужно нам написать, чтобы мы знали. Вот, понимаешь, мама, я не хочу оказаться на другом конце света в тот момент, когда ты уйдешь из жизни». Эти все стоят зеленые, потому что они не знали, что он будет говорить. Потом уходят все четверо. Он за дверью им говорит: «Молчать, с ней не оставаться, ничего не делать». А он жил с ней. Наутро, говорит, просыпаюсь в 6 утра, мама на кухне, печет пироги и поет. То есть, хочешь притворяться – притворяйся, хочешь жертвовать собой – имей ответственность за последствия.

– (А. Н.) Такое эго – конечно, оно хочет жить.

– Я часто клиентам говорю, когда начинаются такие игры: «манипуляцию можно прервать только жестким подходом». Начинает ныть пожилой человек: «Вот, ты ждешь моей смерти, вы все ждете моей смерти». Единственная возможность это остановить – сказать: «Хорошо. Я не жду этого, но если ты хочешь, давай обговорим условия твоей смерти». Очень помогает, затыкаются сразу и надолго.

– (И. О.) Марина Вячеславовна, вот Вы рассказывали про свою практику на скорой – наверное, у Вас выработались какие-то свои отношения с дамой…

– Которая смерть?

– Да, которая смерть.

– Ты знаешь, Ириш, когда ты как реаниматор приезжаешь и видишь человека в коме – тебе нужно в течение нескольких секунд решить, что нужно сделать, и что за этим стоит. У человека есть 6 минут, пока корковая деятельность не прекратится. То есть у врача, фактически, если они доехали вовремя, и у тебя на глазах человек впадает в кому – у тебя 6 минут, чтобы принять решение. На самом деле у каждого врача, как говорят, есть свое кладбище. Вот у меня свои отношения со смертью, я это потом только поняла. Со мной очень любили дежурить девочки, медсестры, а меня бывало до 15 дежурств ночных.

– Почему?

– Ну, деньги нужно было зарабатывать, семью кормить.

– Нет, почему девочки любили дежурить?

– Потому что мы никогда никого не хоронили. Я могла сдать дежурство в 8 утра, и клиент умирал. Я попадала в палату, меня несли ноги в палату раньше, чем там наступала какая-нибудь дефибрилляция или еще что-то. Я не знаю, почему это происходило.

– Может, Вы этого тогда не знали, сейчас-то Вы, наверное, знаете…

– Да, сейчас я понимаю – что-то толкало, видимо. Когда обход делаешь, у тебя что-то фиксируется. Это как у Боткина – он был высокопрофессиональным терапевтом, и, входя в лазарет, когда никто не мог поставить диагноз, говорил: «Этого тифозника надо срочно убрать». Такой комплекс восприятия был у него, такое знание глубокое, что он мог интуитивно, прямо по внешнему виду поставить диагноз… Вот врач идет и, если есть опыт работы с больными в пограничном состоянии, он, видимо, где-то внутри отмечает, что есть симптом. Ну и плюс ко всему, опыт реинкарнационных проживаний позволяет сказать, что у меня было 4 или 5 шаманских инициаций и жизней в роли жрецов. Одно из самых сильных реинкарнационных воспоминаний – это жрица, женщина в Перу, где песочные пирамиды, там я приносила в жертву ребенка. И вот это ощущение, что я не готова это сделать, и выбор – либо тебя тут же положат, либо ты кладешь ребенка. В технологии релива – перепроживания прошлого, там есть такой интересный момент, ты отматываешь ситуацию, находясь в управляемом трансе, до того, как это произошло, берешь те ресурсы, которые тебе были доступны (но тогда ты об этом не знал), и меняешь ситуацию. И тогда ты можешь не попасть в эту проблему выбора. У меня таких воплощений было несколько, очень важных, когда выбор нужно было сделать между жизнью и смертью. И я отматываю туда, это в квантовой физике и еще в математике называется «сфера Римана», когда есть параллельная жизнь и последовательная. Квант – это и волна, и частица. Частица – это линейное существование, а волна – это параллельное существование. И если говорить языком сферы Римана, языком квантовой физики – мы находимся и в параллельном, и в последовательном существовании. Один из моих учителей – Вернан Вульф, специалист по квантовой физике. Многие физики теоретически подходят к тому восприятию реальности, что есть нечто, что стоит за осязаемыми вещами, и к этому приходят очень многие ученые. Потому что сам Вернан – он специалист в области квантовой физики, он пастор церкви мармонов. На тот момент, когда он в Россию приехал, ему было 54 года, у него было 11 детей и 25 внуков.

– Круто.

– И он был основоположником вот этой науки. Он эффективно терапевтировал шизофрению, наркоманов и рецидивистов.

– Так он себя позиционировал как физик?

– Да. При этом он приезжал как специалист по холодинамике, как учитель холодинамики. 1997 год – это последняя конференция по холодинамике. Когда он был в Дубне, он привез тогда программу, он предлагал всем детским учреждениям и школам бесплатно получить макинтош, у него был контракт с макинтош, комплект маков и подключение к интернету, чтобы получать самые интересные лекции мирового сообщества.

– Наши, наверное, сказали «не надо нам такого».

– Они сказали: «Это провокация ЦРУ». После этого на Гавайях, где он отдыхал, на него было совершено покушение нашими спецслужбами, в котором он выжил. Но одно из самых интересных впечатлений от встречи с ним – это первый его приезд, где собралось 150 человек психологов и психотерапевтов, эзотериков и биоэнергетиков, в 1991м году.

– Многие были тогда вообще «без крыши». Годы оголтелого эзотеризма.

