Полная версия
Поезд вне расписания
– Алесь Адамович?
– Он самый. На очередном заседании суда. Прямо в зале заседаний. Так сказать, на боевом посту – за трибуной. Шла тяжба о разделе имущества бывшего Союза писателей СССР между «демократами» и «патриотами». С одной стороны – Алесь Адамович, Александр Борщаговский, Валентин Оскоцкий и прочие, с другой – Юрий Бондарев, Сергей Михалков с братией. Алесь Адамович, как всегда, горячую речь держал. Да так разошелся… Короче говоря, то последняя его речь была – из зала заседаний вынесли нашего славного демократа вперед ногами.
– Витя, ну зачем так? Ему уж Бог судья. Да и человеком он был, насколько мне известно, честным и принципиальным. В 66-ом – в дни суда над Синявским и Даниэлем, будучи преподавателем МГУ, отказался участвовать в травле Андрея Синявского, коллеги по университету, а это, согласись, подвиг, на который немногие писатели тогда отважились. За это его и поперли из первопрестольной. Хорошо, родной Минск принял. А потом и из Минска его турнули – опять же, за бескомпромиссность, Алесь Михайлович не давал покоя тамошним партийным бонзам. Благо, Москва в свою очередь, искупая грех, снова пригрела опального белорусского правдолюбца.
– Честность и принциапиальность теперь всякая и разная. Тот же Алесь Адамович за пару лет в Москве несколько квартир сменил. Последняя на Патриарших Прудах была. Знаешь, сколько там жилье теперь стоит? А ещё твой Адамович в числе 42 представителей так называемой «творческой интеллигентции» в сентябре 93-го подписался под обращением к Ельцину безжалостно разгромить защитников «Белого дома». И разгромили, уничтожили. А там тоже были люди, русские люди… Так-то.
– Нет, что-то здесь все-таки не так.
– Старик, не что-то, а всё – не так! Давай допьем вино, скоро девять, буфет закрывают. Да и мне пора уже. Обещал матери сегодня пораньше быть, извини…
Мы допили свое горькое вино и вышли в слякотный ноябрьский вечер. Москва уже вовсю зажгла свои роскошые вечерние огни. На станции метро «Баррикадная» мы расстались уже без разговора.
На электричку, а там – в бедную и неуютную комнату, что той зимой снимал я в довольно далеком от Москвы Хотьково, ехать не хотелось. Конечно, об этом я не сказал своему товарищу по ВЛК, прозаику Виктору П. – ему и без того было не радостно. Да и не поехал бы я на квартиру его матери, где и без меня не шибко-то просторно. Тем более, что я уже не первый год работал сторожем в храме Благовещения Пресвятой Богородицы, что в Петровском парке. Там в зиму с 95-го на 96-ой, всегда находилась кружка горячего чая и теплый угол – чтобы скоротать бездомную московскую ночь. Господь милостив…
1999
Встреча спустя годы
В холле Союза писателей России жду встречи с приятелем, прозаиком из Нижнего Новгорода Евгением Шишкиным. Мы вместе учились на Высших литературных курсах. Не виделись почти четыре года. Здесь же, в холле, художник из Архангельска, как сообщает о том табличка на стене, устроил небольшую выставку-продажу своих картин. Работы все больше о русском Севере, и они, можно сказать, идут нарасхват: картины яркие, колоритные, сделанные мастером, а цены просто мизерные.
Русские писатели и все, кто заходит в теперешний Союз писателей России, народ, разумеется, небогатый, но к истинному искусству не глух, и с легкостью отстегивает, возможно, последние «червонцы»: картины стоят того, да и многим хочется поддержать художника, еще молодого, дюжего мужика, с простым бородатым ликом северянина. Ясно, что привело его в первопрестольную – полное безденежье. В Архангельске – свирепая безработица. А кто и работает, зарплаты не видит по полгода и более.
В противоположном углу от самодеятельной выставки-продажи уселся другой, такой же дюжий, как художник-северянин, мужик. Мужественное, простое, но без бороды лицо, видавшая виды шапка-ушанка, не одного года носки обычное демисезонное пальто, хотя на улице московский январь и лучше бы что-нибудь потеплей надеть. И голос, густой, рокочущий, командирский. В руках у мужика – рукопись. Он показывает ее стоящему напротив молодому человеку, они что-то обсуждают, согласовывают. А голос мужика все гудит, рокочет, знакомый голос. Мы переглядываемся с художником.
