Поезд вне расписания

Думаю, здесь будет к месту заметить и то, что сегодня в среде русских писателей Москвы, от самых молодых и до самых именитых, нет человека более популярного, любимого и уважаемого, нежели Президент Республики Беларусь Александр Лукашенко. Сколько раз, зная, что я белорус, известные люди останавливали меня прямо посреди улицы, в метро, в клубе писателей и осыпали комплиментами, словно и я, грешный, имею к Президенту РБ и его деятельности самое что ни на есть прямое отношение. А уж среди небожителей политического олимпа Александр Григорьевич Лукашенко для русских писателей, без преувеличения, самый-самый. А тут еще такое в Москве: то режут-стреляют, то взрывают-поджигают, то кроят-перекраивают, то делят-переделивают… Русские же писатели, не приведи Господи, чуть ли не по миру с протянутой рукой…

Все прошло настолько хорошо организованно, что я, неплохо знающий Литинститут и связанную с ним и около него суматоху, колготню и всякого рода несусветицу, был просто-напросто удивлен. Премию Президенту А. Г. Лукашенко вручили председатель комиссии по присуждению Международной премии имени М. А. Шолохова писатель Юрий Бондарев и писатель Арсений Ларионов. Было много поздравлений, цветов, улыбок, был, в конце концов, светлый весенний день, что в Москве не так часто и бывает. Словом, был праздник. Самый настоящий праздник, которые в последние годы не так часто выпадают Литературному институту.

И все бы ничего, таким бы и остался этот день в памяти, по крайней мере для меня, если бы не один вопрос, обращенный к А. Г. Лукашенко. Причем вопрос этот Президенту Республики Беларусь был задан самым первым. Как только Александр Григорьевич обратился к залу, как бы для диалога, с места встал член Союза белорусских писателей Н. В Москву он, минчанин, и приехал, конечно же, только потому, чтобы задать этот вопрос.

Мы с ним знакомы давно. Бывало, и чай пили. Но дружбы у нас не вышло. Да он и не искал дружбы со мной. Скорее всего потому, что КТО я такой в Москве… Он, как я знаю, бывая (и по долгу) в Первопрестольной, все жался поближе к руководителям Союза писателей России, главным редакторам «толстых» журналов, крупным писателям, поэтам… Я как-то даже намекнул ему, брось, мол, подобное тут давно не пролазит и вызывает разве что смех, унижение и дурную славу. Не помогло. Он обиделся и вскоре совсем отстранился от меня. И слава Богу…

В тот день во дворе Литературного института он появился раньше многих. Как он, минчанин, узнал о том, что сегодня в Москве Президенту Лукашенко будет вручаться Международная премия имени М. А. Шолохова, думаю, не столь важно. О таких, как член Союза писателей Н., говорят, «в любую щель пролезет». Вот и в тот день во дворе Литинститута он появился задолго до начала самих торжеств. Ходил одиноко в сторонке, как некий мыслитель, видимо, обдумывал, каким образом подойти (не шутка-то – Президент страны!), пробиться, показать себя Самому, заявить о себе…

И заявил: «Александр Григорьевич, вот вы в Минске васькаетесь (вопрос члена Союза писателей Н. я передаю, разумеется, в собственном изложении, но за подлинный смысл его ручаюсь на все сто процентов) с белорусскими (так и сказал) письменниками, они же не только вас не поддерживают, а наоборот, чуть ли не смеются над вами и жаждут одного – как бы дискредитировать вас. Я же, член Союза писателей Н.. всегда, везде и во всем был, есть и буду вашим верным оруженосцем и трубадуром. Почему же вы, Александр Григорьевич, к ним, вашим врагам, относитесь хорошо, квартиры им даете, должности и чины, а ко мне…»

Президент Республики Беларусь, лауреат Международной премии имени М. А. Шолохова Александр Лукашенко, как я понял, уже знал члена Союза писателей Н., поскольку, чуть ли не перебив его, обратился по имени и довольно по-свойски, как к давнему знакомому.

Комментировать дальнейшее, по-моему, нет никакого смысла, как и вообще вести речь о болезненно тщеславном и амбициозном земляке. Я давно уже предполагал, что от члена Союза писателей Н. можно ожидать чего угодно. Вот стоящих произведений – вряд ли…

1998

Есть повод порадоваться

Белорусская литература, и этому надо только радоваться, еще совсем молодая. И сегодня она болеет всеми болезнями роста, свойственными молодому организму. А именно: всякими течениями, «суполками», что радикально взаимоисключают друг друга. И при этом – только помани пальцем – бегут под крышу официального издания, не говоря уж о членстве в Союзе писателей.