– Я могу рассказать, как я с ним познакомилась, и что меня сподвигло потом уйти из классической медицины к психологии. Вернан приезжает на семинар по холодинамике, обаятельнейший дядька, ну правда очень обаятельный. От него исходит свет. Он говорит: «Я пришел к вам с приветом. Неделю назад занимался с друзьями подводным плаваньем на Гавайях, один из друзей у меня был с подводной камерой, а второй – с подводным ружьем, а человек с подводным ружьем очень любит стрелять. Мы плавали, и вдруг рядом со мной, напротив меня остановилась манта – скат, морской дьявол». Кстати, видеозапись этого есть у него, он нам показывал, это что-то. Вот он стоит в этом акваланге и напротив него стоит манта, а они же двигаются молниеносно. «И вдруг я слышу, как манта говорит. Я вошел в полный потенциал манты, я почувствовал себя мантой, мне захотелось быть мантой, я решил почувствовать, как это – быть мантой. И вдруг я слышу ее голос, она говорит: «Ты манта!» Он говорит: «Нет, я не манта». – «Но ты думаешь как манта». И мы заговорили о том, как устроена Вселенная, мы попутешествовали на другие планеты, мы путешествовали в какие-то другие цивилизации, я не помню, сколько прошло времени, мой друг сказал, что запись длилась 15 минут. Это как во сне, ты можешь заснуть на 5 минут, но плотность времени иная, ты там можешь прожить не одну жизнь за эти 5 минут. Так и там произошло, измененное состояние сознания. Второй друг стал подплывать, тот, который с ружьем, и манта сказала: «Ты скоро будешь там, где ты должен передать привет, передай им, пожалуйста, что все мы живые существа, и один единый разум. Сейчас тут будет твой друг, который не очень друг для меня, я должна уплывать. Вот передай там в России, что мы все единой целое». И ускакала. «Вот с этим приветом, – он говорит, я к вам и приехал».

– (А. Н.) Да, в то время его можно было наверно сразу в дурку.

– Представляете, да? А по поводу того, как я перешла из кардиологии. Это 1988 год, меня вызывает зав. поликлиникой и говорит: «Мария Вячеславовна, епархия просит кардиолога-реаниматора для сопровождения гостей епархии». Приезжает огромная делегация праздновать тысячелетие Крещения. Я соглашаюсь их сопровождать, он говорит: «Ну вот, тогда я Вас беру как специалиста широкого профиля, вот медсестра, вот вам машина, Вы будете их сопровождать, куда они поедут, туда и Вы». Нет проблем, нам самим интересно посмотреть на христианскую делегацию.

– (И. О.) А зачем вам нужен был кардиолог?

– Им нужен был врач, у которого есть опыт реанимационной работы.

– Насколько это оптимистично?

– Это естественно, потому что люди разные, аргентинцы, американцы…

– Большое количество…

– Ну конечно, 2 негра, 4 негра трех цветов: черный, синий и коричневый, один на французском, второй на английском, третий на немецком говорил. При каждом из них переводчик, и плюс ФСБшники, КГБшники на тот момент сплошные, шри-ланкиец-христианин – ну очень интересно было за ними наблюдать. Наши их там отпаивали, откармливали, чуть ли не на убой. Сидят за столом. Из Осло пастор, как у нас патриарх, патриарх Норвегии, привез золотую Библию тогда, толковую Библию в трех томах, 200 экземпляров подарок православных христиан русским. Вот он спрашивает через переводчика у нас, кто мы по положению, откуда мы. Мы говорим: «Мы из поликлиники», переводчик переводит, что мы из клиники. Он говорит: «О, какой высокий уровень нашего обслуживания здесь!». Я пытаюсь объяснить, КГБшник говорит: «Молчать, все равно переводить не буду».

– Какой год это был?

– 88-ой. Итак, литургия праздничная, ко мне в храме подходит мужчина и говорит: «Вот здесь икона, видите изображение Христа?», я говорю – «да». «А видите как у него стоят руки?», я говорю – «да». «Что он делает, как вы думаете?», я говорю «не знаю». «Он», – говорит, «экстрасенс».

– Кто сказал?

– Мужчина, незнакомый.

– Просто вот из толпы?

– Из толпы. Говорит: «Я должен вам сказать, что Вы должны заниматься не тем, чем Вы сейчас занимаетесь». Я спрашиваю: «Почему Вы должны это мне сказать, с какой стати Вы решили?». Он говорит: «Ну, у Вас другой путь, другое предназначение». Я думаю: «Ну, сумасшедших много». И я так, мимо ушей пропустила. А потом я уже разговорились с человеком, который занимался функцией внешней коммуникации в этой патриархии, в этой епархии, притом по образованию семейный терапевт. Он мне рассказывал еще, как ушел из терапии в религию строить карьеру. И вот сидим мы, разговариваем, вокруг делегация 50 человек в сутанах, у кого морда воот такая, кто с перепоя, кто явно голубой, и тут – один единственный светлый дед… я впервые видела свет, над головой, ауру днем… От деда этого свет, и к бабки к нему в очередь на поклон стоят. Я спрашиваю: «Как Вы думаете, в чем разница, вот почему?», он говорит: «Потому что в нем истинная вера, он из старцев, а бабульки это все чувствуют и знают, потому подходят к руке за благословением». Из 50 человек стоит 1 светится, а остальные… я уже когда с ними подружилась и стала лечить их семьи, они меня просили больничные им выдавать, у них очень строго, как в армии, обязательно нужен больничный, и рапорты, как в армии, и все друг на друга строчат.