– Никак Язов, – подмигивает мне художник.
– Вроде. Но вид?..
– Браток, у кого теперь вид другой, сам понимаешь… Входит Женя Шишкин. Здороваемся, обнимаемся. Он тут же оглядывается на голос. Женя тоже из простых русских парней, кто не только в вузах учился, но и сапоги носил положенные два года. Кстати, об этом мы не однажды вспоминали с доброй улыбкой.
– Командир, – кивает мне в сторону Язова Женя и улыбается. – Да-а, – и уже нам с художником, которого видит впервые, но чувствует вполне своим, добавляет другим, каким-то суровым, с обидой голосом: – А ведь маршал был, министр обороны… Почему струсил? А может… У сегодняшних вождей рука бы не дрогнула.
Мы еще раз, не сговариваясь, посмотрели в противоположный угол, где сидел, все также рокоча густым басом, недавний министр обороны СССР, член Политбюро ЦК КПСС, Маршал Советского Союза Дмитрий Тимофеевич Язов, и, верно, каждый из нас подумал об одном и том же.
Но у жизни свои правила, и она, рано ли поздно, спросит с каждого из нас.
Спросится с нас и после смерти…
1999
Тридцать сребреников
В Москве писатели разделились (в основном по национально-политическому признаку) на четыре Союза. Правительство России, давно махнувшее рукой и на литературу, и на писателей, вдруг учредило «стипендии остронуждающимся» и при этом «активно работающим в литературе писателям». Надо отметить, что стипендии (довольно справедливо) были разделены среди всех четырех Союзов.
Что тут началось! Уж как только не изощрялись претенденты, выкладывая доводы в свою пользу… «Остронуждающимися» же, как правило, оказывались, причем во всех Союзах, все «приближенные ко двору» либо, в лучшем случае, – пара-тройка человек, что уже чуть ли не пошли по подворотням в поисках подножного корма.
И вот в ЦДЛе поэт В., «демократ», подходит к товарищу по Литературному институту прозаику А., «патриоту». Последний каким-то чудом, разумеется, без гонорара, только что издал неплохой роман.
– Как живешь? – спрашивает поэт.
– Так и живу, – показывает протертые на локтях рукава пиджака прозаик.
– Стипендию хоть получаешь? Прозаик отрицательно качает головой.
– А был бы в нашем Союзе – получал бы! – чуть ли не злорадно выпалил поэт. И «букера» мог бы урвать…
– Избави Бог, – так же резко ответил прозаик товарищу по институту, – тридцать сребреников не хочу.
1999
В белорусском городе Бресте…
Несколько лет не был в Бресте. Раньше, бывало, и в Москву, и из Москвы ехал через Брест. Теперь же нашел путь более короткий и удобный: поездом до Ивацевичей, а там автобусом в Пинск.
Брест же из всех городов Белоруссии, включая и родной Пинск, мне ближе всего и милее. Как Львов на Украине. Самому себе не хочется признаваться: люблю все русское, но вот из украинских городов милее мне Львов, нежели «русские» Харьков, Донецк (меня туда никогда и не тянуло) и даже «матерь городов русских» Киев…
Так и Брест. С юности притягивал меня не Минск, не Гомель, не Гродно, не родной Пинск, а Брест. Особенно в молодости, когда жил там поэт Михась Рудковский. Сколько было переговорено, сколько выпито вина…
Брестский вокзал. Он и теперь просторный, удобный, уютный. И самое поразительное – чистый. Поднимаюсь на мост и незаметно как бы втекаю в сам Брест, в старый город. Мне надо на улицу Наганова, в отделение Союза белорусских писателей. Там меня ждет секретарь отделения поэт Алесь Каско.
По улице Советской дохожу до памятника Ленину. Помнится, во времена моей молодости в Бресте много говорили о том, как некий коммунист из рабочих, измотавшись ходить по коридорам власти (многие годы он ждал квартиру), положил на пьедестал памятника партийный билет, облил себя бензином и поджег. Немногим ранее подобным образом выразил свой протест чешский студент Ян Палах против ввода советских войск в Чехословакию. Видимо, он и вдохновил брестского коммуниста…
Сейчас времена другие. На площади Ленина в небо взметнул купола костел. Я же помню его как краеведческий музей Великой Отечественной войны. Владимир Ильич Ленин как раз и указывает брестчанам и гостям города на костел, как некогда – в светлое будущее.
