Бунтующий Яппи

Так вот, я вспомнил, к чему это всё про медосмотр рассказывал. В результате всех этих обмеров я узнал, что у меня очень маленький объём грудной клетки и начал комплексовать. У Груздя вон девяносто почти. Надо что-то со своей фигурой делать, а то сегодня уже две биксы в бассейне разговаривали – про меня, наверное, – и одна фыркнула: «Видела, у него же совсем нет торса». Где-то я слышал, что надо меньше хавать картошки, а то от неё плечи плохо растут. Может, брехня, конечно. Мать мне вон тоже в детстве задвигала, что от макарон растут только живот и уши.

Короче, теперь о главном. Я тут уже вспоминал про Груздя. Имя и фамилия у пацана: Андрей Гриневич, но все зовут его Груздь. Из-за него-то весь сыр-бор и вышел. Значит, он мылся в душевой кабинке напротив. Этот пижон, кстати сказать, в отличие от других, нисколько не стесняется и моется всегда без плавок. Волосы аккуратно так назад залижет, руки сложит за голову и замрёт. Позирует то есть. Ну и член у него! Не то чтобы я специально смотрел, вы не подумайте. Я не извращенец какой-нибудь. Но член у Груздя совершенно уникальный, вполне развитый, обросший густым чёрным кустом, с тяжёлым набалдашником на конце. И рожа у этого типа смазливая донельзя. Кожа смуглая. Губы выпяченные, как у греческих статуй, которых нам на МХК показывали. Красивый сукин сын, одним словом! Биксы по нему сохнут, наверное, втихомолку. И есть из-за чего: эдаким инструментом природа наградила! А у меня до сих пор эти хреновы волосы на лобке не растут. А недавно ещё ко мне Дениска подходил и сообщил, что, мол, Груздь уже созрел. Как будто это тайна!

Рассказывают ещё, что у Груздя родичи крутые, и это, видать, чистая правда. Утром его мамик на тачке подвозит до школы, а тачка не «жига» какая-нибудь, а самый настоящий BMW! Каждый год Груздь устраивает у себя на квартире день рождения и приглашает весь класс. У него полная хата аппаратуры: телек в полстены «Тринитрон» или как там, видак, музыкальный центр, «супер-нинтендо», все дела. Ему из бикс вроде Светка Зубова нравится. Говорят, что они в разгар дня рождения вместе свалили в спальню родителей и закрылись там. Может, гонят люди, а может, и нет. С этой Светкой ещё у меня конфуз случился. Началось так: пришли в бассейн, и я понял, что забыл сменку. Пришлось сдать ботинки в гардероб и топать до раздевалки босиком в одних носках. Чувствовал себя полным идиотом, конечно. Все вокруг в импортных сланцах, а я в сиреневых носках с верблюдами. Иду, пальцы на ногах поджимаю, и всё мне кажется, что люди на мои носки сиреневые пялятся и хихикают, особенно биксы. Не заметил совсем, что пристроился за какой-то девкой. Она сворачивает, и я следом. Вдруг оборачивается и меня выталкивает. Ну и фейс у неё был возмущённый! Тут только до меня допёрло, что я в женскую раздевалку зарулил! Визгу было. Парни, понятное, спрашивают, кого видел, да что. А я и успел только мельком на Светку Зубову посмотреть. Зуб у неё погоняло. Она распрямилась, прижимая охапку одежды к груди. Губы пухло округлились, беззвучно сказали: «Ты чё, новенький?» А чего ей там прятать-то было, не пойму. У двух девок из класса только и есть нормальные сиськи. А эта плоская. Её ещё Кляча плоскодонкой назвал. Потом добавил: «Баржа». И пояснил, что баржа – это плоскодонное судно. Глаза у неё были злые в тот момент, когда я на неё пялился. Чёрные, красивые и злые. Так и вытянуло меня сладким крапивным ожогом вдоль спины. Чёрт, опять я не о том.

