Птичий полонез

Нет, тишина это вовсе не отсутствие звуков, а обворожительная насыщенность ими, побуждающая откликнуться на них каждой клеткой, всем существом, ощутить неуловимые движения жизни, по-особому сейчас понятные тебе и волнующие. Да ведь в тебе тоже идёт обновление, как и в природе.

Всё теперь полно запахов: и поле, и луг, но в лесу они особенные. Здесь духмян даже снег, набрякший, зернистый и не пугающий холодом, а манящий зачерпнуть его пригоршнями, потискать в кулаках, ощущая его ядрёное хруптение и ледяную снежницу меж пальцев, почувствовать, как зайдутся ладони от её густой стужи и вдруг понять со щемящей пронзительностью: а ведь это всё ты делаешь в последние разы в этом году…

Едва заметное движение воздуха шелохнёт свадьбу ветрениц, и будто услышишь сердцем тончайший звон их малюток-колокольчиков.

Всё это раннее утро, лишь шагнул из дома и окунулся в прохладу апреля, меня не покидало предчувствие необыкновенного. И необыкновенное скоро началось.

На пути к лесу заброшенная избушка. Вдруг от неё раздалось пронзительное «кли-кли-кли-кли!»

– Кукушкин перелёт! – вздрогнул я от радости. Этот звук разве оставит кого равнодушным. Но я тут же осёкся: какая кукушка? Ещё и ледоход не на всех наших реках прошёл. А кукушки в наших местах появляются под зелёное кружево берёзовой листвы…

Звук повторился, и я, теперь уже спокойно, вслушался, изготовив бинокль: кто же это так подделывается под кукушку. Правда, у той звук более тревожный, сильный и как-то подкруглён, оттого и чарующ. Но ведь зелёной весной… А сейчас на дворе раздетый апрель. Все звуки в нём резче, глубже всё, первозданнее.

Навожу бинокль на предполагаемое место и вижу: кукушка! Но почему она такая небольшая… И сидит вертикально на бревне дома.

Кукушка вдруг разразилась звоном кли-кли-кли-кли и помчалась вверх по брёвнам, постукивая об них хвостом, как бы отталкиваясь им от них. В бинокль я явно увидел на её ногах по два, как у дятла, отогнутых назад когтя.

«Вертишейка!» – Отлегло от души, и я тут же вспомнил как однажды схватил упорхавшего в куст чьего-то птенца. Птенец тут же взъерошил перья, и как пружиной размахнул свой хвост в моей руке, жёсткий словно деревяшка, немедленно свесил безжизенные крылья, и тут же вытянул до неимоверности шею, закрутив ею и неистово зашипел по-змеиному.

«Змея! – Пронеслось в моей голове и я с ужасом отшвырнул добычу к в куст.

И вот эта знакомая теперь дятел – вертишейка взбегала вверх и вниз по стене избушки, настукивала в её стену и, точно исследуя избушку на пригодность к поселению, выкликала из неё жильцов.

В эту ночь ударил морозец, и тихие места на речушке Агазе перехватило ледком, застеклило зеркальца забережных разливов, а набившаяся на бойких местах пена, загущенная морозцем, превратилась в ослепительную губку и сверкала разноцветьем кристаллов. Моё воображение нарисовало мне не схваченную морозом пену, а картину: что разбрелись это, побросали якоря парусники, сойдясь на неизвестное мне торжество и перекликаясь праздничными огнями.

Тихонько подминая сапогами оконца льда и слушая звонкий его треск, я обнаружил скользящую изнутри льда «повозку» – махонький плетёный крестьянский возок. Стал разглядывать ближайший ледовый окрест. И о-о-о! Да таких «повозок» т-у-т! Все они тащились по различным направлениям, создавая «ярмарочную» неразбериху бестолковость. Вгляделся ближе – так это же ручейники! Точнее, личинки ручейников. Тех самых «бабочек», которые в один какой-нибудь летний денёк неожиданно и тучами появляются над ручьями, озёрами, реками, чтоб так же неожиданно и исчезнуть. Защищая себя от недругов, они делают домики, которые таскают на себе, а в случае опасности прячутся в них.

Делают домики из всего, что подвернётся: палочки, камешки, ракушки… «Мои» вот ручейники свили свои дома из травинок и, деловито перебирая лапками по льду, как по потолку, тащили невесть куда свои домики-возки.