С площади Ленина поворачиваю направо, иду как бы вниз. Прохожу улицу Энгельса, улицу Чкалова, улицы Коммунистическую, Крупской, Чапаева и, наконец, выхожу на улицу Наганова. Благо, они небольшие, неширокие, уютные. Тут нет-нет да и повеет еще «польским часом» – Брест, как известно, до сентября 1939 года был центром воеводства тогдашней Польши. «Белопанской», как говорили в славные времена моей молодости.
С Алесем Каско мы давние приятели. На сей раз быстро решили свои дела, и я надумал проведать Миколу Прокоповича, тоже поэта и друга молодости. Путь тут недалекий. Мимо Ленина, снова, как и в первый раз, направо. Пересекаю улицы Карла Маркса, Комсомольскую и прямиком по Советской – на улицу Куйбышева. Здесь телерадиокомитет, здесь же и студия телевидения.
Миколу Прокоповича застаю на месте. Опять же чай, разговоры о поэзии, о работе. Вспомнили Михася Рудковского. Он сам добрых лет пятнадцать сидел в этом кабинете. Теперь только его портрет. На стене в рамке.
Боже мой, когда это было?! В этом кабинете с Михасем (царство ему небесное!) мы пили вино, водку. Под простенькую – на хапок – закуску. Читали стихи…
Моя грусть передалась и Миколе, решил развеселить его, пошутил:
– Знаешь, Микола, а Брест не изменился. Сколько в нем не был, а он все такой же – красивый, тихий, уютный. Ну разве что Ленин вместо известного всем пути дорогу в костел указывает. Не иначе, как папе Римскому продался. А может, католичество принял?
Шутки не получилось. Микола Прокопович стал – грустным еще больше. Так мы и расстались. Хорошо, хоть на прощанье я вспомнил, что моему другу через два месяца исполняется 50 лет. Не шутки. Поздравил я Миколу с предстоящим юбилеем и двинул на улицу Московскую, к Михасю Рудковскому.
Первое, что бросилось мне в глаза у дома, где жил поэт, – купола строящегося православного храма, церкви во имя святого благоверного князя Александра Невского. И церковь эта – прямо под окнами Михася Рудковского. Правда, через дорогу. И спустя семь лет после его смерти. Не дождался Михась…
Положил я к мемориальной доске цветок гвоздики, посмотрел на уже едва видимый портрет Михася Рудковского на другой доске, повыше той, где высечены его имя, даты рождения и смерти. Помолился. Перекрестился и на купола строящегося храма во имя святого благоверного князя Александра Невского и подался на остановку. Сел в троллейбус, еще раз оглянулся на дом, в котором жил мой друг, прекрасный белорусский поэт Михась Рудковский, на храм Божий и твердо решил как можно дольше не приезжать в уютный, дорогой мне город Брест.
Сижу, уставясь в окно троллейбуса. До вокзала неблизко. Все та же Московская улица. И уже – не та… Что так давит на сердце? Словно нет уже тут ничего родного мне, словно и сам я тут чужой…
Есть еще один город Брест, во Франции. На берегу Атлантического океана. Но там я и вовсе никогда не был. Да и что мне там делать, на берегу Атлантического океана? А это – наш, родной, белорусский, пограничный город Брест, Брест-над-Бугом. Брест-Литовск, Берестье.
Прошу не путать…
1998
Такая вот память
Всегда с недоумением, болью и даже страхом думаю о том, что в Пинске нет ни одного (!) памятника деятелям белорусской истории, культуры. Имею в виду не архитектурное, либо еще какое-то сооружение, а просто памятник. Стоит же в Пинске Ленин (памятников ему, еще недавно, был тут добрый десяток), стоят, в полном смысле слова, «железный Феликс», Киров, Карл Маркс… Как ни странно, в городе вообще нет памятника в честь деятелей культуры. Разве что крашеный-перекрашенный бюст Максима Горького, изваянный в лучших традициях соцреализма – этакий буревестник революции из железобетона. Да и этот, с позволения сказать, памятник отечественной (?) культуры уже на моей памяти перекочевал в четвертое место – неймется пинским градостроителям.
А названия улиц?.. Чего стоит «Ленинградская», когда давно уже и города такового на карте нет…
Помню, как местный партначальник, потирая руки, похвалялся мне, дескать, к столетию Якуба Коласа откроем памятник песняру.