Но главное даже не в этом, а в том, что, слава Богу, белорусскую литературу обошло, и, хочется думать, подобного с ней не случится вовсе. Русская литература вслед за литературами Запада, которые «болезнями роста» переболели значительно раньше, еще в прошлые столетия, бросилась в чернуху и порнуху. Разумеется, не сама литература, а пишущая братия, кормившаяся от литературы. Сама же литература, как и писатели, оказалась в России резко отодвинутой на обочину общественной жизни. Совсем и, наверное, окончательно опустел, утратил свое былое значение ЦДЛ. А ведь еще совсем недавно литература, да и сами писатели в культурной (и не только) жизни России играли главенствующую роль. Не зря же так рвались в Союз писателей, и по сию пору в нем ошивается столько всякого рода пройдох, авантюристов и самых обыкновенных карьеристов, что оторопь берет. Правда, помыслы и цели их далеки от собственно литературы и культуры вообще.

Конечно, все это есть и в белорусском Союзе, но речь о другом. А именно: белорусская литература живет, растет, прогрессирует. Русской, как, впрочем, и западной литературе расти, как это ни обидно и ни горько ее сегодняшним лидерам, некуда. Попробуй, возьми высоту Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Толстого, Бунина, Блока, Есенина, Шолохова, Твардовского… Список можно расширять и расширять!

Ничего не стоят и все эти сегодняшние выдвиженцы на Букера. Так, агония. После «деревенской» прозы и представителей «тихой лирики» – ничего существенного. Разве что в поэзии Юрий Кузнецов (но и его Кожинов отнес к «тихой лирике») да в прозе Битов и Искандер. Все последующее – суета да возня, соцреализм наизнанку: Петрушевская, Пелевин, Кибиров…

Правда, у русских есть еще литература эмигрантов: Солженицын, Синявский, Максимов, Бродский…

А в Белоруссии… Чего стоят одни только «закидоны» Анатоля Сыса – в Москве о нем, нет-нет да услышишь! А эстетствующий хуторянин Дранько-Мойсюк, этот местечковый денди!.. В Москве такого со времен НЭПа не видали. И поэты стóящие есть: Некляев, Голубович, Купреев. При желании – читай в обратном порядке; да как хочешь, так и читай! Но сегодня они – «Три богатыря» белорусской поэзии. А Казимир Камейша?.. Все так же сильны и неожиданны Анатоль Вертинский, Василь Макаревич, Василь Зуенок, Сергей Законников, Юрка Голуб, Алесь Каско, Алесь Письменков…

А какая проза… Без преувеличения – беловежская пуща имен! Янка Брыль, Василь Быков, Вячеслав Адамчик, Иван Пташников, Анатоль Кудравец, Виктор Гордей, Генрих Далидович, Алесь Жук, Алесь Кожедуб, Владимир Яговдик, Алесь Наварич, Андрей Федоренко, Анатоль Козлов…

Трудно найти слова, чтобы коротко и вместе с тем емко сказать о белорусских поэтессах. Самое удивительное, что все они красивы как женщины. И все пишут прозу. Да какую прозу! Ядреную, сочную, колоритную… Совсем как белорусские девчата на «кирмашы» по случаю престольного праздника в доколхозной Белоруссии – хоть на католическом западе, хоть на православном востоке.

Словом, не захвалить бы, и – дай Бог!

1998

Памятный тост

Было это году в 84-м еще в старом, что в Королищевичах, Доме творчества. Поэт Владимир П., человек в общем то порядочный, мудрый, иной раз даже любящий правду-матку резануть в глаза, на банкете, устроенном им по случаю выхода своей книги стихотворений в Москве, один из первых тостов поднял «За Петра Агеевича Кошеля, белоруса, прекрасного русского поэта и большого друга белорусской литературы».

Все это может и забылось бы будь Петр Кошель всего-навсего сотрудником редакции поэзии народов СССР в тогдашнем издательстве «Советский писатель». Дело житейское, редактировал книгу, готовил к изданию… Словом, было это в писательской традиции: отблагодарить редактора своей книги, но тут конечно, другое. Да и запомнилось потому, что белорусские писатели (и прозаики в том числе) уж больно много бегали вокруг да около Петра Кошеля. И разгадка того, скажем так, повышенного внимания к персоне П. Кошеля в Минске скрывалась в ином: был он зятем Н. Н. Слюнькова, тогда первого секретаря ЦК КПБ. Что и подтвердилось уже на следующее утро.