«А может, это чумачьи возы? – заработала моя фантазия. – Развозят по тем заякорённым „парусникам“ хлеба нового урожая. Чтобы хлеба эти потом развезли парусники по разным городам и сёлам».

«Да выдумывают ли сказочники сюжеты своих сказок? – подумалось мне вдруг, глядя на всё это. – Нет. Подсматривают они их у неистощимой на выдумки природы».

Я брёл наугад по берегу, и признаки пробуждения природы сменялись как в калейдоскопе. Вот знакомая полянка кандыков. Присмотришься к лилово-розовым их цветкам и… да ведь цветок кандыка это колокол. И белый язык колокола в центре. Пригляжусь, прислушаюсь… ай радость какая! Этот цветочный колокол звенит на ветру! Тонко и разливчато, только сердцем и уловимо.

Солнце ещё не обогрело землю, и кандыки стояли со сложенными лепестками, похожие на розовые сосульки, с которых, пригрей оно – и застукается о землю ярая розовая капель.

Но будет иначе. Через часок-другой солнышко войдёт в свою силу, и развернутся горделивые кандыки, и загорятся над лесными полянами и пригорками, первыми приветствуя всё пробуждающееся своим обворожительным цветом.

Это уже днями позже вдогонку кандыкам жаром разгорятся калужницы, рассыплет свои жгучие искры волшебница-лекарь медуница, огневым половодьем затопят окрест целительные купальницы.

Я шел-брёл неведомо куда. Солнце уже по-хозяйски взялось за дело, и подплавленный ледок то тут, то там оседал, и его хруст, то краткий как молния, то рассыпистый и переливчатый, всякий раз заставал меня врасплох и заставлял отозваться всем моим существом.

Возле снегового островка взгляд мой поймал… Нет, не может быть! Пробив большую толщу крупитчатого снега, над ним распростёрся крупный и жаркий кандык. Казалось, это горит маленький, но неистовый костёр, расплавляя остатки ещё несколько дней назад лютовавшей зимы.

Не доверяя глазам, я подумал, что кто-то уже тут побывал вперед меня и воткнул сорванный цветок в снег. Но никаких следов человека, кроме моих, вокруг не было. Я попробовал потянуть кандык из снега, всё ещё думая, что кто-то воткнул его. А потом и разрыл снег вокруг кандыка до самой земли. Кандык крепко держался корнем за землю и полыхал над снегом. Весь вид его говорил о стремительном наступлении весны на зиму. И мне представилось вдруг, что лепестки цветка как огненные языки пригнуло той стремительностью, и встречный ветер бросает язык колокола, яростно колотя по тычинкам-звонницам. И гудит этот колокол набатом: весна идёт! Весна! Весна!

«Вот как надо врываться в жизнь!» – понял я, что говорил мне наш сибирский «зажгиснег», – представший передо мною лихой комиссар с боевым знаменем весны в неукротимом наступлении жизни.

Сибирский кандык.

ЖАВОРОНКИ

Жаворонки. Горбунова Вероника, 12 лет

Праздник жаворонков приходил в наше село весёлым, взбудораженным. Радостно клекотали ручьи, от снежных сугробов ударяло теплом, ласково пощекатывало лицо солнышко и пригревало распахнутую грудь. Мы, ребятишки, привязывали к шестам испечённых нам из теста «жаворонков» и мчались ватагами на самые высокие места, на сугробы снега, совали шесты в небо и размахивали ими, зазывая Весну, закликая жаворонков:

Жаворонки, жаворонки,Прилетайте к нам.Приносите нам Весну-Красну.Нам зима надоела,Всё у нас поела…

Накричавшись до хрипоты и до изнеможения намахавшись шестами, с замиранием сердца крошили и разбрасывали по сугробам крошки от испечённых «жаворонков». В одном из них обязательно была запечена «счастливая» денежка. Что творилось с нами, если в такое время и в самом деле раздавалась с неба трель жаворонка! Это же мы зазвали жаворонков!

Под одобрительные восторги взрослых мы кидались брататься, дурашливо валтузили друг друга, топили в снегу, податливом и тёплом.

И отлетали зимние страхи, верилось в чистоту мира, в волшебство. Всё казалось добрым и вечным. И теперь с прилёта первых жаворонков каждый день нёс с собой новые приметы, тревожили сердце неясные ожидания.

Выйдешь в поле или на луг – в каждой ямке, в каждой мочажинке отражается небесная синь, купаются золотые огни, и над всем этим, освещённый солнцем, трепещет жаворонок. И кажется, бегут, бегут от его крылышек светлые волны, расходятся светлые круги, рассыпает он крылышками солнечные блики, сыплет тепло и лад в неодетую весну.

