Небо начинается со взлёта. Сборник стихов и рассказов

Осенью приехали с полетов четверокурсники, мы смотрели на них, как на богов, ведь они летали на тех стремительных «Яках – 28», что мы только на фото видели да в ангаре изредка украдкой запрыгивали в кабину. Оказалось, что среди них есть и мои земляки – Вадька Тихонов и Витя Суворов. Они сами нашли меня и стали негласно шефствовать: то на ужин к себе в столовую позовут, то схему полетов на полигон подарят. Они же рубали по летной норме и на столах у них было побогаче, а мы – еще по курсантской. В выходные у них много народу уходило в увольнение, поэтому на столах жора много оставалось – и сыр, и колбаса, и плюшки – ватрушки. Кстати, когда мы уехали на полеты, то с нетерпением ждали дня первого полета, потому, что с этого дня нас тоже начинали кормить по летной пайке.

А как же красиво старшекурсники ходили строевым шагом по плацу! Мы завидовали им и, конечно, хотели быть такими же. Во-первых, хэбуха у них была вся вылинявшая добела на Славгородском, да Каменском солнце, сапоги смяты в страшную гармошку, фураги – с висящими полями, как у белогвардейцев из фильма «Чапаев». Нам подобное просто не позволялось командирами (пока еще). И шаг они печатали медленно, с «оттяжечкой», и дистанцию между шеренгами держали поболе, чем мы. С каким-то особенным шиком и гордостью ходили. Или нам так казалось тогда?

На курсе, что перед нами выпустился, впереди строя всегда ходил худощавый старшина курса Спиридонов. Он-то и был олицетворением всего вышесказанного.

Потом Спиридон булькнул в Каршах в барханы на Яке. И не нашли.

Про начало профессии, которое надо помнить

Зимой второго курса привезли нас на Барнаульский аэродром, в находящиеся там тогда СВАРМ. Здесь уже стояли Л-29, приготовленные для газовки в рамках наземной подготовки. Прямо здесь нас построили, и из винегрета, называемого «рота», стали вызывать из строя и строить напротив «роты» маленькие коллективы под названием «экипажи». Со мной рядом встали Витя Паршкин, Вова Миль и Олег Зимин. Предстояло осознавать себя и окружающих в новых категориях: экипаж – звено – эскадрилья. Дальше – движок гоняли по вызубренному графику запуска и опробования двигателя. И с непривычки, и от рева движка, глаза с трудом находили и нужные АЗСы и нужные цифры на приборах. Инструктор что-то кричит по СПУ из задней кабины, а ты сидишь, как баран, и с трудом ворочаешь мозгами.

Палясютные плизёцьки

(капитан Скутов, избранное)

Прапорщик был такой в службе ПДС училища – Бартули. Он занимался с нами парашютной подготовкой. А был он спортсмен-парашютист и имел за своими плечами не одну тысячу прыжков. Прыгал свой 3-хтысячный, юбилейный прыжок, и, не открывая парашюта, почему-то встретился с земным шаром. Вот.

Я прыгать с тряпочкой не любил, за всё – про всё имею тринадцать прыжков. От-давал свои прыжки желающим, например, Сереге Лосеву, он-то их любил.

Прыгали на 4-м курсе в Камне. После прыжков переодеваемся в казарме в «повсе-дневку», а у Макса от ключицы до паха идет багровая полоса шириной с ладонь. Борька Максименко решил выйти из дверей вертолета как спортсмен – раскинув в стороны руки и ноги.

А каски на прыжки нам не давали. Прыгали и летом в зимних шапках. Чтобы не завязывать тесемки под подбородком, Борька закусил их зубами и вышел в небо. Его, естественно, начинает вращать голова – ноги, голова – ноги. Стропы выходят, когда он на-ходится ногами вверх и не сзади, со спины, а спереди, по животу, затем между ног. Купол наполняется, происходит резкий хлёст Борькиными ногами сверху вниз и его ботинки улетают в город Камень-на Оби Алтайского края. Туда же уходит и его шапка. В итоге он приземляется босой, офигевший и с тесемками от шапки в крепко сжатых зубах! Всё, что нажито непосильным трудом!

Про число «Тринадцать»

Летом 87-го года у нас в Бжеге ремонтировали полосу и мы летали на польском аэ-родроме Камень-Слёнски. В воскресенье – парашютные прыжки. У меня из-за веса (более 90 кг.) – освобождение от УТП. Надоело скучать одному в казарме, пошел на летное поле, одел парашют и вскоре вышел в обнимку с запаской в чистое июльское небо. Внизу, на летном поле, польские фермеры скосили траву и она пышными, душистыми валками лежала между рулежками и ВПП, ублажала взгляд и обещала восхитительное приземление. Приземляюсь, как учили, ножки ровненько. Под охапкой сена оказывается невидимая ямка, правая нога попадает в нее, раздается громкий хруст, резкая, короткая боль и я па-даю носом в сено. Лежу и думаю – всё, отлетался! Пошевелил осторожно стопой. Боли нет. Встал, собрал купол, доковылял до старта.