Гуляя по дивному королищевичскому лесу (и похмелье не мучило!) тогда еще никому не известный Владислав Артемов (он вместе с Кошелем приехал из Москвы), к слову, уроженец Минщины, как бы шутя обронил: «Ну, Петя, если твой тесть пробудет первым в Белоруссии лет пяток, тебе в Королищевичах (имелся в виду Дом творчества) бюст поставят. И белорусские писатели каждое утро к нему цветы возлагать будут».

Посмеялись. Правда, не весело. Будто понимая: смеемся над самими собой.

1998

Вот пришел Анахорет Купреев…

Было ли это – молодой май в бело-голубой кипени цветущих деревьев, отцовский дом, с раскрытыми настежь окнами, в саду стол, мать ставит тарелки с борщом, мясом, прочими закусками. У мамы, еще такой нестарой, несмотря на бесконечные хлопоты, приподнятое настроение, она светло – как умеет только мама – улыбается. Весна! А еще – гость, главный виновник хлопот и веселья, белорусский поэт Микола Купреев. Живая легенда, бич литначальства и всякого рода мелких чиновников Белоруссии, Микола Купреев и в самом деле был для них БИЧ – бывший интеллигентный человек. Девять лет назад, в 1967 году у него вышла первая книга поэзии «Непазбежнасць» («Неизбежность»).

Об этой книге много писали в белорусской периодике. И даже сама московская «Правда» в обзоре белорусской литературы отметила выход этой скромной по объему книжки. Было признание. И все было готово к приему Купреева в Союз писателей, что давало большие привелегии пишущему. Но Микола, душа нараспашку, в какой-то подгулявшей компании нелестно отозвался об известном критике. Мало того, сорвал с него шапку да шмякнул, смеясь, оземь. А шапка-то была начальственная…

И пошло-поехало! Не приняли в Союз писателей, под горячую руку уволили из столичного издательства, не дали обещанную квартиру. И остался без работы, без крыши над головой. И поехал на попутках да в пригородных поездах «зайцем» бездомный поэт Купреев в свое растянувшееся на десятилетие странствие по милой Брестчине. Благо, в каждом райцентре жил кто-нибудь из пишущей братии и, конечно же, привечал его. Так в мае 1976-го заглянул ко мне в «Полесскую правду», где я был литсотрудником, усталый, не первой свежести, но довольно-таки бодрый Микола Купреев.

С той поры мой небогатый дом стал недолгим, но частым приютом на бродяжьем пути поэта. Шли годы. Все реже и реже имя Купреева появлялось в белорусских изданиях. Но слава Поэта не покидала его. Навещал Микола и соседнюю Украину, где стихи его переводили, а талант ценили. Особенно на Волыни. Там он также находил неизменный приют и братскую поддержку.

До гроба не забыть мне и то, как спустя полтора года после нашей встречи, завалился в типографию (и как его только пропустили на проходной?), а я был дежурным по выпуску, сильно помятый и потрепанный с дороги и перепоя Микола Купреев. Вместе с ним, что редко случалось, – в этот раз был спутник, такого же вида недавний сельский учитель из поселка Телеханы Семен Н., изгнанный из школы за провальное пьянство. Микола величал его исключительно Симеоном.

Познакомились. И Микола тут же поведал мне недавнее приключение своего напарника. Сильно подзаложив за воротник, Симеон взял заступ и двинул на поселковое кладбище. Выкопал могилу, пусть и не в полную глубину, глубоко всадил в свежевыброшенную землю лопату и… завалился в яму отпочивать от тягот бренной земной жизни. Видно не на шутку допекла сельского просветителя пьяная житуха, ибо лежал он в свежей могиле-постели, на манер покойника кротко сложив на груди руки. Правда, при этом так храпел, что люди в подошедшей похоронной процессии перестали плакать и недоуменно озирались – уж ненароком не закопали ли кого живого?..

Не поняли селяне мятущуюся душу Симеона, несшего в темные головы их чадам свет науки – все как есть доложили куда следует. Этот трагикомический номер сельского учителя Семена Н. стал той последней каплей, что переполнила чашу терпения директора телеханской школы. И недавний учитель математики Семен Н. стал на какое-то время спутником также недавнего сельского учителя – филолога и поэта Миколы Купреева.

Я как раз заканчивал читку очередного номера газеты.