Ну вот, Груздь попозировал немного, потом повернулся спиной и плечами встряхнул, как это делают заправские пловцы. Он мочился, пока никто не видел. Бледно-жёлтая струйка примешивалась к пенистой воде на полу. Закончив свои дела, он воровато оглянулся, потом, покачивая торсом, подошёл к скамейке и взял в руку шампунь VidalSassoon. Wash&go. Тот самый, что по телеку вовсю рекламируют. Там ещё мужик волосы моет сначала обычным шампунем, а потом этим, и перхоть у него зараз проходит. Короче, Груздь неторопливо выдавил в ладонь чуть-чуть пахучего желе и давай его втирать себе в башку. Тут-то Рожа над ним и прикололся. Он на Груздя пальцем показывает и громко так, чтобы все слышали, говорит:

– Видал, сосун.

Все заприкалывались, понятно. А Груздю мыло в глаз попало. Он жалко заморгал и огрызнулся.

– Груздь, а рот у тебя не болит? – спросил Кляча.

А Груздь ему:

– Слышь, Кляча, ты не воняй, а.

– По размеру брать надо, тогда болеть не будет, – заржал Кляча.

Груздь у него спрашивает тогда:

– А у тебя в жопе резьба не сорвана?

– А чё ты касьянишь? – Кляча высунул из кабинки свою длинную лошадиную башку.

– Кто касьянит-то, ты, женщина?

– Ты мне сейчас обоснуй за женщину.

– А чё обосновывать-то, Кляча? Все же знают, что Рожа тебя каждый день в аналку пользует. Аналка-то у тебя разработанная. Чё, не так, что ли?

И они начали, как обычно, в подробностях выяснять, кто, кого и куда имел. Эти разборки у них по десять раз на дню. Причём выдумывают друг про друга такое, что уши вянут. Не понимаю я, в чём здесь кайф?

Потом Турбо крикнул:

– Люди, играем: кто слово скажет, тот педик!

Все затихли, начали давить косяка друг на друга и зажимать рты. Только вода шелестела. Прошло минуты три. Вдруг Кляча, оскальзываясь, на полусогнутых ногах подбежал к Груздю и обдал его ледяной водой из своей купальной шапочки. Раздался вопль:

– Гнида!

– Все слышали? Груздь – педик! – объявил Кляча и начал смешно раскланиваться на все стороны. Все заржали, понятно.

– Я тебе голову сломаю, подонок! – Груздь бросился на Клячу. Они сцепились и стали бороться. Их ноги скользили по кафелю. Кляча упал, а Груздь мигом оказался сверху, прижал его животом к полу и вывернул ему руку.

– Пусти, придурок! – Кляча замолотил свободной рукой по кафелю. Груздь, довольный, слез с него и пошёл в свою кабинку. Тут его снова окатили. Он заорал: «С-у-у-ки!» – начал носиться как угорелый и поливать всех подряд. Поднялся страшенный гвалт. В пару засверкали мокрые лодыжки. Через секунду все брызгались холодной водой, как натуральные психи. Подсолнух, поскользнувшись, упал навзничь и прокатился по полу. Хорошо хоть затылком не ударился. Его чуть не затоптали, и ему пришлось отползти в сторону. Там он на корточки сел и стал тереть ушибленный позвоночник. Рот его открывался, но из-за галочьего гама и шума воды не слышно было, как он матерится. Потом кто-то сбегал в раздевалку, и я не успел глазом моргнуть, как вокруг уже хлестались мокрыми полотенцами. Хлопала скрученная жгутом вафельная ткань. Мне чуть по носу не съездило, и я на всякий случай отошёл подальше.

Вдруг меня как окатит сбоку тёплой водой – аж дух перехватило от неожиданности. Смотрю – а это Груздь с пустой купальной шапочкой в руках. Стоит, ухмыляется. Я вроде как тоже ухмыльнулся в ответ, а сам чувствую какую-то подлянку. Тут Груздь громко объявил:

– Пацаны, я в шапочку нассал и новенького облил!

И стоит ещё больше лыбится. Остальным интересно стало, как я буду выкручиваться, и они сгрудились по обе стороны от нас. Так-то, по большому счёту, надо было врезать ему по морде и всё, но я не мог. Я, понимаете, не могу бить в морду! Вместо этого я стоял и думал, что сейчас врежу ему, вот прямо сейчас, сию секунду, но секунда проходила, и я понимал, что не врежу. Реветь хотелось от досады. Время шло. Между нами как бы медленно вырастало толстое стекло. Руки делались ватные и вялые. Я видел, как лоскуток кожи тревожно бьётся у него между рёбер. Я не смотрел ему в лицо, всё время отводил глаза и чувствовал, как к щекам приливает жар, а в горле становится ком. Чёрт, скорее бы это кончилось! Все вокруг ждали.