Зеленеющей весной день на день не похож. Столько нового происходит, подмечать не угонишься. Томятся пашни, зыбится и дрожит-мерцает горизонт от восходящих ясных струй, и голосистый жаворонок до изнеможения купается в них, трепещет крылышками, словно плывёт и плывёт он против восходящих тех струй, а сам ни с места. Скатится, упадёт с неба на парной сугорок, отдышится самую малость и снова взвился и завис привязанным колокольчиком, затрепыхал навстречу восходящему течению от млеющей земли. Откуда столько сил в звонком живом комочке, с которым сердце уже прочно связывает неотступность весны. Но вот, словно подхваченный взбурлившей струёй, поплыл и поплыл он ввысь, пошёл и пошёл ввинчиваться в небо, уменьшаясь и пропадая из видимости. И теперь кажется, что звенит и переливается само небо, растворившее певца. И вкрадчиво обоймёт тебя настороженность, неполное доверие обнадёжившей теплом весне. Словно порвалась важная нить, связывавшая жаворонка с весной, он не справился вот, израсходовал силёнки в борении с восходящими струями, и унесли они его к самому Солнцу.

В иные вёсны звенели у нас жаворонки даже лунными ночами. Всё село выходило тогда прислушиваться к чуду. Детвора допускалась к той лунной симфонии наравне со взрослыми. И с этим равенством в нас входила причастность к родной природе, любовь и ответственность за неё. Мы знали о ней всё, что знали взрослые, любовно относились ко всему, что было ими любимо.

В селе нашем благоговели перед птицами. И жаворонки среди птиц занимали особое место. Кто лучше хлебороба знает, что жаворонок не только первовестник пробудившейся от зимы природы, и кроме дух захватывающей песни он ещё и сражается с полчищами вредителей хлеба. А зерно из растущих колосьев не вылущивает, только собирает зерновую падалицу, отбирая её у мышей да сусликов.

Совсем маленьким я воображал себе, что жаворонки живут в хрустальных дворцах под землёй. Туда и скатывается жаворонок с неба. Упал и сомкнулась за ним земля. Я со всех ног в то место, куда скатывался жаворонок. И всё надеялся на чудо: земля почему-нибудь не успеет сомкнуться, и я хоть краешком глаза подгляжу. Но всегда кончалось тем, что я не поспевал добежать. Жаворонок взвивался в небо в стороне от замеченного мною места.

Однажды за совхозной кузницей я кинулся по пустырю к кусту полыни. Туда, обдав меня гудением и чуть не запутавшись в моих волосах, сел большой жук. Зорко высматривая жука, я стал обходить куст. И тут из-под самых ног с шумом вылетел жаворонок и с плачем затрепыхался низко над моей головой. От неожиданности я крепко струхнул, а когда пришёл в себя, увидел возле ног ямку от лошадиного копыта. В ямке натрушена жухлая прошлогодняя трава. На донышке пучок коровьих волос. На том войлочке из коровьих волос четыре землистого цвета яичка в бурую крапинку.

Мне это показалось забавным, игрушечным. Маленькое гнёздышко, крохотные яички. Таинственность охватила меня. Верилось, что это добрый жук привёл меня сюда, чтобы показать такую невидаль. «Вот так жук», – с благодарностью подумал я и стал разыскивать жука снова. Но жук не находился. А жаворонок трепыхался надо мной и жалобился.

В какое-то мгновенье я понял, что он просит меня не трогать гнездо. «Так значит, это гнездо-то его?!» – пришло ко мне озарение.

Я снова взглянул на гнездо и был поражён убогим видом жавороночьего домика. Я почувствовал себя несчастным и обворованным на хрустальный жавороночий дворец. И стало до слёз жалко себя и убивающегося надо мною жаворонка. Представилось, что это злые силы выгнали жаворонка из его сказочного дворца. А тут, под кустом полыни, его всякий обидит.

«Конечно, из наших сельских никто его не тронет», – рассуждал я. Разорить гнездо или причинить какую печаль жаворонку в селе считалось грехом незамаливаемым.

Я стоял над гнездом. Жаворонок всё плакал и просил меня не трогать его домика. А я думал себе: «Разве можно обижать такую птичку, которая людям приносит только радость и пользу? А сама так бедно живёт при этом: ямка от лошадиного копыта, да куст полыни над ямкой».