– Валерый, прабач, я як заўседы, спiты, нябрыты… Дай траяк!..

Денег у меня не было. Пришлось просить в долг у редакционной машинистки. Она, на наше счастье, была в типографии – принесла набор будущего номера газеты и зашла в корректорскую з гранками сегодняшнего выпуска.

Взяли два вина и погребли в «Поплавок», что плавал неподалеку от типографии, на набережной Пины. Выпили. Чуть ожили. Мало.

Посидели. Помозговали. «Мозговать» выпало мне, поскольку в Пинске из нас троих добыть денег на «добавку» мог только я, человек при деле.

В тот год я поступил в Белгосуниверситет на заочное отделение журфака. Вместе со мной поступил на учебу и военный журналист из флотской многотиражки (в те годы издавалась такая в Пинске) Иван О. Хохол, сколь хитрый в жизни, столь примитивный в стихах. Кроме всего прочего, был Ваня еще и виршеплетом, а литературные страницы в «П. п.» готовил тогда имярек. Ну а кто из виршеплетов по молодости лет не тщеславен?..

Вот и двинули мы через город в Западный микрорайон к мичману Ивану О. Ване я предварительно сообщил по телефону, мол, так и так, у меня – гость, известный белорусский поэт Микола Купреев. Он прочитал в «П. п.» твои стихи, очень понравилось, хочет с тобой познакомиться, побеседовать.

Дверь на наш звонок открыл лично Ваня. Жена на кухне вовсю готовила ужин для «дорогих гостей». Познакомились. Микола сразу же после рукопожатия извинился: «Прости, негде побрится было…» Я тут же добавил. «С рыбалки едут. Гостят на Пинщине». Мичман Иван О., как и подобает военному человеку, тут же проявил смекалку: электробритва лежала на полке в прихожей, рядом разумеется, висело и зеркало. Сам же хозяин, перекинувшись двумя словами с супругой, извинясь перед нами, отправился в магазин.

…Все было хорошо в тот вечер. Все, наш разговор за столом, и ужин. Все было хорошо. Мало было выпивки. Разве мог принять иначе, нежели с коньяком, «высоких гостей» военный человек Иван О., журналист, поэт, студент-заочник самого престижного в республике учебного заведения – Белорусского государственного университета?..

То-то было горя у Миколы Купреева с отставным учителем из Телехан Семеном Н. по дороге из гостей в уютной квартире на жесткие вокзальные скамейки. Они шли, поочередно вспоминая сытую закусь: картошку, жареную вперемешку с колбасой и луком, и все сокрушались, корили меня: «Чего ж ты, Валера, не сказал ему брать вино?.. Шесть бутылок бы вышло!.. По три-четыре стакана на брата…»

…Миколу я видел много раз и всяким – никогда, ни разу не видел и не знал обижающимся на кого-то и что-то, не видел подавленным и растерянным, не припомню его сердитым, тем более злым. Я знал, что ему все больше напоминали о себе болезни, давняя хромота. Его школьный ученик (Микола Купреев после окончания Брестского пединститута несколько лет учительствовал в деревне Стошаны на Пинщине), поэт и редактор газеты в райцентре Пружаны Микола Антоновский пристроил своего бывшего учителя в Попелевскую сельскую школу, что на самом пороге Беловежской пущи. Там после долгих скитаний и осел Микола Купреев, уже тяжело больной, но полный, как оказалось, нереализованных сил и замыслов.

Уже вовсю дули ветры демократических перемен. Белорусские литературные издания всегда, как черт ладана, боявшиеся малейшей крамолы, стали буквально нарасхват печатать внушительные подборки стихов учителя из глубинки Николая Семеновича Купреева. Еще бы, такая биография! А стихи… Да и самим изданиям позарез хотелось как-то реабилитироваться перед читателем и тем же Купреевым. А стихи, баллады и поэмы его и в самом деле были биографичны, а главное – высокоталантливы. На глазах у шестилетнего Миколки Купреева полицаи зверски замучили мать: раненую живьем закидали землей. За связь с партизанами. Будущий поэт, в страхе забившись в кусты, видел это. Об этом и поведал дядьке, родному брату матери. В отместку за это сверстника Миколы, сына главного расстрельщика-полицая, дядька-партизан затащил в муравейник и привязал к дереву – на долгую, мучительную смерть. Об этом тоже напишет Микола Купреев…

Следующая, вторая книга поэзии «Правiнцыйныя фантазii» («Провинциальные фантазии»), выйдет в 1995 году, спустя почти 30 лет после «Непазбежнасцi». Выйдет и сразу станет событием в литературной жизни Белоруссии. Книгу выдвинут на Госпремию. Но – увы! Судьба в который раз отвернется от Миколы Купреева. Сами того не желая, чиновники от литературы в очередной раз обогатят новыми красками и без того богатую легенду о Поэте.