– Ты чё, охуел? – жалким дребезжащим голосом сказал я, и сам не понял, как сорвалось с губ ругательство. Как будто кто-то чужой неожиданно высоким звенящим от слёз фальцетом крикнул: «Ты чё, охуел?» Все загоготали. На глаза наползали слёзы бессилия. Я сморгнул с ресницы сверкнувшую горячую искорку.

– В натуре, Груздь, ты чё, охуел? – хихикнул Кляча и легонько хлестнул его полотенцем.

– Не впрягайся, – огрызнулся Груздь и вкрадчиво так продолжал, повернувшись ко мне: – Ты чё быкуешь, бык? А? Ты бык, новенький?

– Сам бык, – говорю и жалею, что это сказал, потому что как в детском саду получается, честное слово!

– Ну ты и касьян, в натуре, – протянул Груздь.

– Сам такой, – отвечаю. Вокруг уже посмеиваться надо мной начали.

– Да ты чё, новенький, броневой, что ли?.. – Он наклонился к самому моему лицу. – Ты базарить-то умеешь, лох?

– Сам лох.

Все заржали.

– А папа-то хоть есть у тебя?

– Нет, – говорю, – не живёт он с нами.

– Я не про папика твоего спрашиваю, придурок, а про папу. Знаешь, кто такой папа?

– Кто?

– Папа – это тот, кто тебя базару учит, понял? Ты вообще кто по жизни?

– Я кто? Человек, – говорю.

– А ты знаешь, что педераст – тоже человек?

– Ну.

– Так, значит, ты педераст?

– Слушай, достал уже.

– Чё, схавал за педераста? Ты мне теперь «воздуха» должен.

– Какого «воздуха»?

– Такого «воздуха», айбол. Какой «воздух» бывает? Ладно, на первый раз прощаю. Косарь завтра приносишь, и хватит с тебя. Не принесёшь, счётчик включим.

– Ты запарил! Я тебе ни фига не должен!

Груздь тогда говорит:

– Так, новенький, ты какой-то упёртый, в натуре. Придётся тебя ломать. Давай-ка стрелу забьём – моё место, твоё время.

– Что?

– Время называй, придурок, когда махаться будем.

– В субботу, – говорю, – в десять.

– Ладно. Знаешь корт во дворах за школой?

– Но.

– Вот там.

Все загалдели и повалили в раздевалку. Кто-то сказал: «А новенький лох». «В натуре лох», – согласились с ним.

Я остался один в душевой. Вода хлестала из рожков вовсю. Я начал обходить кабинки и плотно заворачивать краны. Мой характер так по-дурацки устроен. Только что Груздь свалил, как во мне поднялась запоздалая ярость, такая сильная, что хотелось бросаться на стены. Мне бы чуть-чуть этой ярости в нужное время, я бы тогда. Получи, гнида. Башкой тебя об стену. Баш-ш-шкой, чтобы остался длинный слизисто-кровянистый след, а потом под дых коленкой. Подыхай, гадина. Кровью будешь харкать, в ногах валяться, прощения у меня просить. Су-у-ука.

Когда я пришёл в раздевалку, там уже остался один Турбо. Он жёваный китайский костюм застегнул на молнию и стал аккуратно зализывать назад коротенькие волосы. Турбо стрижётся под площадку, так что башка получается совершенно квадратная. У него фамилия Трубников и ещё есть кроссовки с надписью «Турбо» на подошвах, за что ему и дали погоняло такое. Прилизавшись, он подвалил ко мне и сказал:

– Слышь, ты не грейся, Груздя легко сломать, хоть он и закачанный. Берёшь его за шею.

Он крепко обхватил меня за шею своей сильной рукой.

– Берёшь и, хоп, так бьёшь его головой в переносицу.