– Где же памятник? – спросил партийного начальника спустя год после юбилея народного песняра Беларуси.
– Сорвалось! – махнул в сердцах рукой партначальник. – В ближайшую же круглую дату откроем, непременно откроем памятник. И в торжественной обстановке, на всю республику!..
Увы, в ближайшую круглую дату со дня рождения Якуба Коласа коммунистическому начальству было уже не до памятников культуры…
И, слава Богу, что ничего у них не вышло: стоял бы теперь, отлитый из чугуна, примитивный, наспех слепленный бюст Якуба Коласа в Пинске. Заслуживает он иной памяти и, следовательно, иного, не банального, воплощения. К слову, бюст тот еще не один год пылился на складе местного деревообрабатывающего (?) объединения. Интересно, где он сейчас?..
Много ли наших городов могут похвалиться тем, что с ними прочно связана жизнь одного из основоположников национальной литературы? Не буду повторять общеизвестное, скажу только, что именно в Пинске. на Пинщине, собственно, и состоялся писатель Якуб Колас, тогда еще просто молодой учитель Константин Михайлович Мицкевич. Но здесь же, в Пинске, учитель К. М. Мицкевич состоялся как гражданин и человек. Здесь он, преподаватель народного училища, выступил в защиту крестьян. За что был арестован, осужден. Сюда же, на Пинщину, он вернулся, выйдя из тюрьмы. Здесь, в Пинске, он познакомился с учительницей железнодорожной школы Марией Дмитриевной Каменской, которая и стала его женой. В Пинске в доме на бывшей Водопроводной улице, где они познакомились и жили, родился у них первый ребенок – сын Данила. Здесь, надо сказать, захоронена и частица его праха – под высокими елями, что стояли возле «дома на Водопроводной» и во времена, когда он родился. В Пинске Якуб Колас написал свои первые книги, которые тогда же и были изданы в Вильно. Пинские впечатления легли в основу написанной позже трилогии «На росстанях»…
Вся же память о Якубе Коласе в Пинске – обветшавшая «мемориальная» доска на доме, где он жил, да еще такая же доска на здании бывшего Пинского приходского двухклассного мужского училища, где Якуб Колас работал. Теперь в этом здании – психоневрологический диспансер.
Такая вот память…
1998
Черный след
Все мы родом из детства. И у каждого из нас есть святое, ни с чем не сравнимое чувство, которое вместе с материнским теплом вливается в нас и которое мы проносим через всего жизнь. В дни радости оно напоминает нам, оно обязывает не забывать в шумной славе, кто есть ты, а в дни горьких неудач и лихой кручины согревает, вселяет силы, не дает сломить нас до конца. Вернешься после долгих странствий в края изначальные, где оставил свой первый след на земле, и поймешь: все, что поднимало тебя над мирской суетой, – чувство Родины!
Это в необжитой, дымящейся песками и зноем пустыне шумели в сердце твоем вечнозеленые сосны, белоствольные березы, а могучие широкоплечие дубы делились с тобой извечной думой о связях земли и неба, как о едином целом – корнях и кронах. Это в суровом, заснеженном Заполярье ты слышал мудрую песню золотых колосьев. Это в невыносимые морозы и в испепеляющий зной текла через тебя, вливая в жилы свежесть и бодрость, река детства.
Река детства… В силу разных причин и обстоятельств не у всех она есть. Родившиеся и выросшие в колыбели из железа и бетона помнят реки детства, зажатые в тиски гранитных берегов. Я счастлив: белоголового и вездесущего мальчонку, меня с ватагой таких же неугомонных сорванцов ласково качали на невысоких волнах сразу две реки с таким песенным и легким, как дыхание ребенка, названием: Припять. Пина… А когда я, молодой и крепкий, ступил на палубу речного теплохода с лирическим названием «Золотой плес», в моей крови запульсировал необъяснимый подъем души, какой испытываешь при первой любви.
Но, видно, так уж устроен человек: он, лежа на золотом пляжном песке, восхищается ясным синим небом, жарким солнцем; он возмущается, выходя из реки, видя цветные разводы бензина на водной зыби. Но он, человек, совсем не хочет знать, что это его обрывки газет и пачки из-под сигарет качаются на волнах и прибиваются к берегу; это его бутылки и консервные банки летят в воду, дабы не засорять пляж. Я тоже возмущался не меньше, если даже не больше других, однако…
…Уже начинало браться за полночь. На водной зыби, серебрясь веселыми блестками, заиграла молодая луна, когда звонком из рубки, прервав мои невеселые мысли, меня, вахтенного матроса, позвал к себе капитан:
– Валера, бери Саньку и подсоединяйте «откатку». Надо по-быстрому воду из машины вылить: теплоход на поворотах кренит.