Заканчиваю это повествование, а где-то в Беловежской пуще сидит на пне Микола Купреев и пишет свою новую повесть, а может поэму, балладу или стихотворение. А может, может в забытой Богом полесской деревушке, ковыляет не спеша в «лавку» за «бутэлькай гремучей смеси» – хоть так развеять печаль одиночества. Но где бы ты ни был, что бы ни делал, брат Микола, дай Бог тебе здоровья, а нам – встречи на нашей горькой, нашей доброй, нашей родной земле.

1999

Как Анатоль Сыс

купил город Смоленск…

Мокрый, мерзко щиплющий лицо ноябрьский снег. Спешу под крышу метро. У входа на станцию «Баррикадная» кто-то дергает за рукав. «Ба-а, какая встреча! Слава Ананьев. Сколько выпито – перепито…».

– Старик, а я тебя недавно вспоминал. – Слава по-птичьи косит взгляд и добродушно смотрит на меня с высоты своего почти двухметрового роста.

– Не иначе с недопоя, – поддерживаю я шутливый тон, что задает Слава.

– Старик, я в завязке, второй месяц. – На полном серьезе говорит Слава. – А вот вы там, в Минске, что-то балуете. Камни в окна президенту кидаете.

– Слава, неужто я похож на тех, кто камнями кидается?

– А кто вас знает. – Слава по-детски поводит обидчиво своим косым взглядом. – Здесь вы одно говорите за стаканом, а там… Нет, белорусы хорошие ребята!.. Я дружил с Сашкой Стригалевым, – резко меняет тему разговора Слава Ананьев. – Мы с ним в Литинституте в одном семинаре учились. И с Толей Кудласевичем. Помню, как с Толей на Белорусском вокзале продавали книжку его стихов. Толя поет под гитару свои песни на белорусском языке, подходят земляки, слушают, а я им книжку его толкаю… Поджало нас тогда, деньжата нужны были. Вот и совместили культуру и рынок.

– Да-а, – как-бы спохватываясь, громко говорит Слава. – А еще есть у вас Анатоль Сыс. Хороший поэт, просто выдающийся! Знаешь, – уже тише произносит Слава, – он, по-моему, запросто может кидать камнями в Лукашенку. Мы с ним дверь в дверь жили в Шереметьеве в 1989 году, на девятом совещании молодых писателей бывшего Союза. Помню, под утро выхожу из своей комнаты, а у двери напротив – батарея пустых бутылок. Ну, думаю, свой человек, можно зайти, полечить похмелье. Стучусь. Дверь открывает какой-то пацан. Захожу в комнату. За столом сидит бородатый, с круглым носом Анатоль Сыс. Я его днем раньше приметил. Кто такой, спрашивает меня по-белорусски. Вячеслав Ананьев, отвечаю, русский поэт. Отдаешь Смоленск, спрашивает меня в лоб Сыс. А на столе у него – тесно от бутылок. Водка, вино. Рядом, как по команде «смирно», стоят какие-то малолетки, в рот ему заглядывают.

– Русский поэт, говоришь, – смотрит на меня из-подлобья Сыс. Наверно, выпить хочешь. Не дам! Отдавай Белоруссии Смоленск, тогда и говорить будем!

Я растерялся. А выпить хочется. И тут меня осенило. Давай, говорю, расписку напишу, что передаю Смоленск Белоруссии, а ты мне бутылку ставь.

– Две! – Сыс делает широкий жест и придвигает мне тетрадь, что лежала перед ним на столе. – Пиши! «От имени русского народа в здравом рассудке и трезвом уме я, поэт Вячеслав Ананьев, пишу расписку о передаче на веки вечные города Смоленска белорусскому народу, его основателю и истинному хозяину». Подписывайся!

Я подписался, что делать, как-никак, а две бутылки водки…

Сыс указывает пальцем: «Перед своим именем напиши «русский поэт». А сам ниже написал: «От России белорусский город Смоленск принял поэт Анатоль Сыс».