И мне захотелось поселить жаворонка на нашей яблоне, в скворечнике, в котором почему-то не жили в этом году скворцы. Но чтобы перенести гнездо, к нему надо притрагиваться. А мы, мальчишки, уже знали, что притрагиваться к птичьим гнёздам нельзя. Птицы бросят гнездо даже с отложенными яйцами.

И тогда я решил стать жаворонку защитником. Я стал каждый день приходить на пустырь, тихонечко подкрадывался к кусту полыни и лежал вблизи гнезда, на котором сидел жаворонок. Сидел он так тихо, что только по моргавшим глазам его и можно было догадаться, что он живой.

Время от времени он улетал из гнезда, и я всегда удивлялся, как это он прямо на глазах становился невидимым, стоило ему только сесть на гнездо?

Через сколько-то дней в гнезде запищали птенчики, и жаворонок стал часто улетать за кормом для них. Меня он уже почти не боялся. Я же ревностно охранял гнездо и никому, даже своим друзьям, не выдавал тайны.

Когда жаворонок улетал за кормом, я подходил к самому гнёздышку, чтобы полюбоваться на птенчиков. Они были смешно покрыты пухом. Каждая пушинка похожа на тонюсенькую веточку. Голова на тоненькой шейке, точно одуванчик на стебельке, потом голенькая спинка, а за спинкой, как мячик, дутая гузка. Гузка тоже вся в ветвистом пушку – второй одуванчик. В гнезде птенчики прижимались друг к другу, и тогда все одуванчики сливались в дымчатую занавесочку. И мне каждый раз казалось, что оставляя птенчиков одних, жаворонок задёргивает гнездышко этой пуховой шторочкой.

И вправду гнездо становилось невидимым, как только я отходил на несколько шагов от него. А желтовато-белые клювы птенчиков сливались цветом с корешками окружающих трав. Птенчики, оставаясь одни, затаивались, и только когда жаворонок приносил им корм, слегка попискивали, раскрывая широко алые ротики, которыми они наперебой тыкались вверх, и мне казалось, что это алыми косынками машут наши деревенские девчата. А иногда они казались язычками огня в печи. И тогда я обязательно чувствовал запах поджаристой корочки каравая, какие пекла моя бабушка на больших капустных листах. И мне хотелось есть. Я отползал от гнезда и мчался домой. А поевши, снова оказывался у гнезда.

Тут, под кустом полыни существовал для меня целый загадочный мир. Шла жизнь моих знакомых, которых кто-нибудь как бы не обидел без меня. И я радовался сильно, что и гнездо, и птенчики так хитро замаскированы жаворонком, и что жаворонок этим помогает мне в охране его домика. Потому птенчиков никто и не обижал. Хотя слонялись по пустырю блудные козы, забредали отставшие от стада коровы.

Утром вставало солнышко и сразу принималось греть малышей в гнезде. Когда же становилось жарко, то куст полыни закрывал гнездо своей тенью. Под вечер снова тень сползала с гнёздышка, и гнёздышко опять обогревалось теплом остывающего солнца.

«Вот это да! – сообразил я в какой-то день своей охраны. – Как ловко сделано гнездо! Ой, как придумал жаворонок согревать своих птенчиков!» И ещё я понял, почему жаворонок устроил гнездо под полынью. Потому что полынь никакая скотина не ест. Даже собака, как-то забежавшая сюда, на бегу вдоль и поперек вынюхивая пустырь, брезгливо протрусила мимо куста полыни. Мимо меня, перетрусившего при виде этой собаки.

«Значит жаворонок со своей семьёй под полынью-то как раз и вне опасности! – обрадовался я новому своему открытию. – И нечего мне было лежать у гнезда целыми днями. Может я ему как раз и мешал больше всех».

Но мне не хотелось чувствовать себя виноватым перед жаворонком, и я сразу же придумал себе оправдание: «Да не-э-т, вовсе не зря. Я же ведь охранял мало ли от кого. Не только же от коров и коз… Да мало ли от кого охранял».

А потом я три дня не был у гнезда. Мы с ребятами прокупались целый день на озере. А уже вечером я слёг больным. От солнечного перегрева. А на четвёртый день, когда я спал один на чердаке, меня разбудил страшный сон. Приснилось, что к гнезду подступает свинья. Она копала рылом землю на пустыре и быстро продвигалась к кусту полыни, под которым сидели в гнезде «мои» птенцы. Свинья косила злыми глазами и пускала слюни, громко хрюкала и с наслаждением чавкала, предвкушая жаворонят.