Потом неделю лежал в постели, нога опухла, как полено, до самого колена и потеряла чувствительность совершенно. Приходилось парить ее, лежа в постели, крапивными вениками и чувствительность вернулась. А прыжок тот был именно тринадцатым. Хотя на втором курсе я летал с позывным «Тринадцатый», и ничего.

Про Платона

1-я и 2-я АЭ прибыли в Алейск, а 3-я и 4-я – в Топчиху. Был сырой и дождливый апрель, лагерь и полоса утопали в грязи. Но мы исправно месили эту грязь от казармы, где жили, и до деревянных одноэтажных бараков УЛО, долгие три недели, пока начальству не надоело на это смотреть. В мае Вовка Платонов со своим инструктором совершил один-единственный полет в смену с еще не до конца просохшей полосы, маневрируя на разбеге между лужами. После этого нас стали, наконец – то, кормить по летной пайке и жизнь вновь стала прекрасна!.

Полоса, в конце концов, высохла и мы, один за одним, стали подниматься в воздух. Помню только фрагмент первого ознакомительного полета. На первом развороте так и тянуло наклониться в бок. от крена, казалось – упадешь с кресла!

Про шефа

Инструктором в моем экипаже был Владимир Трушин, между летчиками-инструкторами по прозвищу «Труха», а КэЗом – капитан Ксенофонтов, опять же среди пилотов по прозвищу «Ксюша».

Инструктора.

Курсанты.

Инструктор мой был спокойный, терпеливый, никогда не ругался на нас, а, тем более, матом. Залетали мы быстро, я вылетел сам уже после 17-ти полетов с инструктором. В нашем экипаже только Джоржик (Олег Зимин) не смог освоить полет. Закончил по нелетной, как и Валерка Сараев, и Докуменов, по прозвищу «Паспорт»

Джоржик был по характеру такого язвительного плана, всегда готовый на какие-то приколы, розыгрыши и шкоды. Мы с ним на пару взялись докапывать Вовку Миля. Тот был «вещь в себе». Вечно какие-то думки-задумки, граничащие с закидонами.

Ходил он, гордо задрав голову вверх, так, что нос его составлял прямую линию с горизонтом. За это мы его дразнили «АГД», а между собой кликали – «дятел».

Однажды, воспользовавшись тем, что он куда-то вышел из класса подготовки к по-летам, я иголкой наколол ему в тетрадке подготовки слово «дятел». Он вернулся, увидел это и перелистнул страницу. Там тоже – «дятел». Он следующую, следующую.… Все странички до конца прокололись.

Шеф впаял мне короткой фразой – «Два на два, и на два!» Это была популярная мера наказания – рыть яму указанных в метрах размеров лопатой за общественным нашим туалетом в бурьяне. Судя по количеству этих ям, многие поколения курсантов до меня ос-тавили там свои автографы. И я оставил свой – объемом аж в восемь кубов.

Но после того, как Вовка убрал шасси прямо на ЦЗ, перед запуском двигателя, он, надо отдать ему должное, пришел в класс и сказал – «теперь МОЖЕТЕ называть меня дятлом» Но, странное дело, всё произошло наоборот. Сострадание взяло верх и дразнить мы его перестали.

Про Витяпочку

Об этом, товарищ, не вспомнить нельзяв одной эскадрилье служили друзья.

Друзья.

На полетах мы близко сдружились с Витькой Паршкиным, наши кровати стояли рядом и жили мы в «одной тумбочке». Мой позывной был – «тринадцатый», а его – «четырнадцатый». Кликали все его «ВитяП», прибавляя к имени первую букву фамилии.

Своим крупным, с горбинкой, носом, он здорово смахивал на нашего инструктора, Трушина, и мы стали тоже его звать – «Труха».

Однажды были мы с Витяпом в наряде по столовой. Закончили все кухонные работы за полночь. Уставшие, взмокшие от кухонной жары, вышли на улицу, легли на скамей-ку и уставились в звездное небо. Впереди маячила уже профессия и мы взялись с ним обсуждать, кто на чем хотел бы летать после училища. Помню, что он хотел на Су-пятнадцатом, а я – на Су-7Б. (А оба попали в шкрабы).

Виктор Паршкин.

Витяп жил в Рубцовке, до которой из Алейска было рукой подать. На выходные дни все летчики из лагеря уезжали домой, оставался один дежурный по лагерю. И мы с друганом, отпросившись у шефа, махнули на денек к родителям Витяпа в Рубцовку. Я познакомился со всей его семьей – отцом, мамой и сестрой. Вся семья с восторгом воспринимала то, что Витя учится в летном училище. Они с интересом говорили об авиации со мной, были в курсе всех дел в училище. Я потом еще не раз бывал у них, так как родители моей жены жили под Рубцовкой, и заехать к Паршкиным было для меня просто.