Турбо дёрнул меня на себя, одновременно выставляя вперёд свой крепкий шишковатый лоб.

– Я тебе сейчас несильно показываю, а там надо изо всей мочи. У него по ходу дела сразу болевой шок, а ты его запинывай ногами, и он готов. Ещё раз показать?

Турбо с охотой снова проделал свой приём, а потом спросил:

– Ты чё, в понятиях не рубишь совсем?

– Нет, – говорю.

– Ничего – научишься. Смотри, понятия бывают лоховские и воровские. Короче, когда тебя спрашивают, по каким понятиям живёшь, отвечай: по воровским.

– А чё, больше нет понятий? – спрашиваю.

– Больше нет. Ты либо вор, либо лох.

– А если я не вор, а простой человек.

– Не говори, что ты человек, потому что человек – это по воровским понятиям педераст. Ты чё, ни разу в жизни ничего не спиздил?

– Вроде нет.

Турбо наморщил свою ежистую репу.

– Ну вот, смотри, – говорит, – раньше ещё, когда кондукторов не было, ты билетики покупал в трамваях?

– Не-а.

– Видишь, значит, пиздил у государства деньги. По три копейки за несколько лет сколько набежало? То-то и оно, что до хуя. Значит, ты – вор. Смело говори, что вор, не пропиздоболишь.

– Ясно.

– А если чё, на тебя наезжают, ты говори, что Толю Гурдюмова знаешь.

– А кто это?

– Ну, ты с дуба рухнул, в натуре! Это у «бурмашевцев» главный.

Я кивнул.

– Ну ладно, мне на треньку ещё надо в самбо.

Турбо покровительственно хлопнул меня тяжёлой рукой по плечу и вышел. Я встал перед зеркалом в боксёрскую стойку, начал с шипением выдыхать и делать пассы руками, как каратисты в гонконговских боевиках. Потом поклонился себе в зеркале и пошёл вниз.

Возле гардероба меня ждал Дениска. Из раздувшейся куртки, похожей на спасательный жилет, торчала маленькая голова. Рядом с ним на стуле лежала огромная китайская сумка с надписью «Adibas».

– Чё так долго? – спрашивает.

– А, пока одевался…

– Груздь говорит, что он крышу с собой приведёт, слышь? Ты тоже свою крышу приводи. Есть у тебя крыша?

– Нет.

– Жаль, сейчас время такое, без крыши никак. Мой дядя, ну, тот, про которого я тебе рассказывал, у которого ещё «фольксваген», – вот он тоже только под крышей работает. «Бурмашевские» его крышуют. Пока был без крыши, у него два раза киоски взрывали.

Я его не слушал. К гардеробу шла, плавно размахивая ломкими белыми руками, Машенька Кащенко. Её шаг был широкий, скользящий, рвущий складки длинного красного платья в чёрную клетку.

Тоже мне леди ин ред, – хихикнул Дениска, – нормальные-то биксы давно уже в мини-юбках гоняют и в лосинах.

В бассейне я специально поднырнул под воду, чтобы посмотреть, как она плывёт. Совершеннейшее чудо! В трепете синих бликов, оплетённых золотыми прожилками, в прозрачном просторе, будто подвешенная в невесомости, скользит, вытянувшись в ровную стрелку, чёрная рыбка. Белые ножки резво полощут, как плавник. Хлорки наглотался. Вынырнул и с храпом стал хватать воздух. Больше всего ненавижу, когда вода попадает в нос. Щиплет так и колет в затылке.

Высокая, стройная в узком чёрном купальнике. Грудки, правда, ещё не развились – ну, это ничего, это поправимо. Единственный недостаток: выше меня на полголовы.

Она подходит к гардеробу. Высокий чистый мраморный лоб, мягкие серые глаза и клюквенные губки, разнимает их, а на внутренней стороне блестит слюнка. Ангел! Подойти бы сейчас. Подкатиться эдаким лихим бесом, сказать: «Классно плаваешь». Но я не стал – так вот по-дурацки устроен мой характер. Напротив, я сделал всё, чтобы показать, что не обращаю на неё ни малейшего внимания. А надо было взять у неё портфель, что ли, до дому проводить.