Я вскочил и, не помня себя от жалости к жаворонкову гнезду, помчался к пустырю. Меня обливало солнечным теплом раннего утра и наполняло мычанием коровьего стада, которое шло по селу, направляясь на луг.

Когда я, запыхавшись, подбежал к гнезду, меня остановил сильный многоголосый писк и тревожные крики жаворонка, трепыхавшего крыльями над кустом полыни и зависшего на одном месте…

«И вовсе это не сон!» – пронеслось у меня в голове. – Я немедленно осмотрелся вокруг, ища свинью, которая заставила жаворонка кричать и трепыхаться. Но никого вокруг не было. А была сильная тишина. И эту тишину словно раскалывал на кусочки суетившийся жаворонок.

Вдруг вслед за криком и писком из гнезда выскочили и, подпархивая крылышками, спотыкаясь через комья земли и ветки, врассыпную стали разбегаться уже оперившиеся птенцы. Разбежались по пустырю, затаились кто где, будто их тут и не бывало. Превратились в настоящих невидимок. И мама-жаворонок тоже юркнула в высокую траву пустыря и смолкла.

Мне было жалко и одиноко возле ещё тёплого их гнёздышка. Но вскоре…

«Так это же птенцы покинули гнездо, потому что выросли! – понял я. И моя жалость сменилась радостью. И они теперь уже не просто птенцы, а настоящие жаворонки!»

Ещё несколько дней, и окрепнут они, и тоже взовьются в небесные выси со своими хрустальными песнями. И теперь уже не одним жаворонком, а многоголосой их песней огласится наше село.

Я тихо побрёл от осиротевшего куста полыни, снова охваченный печалью от расставания. Но печаль моя была светлой, и сквозь неё пробивалась радостная надежда. Я представил себе, как мы по весне выбежим с ребятами закликать жаворонков. И на мой голос прилетят «мои» жаворонки. Уж меня-то они обязательно узнают!

Жаворонки. Колесова Саша, 13 лет

ИВУШКА

Ивушка. Васильева Вера, 15 лет

Стоят ивы зелёные, чистые, точно к празднику нарядились. Дунул ветерок серебром их окатило. Листья у ив с одной стороны будто зелёным воском облиты, а с другой белые, пуховитые.

– Смотри, дедушка, показываю я, – дунул ветерок, и листочки – рраз! и повернулись все белой бархатной стороной. Будто ладошки ива выставила. Как защищается от кого, правда?

– Правда, согласился дедушка. – Да так оно и есть. Защищается. И защищает.

– Кого она защищает?

– А где как не в мелколесье, – хитро прищурился дедушка, – услышишь лучших пернатых певцов? Вся весенняя кулижка сюда собирается. В её зарослях не страшны им никакие хищники. И от непогоды певцы добротно укрыты. А стол тут для любого накрыт. Селится-то ива там, где вода есть по ручьям, по озёрам да рекам. А где вода, там и корма на всех хватает.

Как не запоёшь, когда все вокруг хорошо, и в доме достаток.

КАК ПОЮТ ДРОЗДЫ

Как поют дрозды. Зимина Юлия, 18 лет

В эту зиму в наших окрестностях объявилась стая волков. Они зарезали несколько коров и овец прямо в их загонах. Я за свои пятнадцать лет ни разу не слышал, чтобы волки водились у нас. И от старших никогда не слышал такого. Снега наши зимой, в тайге и в горах особенно, до шести метров достигают. По таким снежищам волкам не прокормиться. А эта зима выдалась малоснежной. Да в соседней области летом тайга горела. Большая беда прокатилась по соседнему краю.

Спасаясь от огня, пришло в нашу тайгу множество белки, медведя, куницы, соболя… Запуганные пожаром белки совсем страх потеряли и в самом селе по деревьям скакали. Наши сельчане их даже с рук кормили. Медведи, не сумевшие залечь на зимнюю спячку, так обнаглели, что собак с привязи во дворах средь бела дня срывали.

По району была объявлена тревога, и в Правлении нашего совхоза со всего района собрались охотники, чтобы обсудить загонную охоту на волков.

Я и Петька Каркавин тоже пришли на собрание. Просто послушать, а там, если повезёт, то и в охотничьи бригады попасть. Мы с ружьями-то с Петькой уже умели обращаться. Глядишь, на какой-нибудь подхват бригада возьмёт. Всё равно каникулы зимние. Ведь охота с флажками! Невидаль для нас.