– Забирай две бутылки. – Подает мне со стола водку Сыс. – Это с собой. А сейчас, как и подобает в таких случаях, будем отмечать сие историческое решение. – Встал из-за стола, босиком подошел к двери, ведущей на балкон, распахнул ее. Прямо над балконом, заливая всю округу синеватым фантастическим светом, висела огромная луна.

– На колени! – скомандовал Сыс своему окружению. – Молитесь – свершился исторический факт. Отныне и во веки-вечные над городом Смоленском будет сиять, как эта луна в небе, «бел-чырвона-белый стяг»!..

1999

Дама из Амстердама

В храме после утренней службы, если это будний день, обычно выпадает время дневного покоя, затишья. Сторожа, да и другие работники храма, за исключением разве что уборщиц, любят эти часы. Сядешь на скамейку где-нибудь в дальнем уголке и отдыхаешь, и наблюдаешь за порядком.

Всякого рода ЧП в храме – крайняя редкость. Ну, бывает, зайдет кто-нибудь в сильном подпитии, подойдешь, попросишь его выйти из храма, он тут же извинится и тихонько уйдет. Правда, для сторожей московских храмов есть напасть иного рода: бомжи (обычно они донимают зимой, особенно в сильные холода) и, назовем их так, «умники».

От бомжей отделаться просто, деньги им подавать запрещается, чтоб не провоциоровать пьянство. Подаем что-нибудь из съестного. В храме, у кануна (место поминовения усопших) стоит жертвенник. Прихожане кладут в него что-нибудь (исключая мясное) из продуктов, как правило, с запиской о поминовении усопшего (усопших).

Гораздо хуже обстоит дело с «умниками». Порой доходит до курьезов. Человек идет в храм не Богу помолиться, а рубаху на груди порвать, доказывая, что Бога нет, а мы, все тут собравшиеся, дураки. Вот и приходится выставлять такого воинствующего атеиста из храма вон. Зачастую, чего греха таить, тумаками, да иного они и не понимают, и не признают. Случаются выяснения отношений и иного порядка.

Дама в роскошном одеянии (о таких говорят «женщина без возраста»), расчитываясь со свечницей (продавец в церковной лавке), на пол уронила купюру.

– Матушка (обычно так обращаются к женщине в храме), вы потеряли деньги.

– Я не матушка! – отрубила она, даже не удостоив меня взглядом.

Подобного со мной не случалось. Я не первый год работаю сторожем в храме и знаю, как женщины, даже из так называемого высшего общества, а таких в Москве всегда было предостаточно, любезно и, что немаловажно, с удовольствием реагировали на обращение «матушка». Причем, и хочу это подчеркнуть, в том числе и женщины в цветущем возрасте. А тут… Дело понятное, с ней лучше покороче, попроще – опять же, таких в Москве, – да и в ней ли одной? – прости Господи… Плюнуть и уйти восвояси. Но я в храме, к тому же на работе.

– Женщина, – слегка смутившись, обращаюсь к ней, – вот ваши деньги. Вы их случайно уронили, – подаю ей купюру.

– Где ты видишь женщину?!

Я так и отпрянул, совершенно не ожидая от нее подобной реакции. Много чего насмотрелся в храме за годы работы, такое было впервые. Я, вроде, и с миром, и душевно к ней…

– Женщины у метро помидоры продают, – не унималась она. – А я – дама! Дама из Амстердама!.. – И она артистично отвела руку в сторону и вверх, также резко закинув голову в ярком, с частыми красными и черными полосами тюрбане.

Из меня, чего со мной давно не бывало, вылетел самый настоящий дикий смех, и вместе со смехом вылетел на улицу я – не будешь же хохотать в храме.

«Дама из Амстердама» довольно долго не выходила. Я уже стал замерзать, наблюдая за храмом со стороны и ожидая ее ухода.

Не успел я войти в храм, меня тут же позвала свечница.

– Валерий, ну зачем вы так? Она очень добрая и милая женщина. Возможно, со странностями, как все киношники.

– Она что, в кино работает?

– Работала на «Мосфильме», теперь – на телевидении. И помолчав, решительно добавила:

– Вам следовало бы извиниться. Женщина она интеллигентная, тонкая. И уже давно заходит в наш храм. На службы не приходит, но поставить свечку, помолиться – заходит. Так что…

– Я все понял и, как только ее увижу, обязательно попрошу прощения. Простите меня и вы, а рассмеялся я потому…

…Не одну сотню лет назад на Москве, а потом и шире – по России и Союзу, вплоть до самых наших дней, повелось это громкое и, как многим кажется, солидное и престижное «Дама из Амстердама».