Недавно почти что ходил к ней домой. Почему почти? Сейчас объясню, это целая шпионская история. Ну вот, короче: адрес её я надыбал в классном журнале. На физике, пока он лежал на учительском столе, тихонько посмотрел. Долго я носил этот клочок бумаги с адресом в кармане, пока вечером однажды не решился. Оделся во всё лучшее и пошёл. Чем ближе подбирался к её дому, тем больше комплексовал. Наконец, решил так: найду её дом и квартиру, но заходить не буду.

Нашёл нескоро, минут десять поплутав в колодцеобразных дворах. Медленно брёл по тропинке под окнами, в которых оранжевым уютом светилась чужая жизнь. Когда мы с моей Машуткой поженимся, у нас тоже будет своя квартирка. Я буду приходить вечером домой, а она встречать меня в коридоре в халатике, накинутом на голое тело. Эта игривая мыслишка привела меня в ещё более хорошее расположение духа. Где-то там её окошко. Задрал голову. Если как-нибудь случайно увидит меня, подумает: что за кретин ошивается тут под её окнами? Ещё хуже: выйдет гулять с собакой. У неё есть собака? В любом случае. «Привет». – «Привет». – «А ты чего здесь делаешь?» – «Да так. Друг у меня тут». – «Ну, пока». – «Пока». Машенька. Машутка. Нет, не так. Пошли прогуляемся. И я пойду рядом с ней. Украдкой взгляну на нежный профиль. Красная вспотевшая рука ищет лилейно-белую её руку. Смыкаются. Я поймал себя на том, что блаженно улыбаюсь, как идиот. Зашёл в подъезд. Букет запахов щекочет ноздри. Несёт мочой и помоями. Где-то готовят пожрать. Жареная картошечка с лучком. М-м-м. Третий этаж. Долго ещё? «Кто пишет это, тот лох», – написано на стене. А вот: «Нас всех раздавят колёса огненной содомии». Тьфу ты, металюги какие-то патлатые тут живут. На подоконнике шприц и кусочек ватки. Ширнулся кто-то. Что тут у нас? Ну-ка. Латынь! Si vis amare amo. Шестой. Уф-ф-ф. У кого-то молочко пригорело. Вот она заветная дверца. Стою и чувствую, что сердце бешено колотится. Глажу пальцами кнопку звонка. Сейчас надо бы позвонить, но я на сто процентов уверен, что у меня не хватит мужества. Так и подмывает развернуться и убежать. Дверь как дверь. Листовое железо, крашенное тёмно-бордовой краской. Выпученный глазок Объёмные цифирки: 233, обрамлённые нехитрым растительным орнаментом. Позвоню и скажу: «Здрасьте». Я представил свою идиотскую рожу при этом «Здрасьте» и подобострастную улыбку. «А Маша дома?» Строгая мать сведёт недовольно брови. «Что за дебил тут припёрся к нашей дочурке?» Отец, закатав рукава по локоть и обнажив волосатые ручищи, выйдет из кухни. «Тебе кого, мальчик?» Лифт надсадно гудит, и скрипят ржавые цепи. Я еле успел юркнуть в сторону к мусоропроводу, когда он остановился на том этаже, где я торчал перед дверью. Жалобно пропели двери. Хищное клацанье каблуков. Клац-клац. Ключ со скрежетом поворачивают в замке. Нет. В соседнюю квартиру. Я выбрался из укрытия. Не знаю зачем достал ключ и как во сне стал царапать стену. Белый порошок извести сыпался с мягким шорохом. М. Орудовал резцом. Вот так. Маш. Машутка или Машенька? «Машенька». За дверью голоса. Серебристый смех. Я опять бросился к мусоропроводу. Дверь открыли. Мягкое шлёпанье тапок. Ко мне идут! Заметался в замкнутом пространстве, как пойманный в силок заяц. Спрятался за толстый, серебром отливающий ствол мусоропровода. Кисло воняло отбросами. Шорох приблизился. Я гадал: она или не она? Стукнула откинувшаяся крышка. В гулкую пустую утробу посыпался мусор. Гулко во мне стучало сердце. Шлёпанье удалилось. Я снова вышел. Какой же я идиот! Сентиментальный придурок. Стою и млею перед чужой дверью. Растравляю в себе романтические чувства. Sivisamareamo, сказал один поэт. О, пиковая дама, без Вас мне счастья нет. Я так глупо устроен. Они сейчас, наверное, пьют чай и не ждут гостей. Большая дружная семья сидит за столом под оранжевым абажуром и звенит маленькими ложечками, размешивая сахар. Горячий чай согревает нежно-розовые стенки фарфоровых чашек. Машенькин профиль и тонкий стан рисуются на фоне темнеющего окна. Губы, обжигаясь, дуют. Глаза лучатся ангельской кротостью. Волосы кольцами спадают на чуть зажжённые прилившей кровью щёки. Тряхнула кудрями. Смеётся. Маленький соловьиный язычок щебечет. Машенька, боже мой, Машенька. Я люблю тебя. Я стою, сложив руки крестом на груди и зажмурив веки. Улыбка трогает мои губы, блуждает по лицу, морщит нос и глаза. От наплыва чувств сладко истаиваю.