После деловой части собрания я услышал разговор о дроздах, хоть это была и не зимняя тема.

– Дрозды поют? – усмехнулся городской охотник при дорогой двустволке и поскрипывающем от новизны патронташе. – Скажи, орут да галдят. Нашёл певцов!

Он насмешливо посмотрел на Ивана Кузьмича, нашего сельского охотника, когда тот сказал, что пришлые куницы всех наших дроздов с лета поразогнали. Теперь весной дроздовых песен не услышишь.

– А как тогда поговорку понимать: «Во дрозда даёт!» – вступил в разговор Петька Каркавин, чтобы поддержать Ивана Кузьмича.

– А ты окажись возле их гнёзд, – с насмешкой повернулся к нему городской, – Да не дай бог, к одному из них сунься. Тут тебе вопли, словно целому стаду кошек хвосты прищемили. И жидким в тебя застрочат. Вот они тебе и дают дрозда, снисходительно похлопал Петьку по плечу городской охотник. – Терпеть не могу дроздов. Всю дичь распугают своим треском. Ну тогда уж и сами в ягдташ извольте. Мясо у них тоже ничего…

И «охотник» картинно прищёлкнул пальцами.

– О-о! – разочарованно протянул Иван Кузьмич. – Да ты хоть слыхивал дроздов-то, город? Ты апрельскими зорями – то в тайге хаживал хоть?

«Город», – то есть городской охотник, – с превосходством отмахнулся от Ивана Кузьмича, как бы вынес приговор: «С тобой толковать – зря время тратить». И отошёл к столу, записываться в создаваемую бригаду.

Был ранний апрель дружной в том году весны. Реки уже согнали льды, а в лесу оставались островки набрякшего зернистого снега. Ночной морозец наработал по всем лужицам стекольные картины. Тишина. Подминаю ногами ледяные оконца, и они звучно колются, выбрасывая на сапоги холодные брызги. Утренняя заря уже вовсю хвалилась Солнцем, с бирюзового неба невидимой рукой тоже, как и я, обламывавшим ледок, и то тут, то там слышалось его похрустывание. Доносится нетерпеливое гудение пчёл, возящихся в золотисто-жёлтых барашках верб, жадно пьющих небо и землю.

Невдалеке высокая сухостоина. И ту сухостоину точно враз на много частей разодрало: тр-р-рррррр! Я глядь – щёголем скачет по сухостоине дятел! Малиновые галифе, пунцовый околыш на шапке. Брачную песню свою барабанит, показывает будущей подружке: вот какое у меня вооружение, смекай, со мной не пропадёшь.

Над головой прошлась и направилась к пойменному лесочку над речкой Агазой стая дроздов. Тех самых крикливых деряб, которые первыми встречают человека в лесу и откровенно выражают ему своё недовольство. Но вот сейчас я отмечаю деловитость в их полёте, собранность. А в следующую секунду с неба полились переливчатые трели. Сперва даже опешил, поняв и изумившись, что эти трели исходят… от тех самых неуклюжих и шумных деряб.

А со склонов гор, в распадке которых и бежит Агаза, то с одного, то с другого в тот пойменный лесок слетали стаи этих же птиц, перелетали с одного склона на другой и, на лету рассаживаясь по осиннику, заливались трелями, поквохтывали, высвистывали флейтово, и лес полнился жизнью, пробуждением.

«Выходит, поют дрозды!» – возликовало моё существо. – Конечно, это не соловьи, не малиновки… Песня их, может, и не трель даже, как я с радости прибавил им хвалы, но как будоражит послезимнее оцепенение леса! Вот они, флейтовые свисты, нежное щебетанье, прорывающиеся сквозь их же вопли…

Бреду дальше по лесу. Мячиком отпрыгнет от осинки пташка, зависнет как привязанная, покупается в солнечной голубизне, прозвенит школьным колокольцем и снова на тот же сук скатится, трепеща крылышкам, точно противясь невидимой нити, стягивающей её вниз. Лесной конёк поёт. Тысячу раз в день взлетит и опустится на своей невидимой нити.

Шепчут и булькают ручейки из-под снега, чмокает, впитывая влагу, лесная почва. Сколько звуков в весеннем лесу, сколько голосов! И каждый в отдельности слышен, хорошо различим в нескончаемой симфонии. Всем весна свои струны в человеческие души вверяет.