– Так придем в порт. пойдем на заправку, там и откачаем чин чином, – возразил я.
– Ладно, зелен еще меня учить. Покачаешь там насосом. А за простой нам не платят. Прогрессивку получать, небось, любишь? Короче, буди Саню и – вперед!
Саню долго уговаривать не пришлось. Зеленоглазый, сухопарый и длиннорукий, он был далек от лирики и ловко, в одно мгновение, подсоединил «откатку». Заработал «на полную» двигатель и быстро стал высасывать из машины маслянистое месиво…
Я стоял на корме и смотрел, как из-под винта вместе с бурлящей водой вырывалась эта жижа и широкой полосой убегала куда-то вдаль, переливаясь в ярком свете луны Это был необыкновенно красивый след за белым теплоходом с лирическим названием «Золотой плес». Но в глубине души я понимал, что это – черный след на реке детства, на лице родины. И этот след оставляю я.
1984
О «СЛУГАХ НАРОДА»
И О НАС, ГРЕШНЫХ…
Москву, как известно, ничем не удивишь. Правда, удивляет то, сколько людей и с какой прытью до сих пор пытается все же удивить москвичей. А может, мне, в златоглавой столице приблудному, это только кажется?
Декабрь 1999 года. Очередной предвыборный бум. Нелегкая занесла меня на Воробьевы (по-советски «Ленинские») горы, к стенам Московского государственного университета. Здесь в консультативно-диагностическом центре работает знакомый врач. Он по призванию литератор, а на хлеб насущный зарабатывает, будучи специалистом по УЗИ, причем в этой области он действительно специалист, если бы такой да в литературе. Но ехал к я нему через всю Москву не столько из-за того, что он хороший специалист, сколько потому, что обследование на УЗИ в белокаменной стоит по нынешним временам порядка 200 – 300 рублей. А, скажем, контрастный рентген почек тянет на 500 и выше. Словом, «Всё во имя народа, всё для блага народа» – недаром же десять лет назад кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь горкома партии Москвы Б. Н. Ельцин боролся с привилегиями партноменклатуры. Теперь в Москве за бесплатно не то что лечить – смотреть на тебя не станут врачи…
– Я стою на автобусной остановке в ста шагах от МГУ и рассматриваю броский плакат с портретами и биографиями кандидатов в депутаты Государственной Думы Российской Федерации. На остановке народу немало, но, кроме меня, на предвыборный плакат никто внимания не обращает. Возможно, уже ознакомились с ним ранее, возможно… Да что тут хвостом крутить: – первое, что приходит на ум, глядя на сей призыв к народу, – это классическое: «Ба, знакомые всё лица!».
И хотя я в последние годы крайне редко смотрю телевизор, слушаю радио, читаю газеты, лица действительно хорошо знакомые. Я бы даже сказал иначе: «Лица хорошо, а еще точнее – лица, изрядно надоевшие народу». Когда-то, еще в сталинские, теперь подавляющим большинством, как правило, всякого рода «кандидатов», проклятые годы депутатов разного уровня называли «слугами народа». Так вот, меня до сих пор поражает то, с каким упорством, в принципе, одни и те же люди, как из шкуры вон, лезут из просто народа в «слуги народа».