– Чё лыбишься-то?.. – Денискина хориная мордочка заслоняет картину. Машенька давно уже ушла. Я пошёл к гардеробу и забрал свою лоховскую куртку. Вот ещё одна причина, почему я не подошёл сегодня к Машеньке. Стыдно было бы разговаривать с ней, одновременно надевая лоховскую куртку. Был бы у меня кожаный плащ. О кожаном плаще я мечтаю давно. Хочу, чтобы он был длинный и доставал до земли. Ещё хочу дипломат. Вот так, мне кажется, я должен выглядеть, чтобы, так сказать, внутренняя сущность соответствовала внешнему виду.

Мы пошли вместе с Дениской. До дому нам топать почти по пути.

– Видал сегодня в бассейне у Альки волосы подмышками? – неожиданно спросил он меня.

– Нет, как-то внимания не обратил, а что?

– Да ничего, чисто так спрашиваю. Это значит, что она созрела уже, въехал? Она с каким-то парнягой мутит из десятого, что ли, класса, точно не знаю. Думаешь, они трахались?

– Может, трахались.

– Стопудово трахались. А то как? Когда созреешь, по-другому нельзя.

– Я зато, – говорю, – видел, что Алька лифчика не носит.

– В натуре, что ли? – Денискины глаза зажглись.

– Я тебе отвечаю. Сам завтра можешь посмотреть.

Представилось смуглое Алькино тело, фиолетовый румянец на щеках. Горячей расплавленной чёрной смолою брызнули раскосые татарские глаза. Она сидит через проход от меня. Сегодня на ней была белая блузка, и я, глазея в окно на литературе, случайно увидел, что она не носит лифчика. Сквозь блёклый молочно-кисейный туман просвечивали очертания темнеющей сопки с навершием из маленькой шишечки. За ней вторая. Груди. Солнце наливало золотую лужицу в ложбинку между ними – маленький христианский крестик. И запах, какой-то сладковатый и одуряющий, шёл от неё и бил в ноздри. Так, наверное, пахнут подмышки. Я представлял, как медленно расстёгиваю на ней пуговка за пуговкой блузку, обнажая смуглое. Вижу тёмные грудки, увенчанные сладкими шершавыми шишечками хмеля. Хотелось стиснуть их пальцами.

Всё это только похоть, на самом деле я её не люблю.

– Видал, сколько у Груздя волосни? – спросил Денискин голос.

– Ага.

– А тёщиной бородки-то нет ещё. Знаешь, что такое тёщина бородка?

– Нет.

– Это, короче, когда от хуя до пупка волосы растут. Тёщина бородка называется. Только у взрослых мужиков бывает. У моего бати есть, а у твоего?

– Не знаю, он не живёт с нами.

– А-а-а-а. Па-анятна-а. Видал, какая у Клячи шапочка?

– Какая?

– Как презик. Неприкольно на башку презик натягивать, в натуре ведь? Покупал их когда-нибудь?

– Нет.

– У моего брательника их целая куча. Мы тогда в них набирали воды. А знаешь, кстати, сколько в один гондон воды влазит?

– Литров десять?

– Да не, поболее. Ну вот, набирали, а потом с балкона кидали. По приколу было.

Добрались до остановки. Пока не было троллейбуса, мы оба прилипли рожами к витринам киоска. Там много было всяких жёвок и новых шоколадных батончиков, которых я ещё не пробовал. Из всех мне больше всего нравится «Сникерс». Вы пробовали когда-нибудь «Сникерс»? Орехи, мягкая нуга, густая карамель и великолепный молочный шоколад! Интересно, что такое нуга? Короче, когда хаваешь этот «Сникерс», то эта густая карамель так прикольно тянется, совсем как у мужика в рекламе. Съел и порядок! А ещё недавно появились эти новые конфеты «Скитлз» – радуга фруктовых ароматов. Их я ещё не ел. Нарубить бы где-нибудь бабок на «Сникерсы» и «Колу», а то на мамкину зарплату, небось, не очень-то пожируешь. Она у меня врач-педиатр. Получает гроши, даже на хавчик толком не хватает.

– Знаешь, что Груздь каждый день, когда делает домашку, по «Сникерсу» хавает и колой запивает, – завистливо протянул Дениска, отлипнув от стекла. Тяжёлая сумка тянула его к земле, и он смотрел на меня снизу вверх, смешно вывихнув шею.

– Да, – говорю, – прикольно ему.

– А ты ему сразу пни по яйцам, – неожиданно зло сказал Дениска, и глаза его сузились. – Когда кто-то сильней, надо сразу по яйцам, а потом запинывать.

– Ты чё, – говорю, – злой такой.

– Да не злой, чисто так.

Тут подошёл мой троллейбус, и я сказал:

– Ну, пока.

– Пока.

Домой я приехал в самом паскуднейшем настроении. А вечером вдобавок ко всему ещё с матерью поругался неизвестно зачем. В последнее время она особенно меня достаёт своими расспросами дурацкими.

– Как день прошёл?

– Нормально.

– У тебя что-то случилось?

– Нет.

– Я же вижу, что ты какой-то грустный.

Молчу. Тогда она пускается на разного рода наивные хитрости: «А за мной сегодня, представляешь, какой-то дядька гнался с цветами, кричал: «Вы – женщина моей мечты». И начинает наигранно смеяться.

А я ей:

– Ну и выходи за него замуж, мне-то что.

Она теряется. Потом берёт себя в руки и раздражённо замечает:

– Не груби мне.

Щёки у неё покрываются розоватыми пятнами.

– Ты вообще в последнее время стал очень грубым.

– Сама такого воспитала, теперь расхлёбывай! – отвечаю.

А она стоит и, видно, не знает, обидеться ей или рассердиться и залепить мне пощёчину. Как маленькая девочка, честное слово! Тут захотелось как-нибудь ещё поддеть её, и я медленно так говорю, каждое слово взвешиваю:

– Чё прикопалась-то со своими расспросами дурацкими, я же не спрашиваю тебя, почему у меня папы нет?!

– Кажется, мы уже обсуждали с тобой этот вопрос… – Она старается, чтобы голос был ровным.

– А знаешь, кто такой папа?! – с каким-то щенячьим привизгом выкрикиваю, – это тот, кто тебя базару учит, за жизнь тебе втирает! Поняла?!

– Слов-то нахватался.

– Нахватался, представь себе. Это не с тобой сюсюкать. Воспитывала меня всю жизнь, как благородную девицу. В гробу я видал такое долбанное воспитание!

Долго бросал ей в лицо обидные слова. При этом испытывал какое-то нездоровое удовольствие. Знаете, чего я добивался? Чтобы она ударила меня по щеке, и слёзы бы из глаз брызнули, а щека бы вспыхнула. Я бы тогда выскочил в прихожую, сорвал с крючка куртку, сунул ноги в стоптанные ботинки и выбежал на улицу, хлопнув дверью. Ушёл бы, короче, из дому. Все подростки рано или поздно уходят из дому. Со мной ещё такого не случалось, и я очень хотел попробовать. Но мать всё испортила. Она просто перестала меня слушать и занялась своими делами. Я оделся и хлопнул дверью. Конечно, не так эффектно всё вышло, как если бы она мне влепила пощёчину, но я решил всё равно уйти из дому, потому что меня игнорируют.