Рассматриваю портреты нынешних кандидатов в «слуги». Их на плакате одиннадцать. Россия – государство многонациональное. Потому, наверное, и смотрят с портретов люди не только русского типа. Точнее следовало бы сказать: русского типа из одиннадцати кандидатов данного округа тут, пожалуй, только один – это Куваев, первый секретарь Московского горкома КПРФ. Остальные же… Нет, боюсь прослыть фашистом, антисемитом или еще кем-нибудь в этом роде. Просто назову несколько фамилий: Асламова (журналистка, апологет «свободной любви»), Арбатова, Бунич, Задорнов (недавний министр финансов в правительствах чуть ли не всех ельцинских премьеров), Ольшанский и даже… Иванов…
Ну, а биографии кандидатов в «слуги народа» сочинены так, что хоть сию минуту любого из них в рай, и не просто в рай, а сажай там прямо «одесную Бога»…
Вспомнился незабвенный 1990 год, самое начало его. Гудел, колобродил родной мой Пинск, как, впрочем, и прочие города и веси тогдашнего, словно вдруг очумевшего, Союза ССР. Как грибы из-под земли, везде и всюду появлялись витии и пророки, потрясая, казалось, непоколебимые устои советской жизни. И сам я, глупый, хотя и сильно сомневался, поскольку многих витий знавал лично, все же поддался на авантюру, причем добровольно и безо всяких там дальновидных планов на будущее. Тем не менее я оказался первым, кто в редакционном коридоре «Полесской правды» зимним вечером приветил ломящегося в пустые редакционные кабинеты строптивого минского журналиста Иосифа Середича. Уроженец Пинщины, Язэп Сярэдзiч, или Пэзя, как провидчески метко прозвали его, прочтя имя наоборот еще в его комсомольско-активные годы, давно и небезуспешно рвался на самый «верх». Некогда совсем еще зеленый сотрудник «Сельской газеты», Пэзя умудрился наступить на хвост какому-то немалому начальству, да сделал это так, что сумел понравиться самому Петру Мироновичу Машерову. Вскоре Пэзя удачно уселся в кресло заместителя редактора «Сельской газеты», откуда успешно стартовал в Москву, да не куда-нибудь, а прямо в Академию Общественных Наук при ЦК КПСС. Это вам не фунт изюма… Тогдашние «академики» от ЦК не то что газетами – великой страной руководили! Правда, удачливый минский газетчик Середич поспел туда, как оказалось, к шапочному разбору: зашумела-загудела «перестройка», и все обернулось так, что вчерашние оплоты коммунизма стали первыми же его хулителями. Изворотливый партийный прихвостень Пэзя прибегнул к давней и верной своей тактике – развернулся на 180 градусов и снова стал Язэпом.
К тому времени Язэп Павлович Середич сидел уже в кресле заместителя редактора газеты «Советская Белоруссия». Помню, как осенью 1989 года потрясла меня, да и других сотрудников «Полесской правды», статья И. Середича, где он в полном смысле беспощадно громил (и без того уже поджавших хвосты) партийных чиновников за то, что по велению Генсека Горбачева (не без умысла ли?) им значительно увеличили жалованье. И это на фоне все ухудшающейся тогда жизни.
Эх, знали бы, что ждет нас за ближайшим поворотом!..
Язэпа же Павловича Середича, сиречь Пэзю, ждало место депутата Верховного Совета БССР и главного редактора придуманной им же для себя газеты, что, ничтоже сумяшеся, тут же учредил тогдашний Верховный Совет (чего он только не утверждал!) Её по-большевистски иезуитски нарекли: «Народной газетой». «Народная» редактору-депутату И. Середичу дала неограниченные возможности проталкивать личные интересы и как можно удобней и вольготней устраиваться в жизни самому и своим присным.
Сколько нас, уже взрослых глупцов, бегало по Пинску, где во всеуслышание, а где и на ушко, чуть ли не интимно, вталкивая в умы будущих избирателей имя «Иосиф Середич» со многими-многими сладкими эпитетами. Непросто нам было протолкнуть «демократа» Середича в «народные слуги», ибо на финишную прямую голосования вышел он один на один с тогдашним первым секретарем горкома КПБ, читай руководителем Пинска, М. Головешкиным. Некоторые из нас рисковали потерять работу, поскольку напрямую, как, к примеру, я, сотрудник «Полесской правды», подчинялись тогда первому секретарю горкома.
И все же, к нашей великой радости, депутатом стал не партийный назначенец, а наш, свой Иосиф Середич, земляк, полешук. Помню, как весной 1990 года, характеризуя Иосифа Павловича, поэт Микола Федюкович, у которого я частенько останавливался в Минске, заметил: хлопец он неплохой, правда, больно шустрый и при случае умеет пройти нос к носу и не заметить.
Спустя полгода, в сентябре того же 1990-го, в Доме печати, куда я заглянул на литобъединение в «Чырвоную змену», «народный слуга» И. Середич проявил этот свой талант. Притом, настолько виртуозно, что поначалу я даже опешил:
«Сейчас поздоровается, приобнимет, как бывало, а о чем говорить?» – мелькало у меня в голове. А он… прошел и «не заметил».