Витяп умудрился на первом курсе попасться на прослушивании запрещенной радиостанции «Свобода», у него был маленький транзистор. Кто-то заложил его, что было популярным на первом курсе.

Устранить возможного конкурента, а, может, и без умысла, по простоте душевной? Поэтому Витяп стал «невыездным» и, несмотря на хорошую успеваемость и летную практику, загремел по выпуску в инструкторы в Камень, а я – в Калманию, богом озаренную «Страну непуганых идиотов».

В марте 78-го он приехал ко мне в Калманку на мой день рождения, 18 марта. А 23 апреля иду по училищу, а капитан Шорохов, поднимаясь на крыльцо санчасти, увидел меня, остановился, и говорит – Знаете, что ваш Паршкин разбился?

КАК, РАЗБИЛСЯ? Ну как все разбиваются? – сказал буднично Шорохов и зашел в санчасть.

Сказать, что был шок? трагедия? Слов нет, чтобы говорить. Друг погиб, всё, о чем мечтали, рухнуло. Трагедия пришла, вообще, на весь наш курс. Первая смерть на курсе, не стало Витьки, которого все любили… Нас из Калманки комполка Морозов НИКОГО на похороны не отпустил, хотя Лешка Ходебко аж с Коломыи прилетел.

Начали разбираться. Хулиганил в третьей зоне, крутанул бочку у земли. Я сам крутил бочки на Элке на ПМВ, но у земли видно, как черпаешь высоту, не то, что на других высотах, где можно и полтинник метров за бочку потерять и не заметить. А когда всего полтинник высоты, да еще и на Яке! Увидел он приближение земли, стал вырывать само-лет из снижения, уходить от земли, конечно, страшно стало, и выдернул его свечкой в небо. Потерял скорость и свалился. Нам Череп все это показывал на расшифровке САРПП и подробно рассказывал. Много позже рассказывали мне наши, что, еще, будучи курсантами 4-го курса, баловались он, да Саня Ренев, бочками на средней высоте в зоне. А тут уже лейтеха! Уже – инструктор!

Страшно было приехать к родителям. Отец, дядя Ваня, плачет без остановки – любимый сын, надёжа и опора! Дядя Ваня умер через год после сына, сгорел от горя. С тетей Машей я встречался еще в Москве, у Леши Ходебко. Каждый раз она подводила меня к шкафу и показывала висящий темно-синий китель с золотыми лейтенантскими погонами на плечах, и каждый раз плакала. (Мне было неудобно, что, каждый раз, увидев меня, она вспоминала нашу с Витькой дружбу и всё всплывало снова) Витенька так его и не относил ни дня. Мать берегла его форму до самой своей смерти.

Так и остался я с раной в душе по сих пор, а он – вечным молодым лейтенантом.

Детей даже не успел оставить.

В засаде

В августе сбежал с нашего лагеря солдатик ОБАТО из караула с автоматом в руках. Начали его искать, ловить и наткнулись на его лёжку в одном из строящихся домов на окраине Первоалейска. Пока другие группы, сформированные и из курсантов, в том числе, прочесывали местность, меня с Рудиком послали на ночь в засаду в этот дом, с надеждой, что вдруг он опять придет туда ночевать. Страшновато, мы ведь без оружия. Одна надежда на здоровенного Рудика. Разработали план действий.

Полов в доме еще не настлали, от порога до порога лежали трапики. Мы легли под них, думаем, если пойдет он по трапикам, мы их перевернем и тут-то он готов! Лежим, тишину слушаем. Уже часа два ночи. И вдруг действительно вдоль стены послышались осторожные шаги! Ну, всё, идет! Мы в легкой панике – вот оно, свершилось! Щас ордена будем получать!

Потом шаги стихли и поодаль стали раздаваться какие-то звякающие звуки Тут мы, осмелев, осторожно выглянули из проема дверей. В мощном лунном свете всё было вид-но, как на ладони. Возле зарослей высоченной крапивы была сложена куча кирпича, а воз-ле нее стоит с двумя ведрами деревенская бабка и в вёдра тырит кирпичи из кучи! Ну, старая, раз напугала – получай! Я поднял из-под ног обломок кирпича и несильно запустил его в сторону бабки. Попасть не попал, но зато мы насладились картиной улепеты-вающей во всю прыть бабки с полными ведрами кирпичей! Не ожидала и сама, видно, она от себя такой скорости. А ведра так и не отпустила, не бросила! Потом мы плюнули на беглеца и пошли спать. И правильно сделали. Он к этому времени уже ехал на поезде в Купино, где и был взят.

Про перья в хвосте

Потихоньку становились мы всё увереннее в полетах, стали летать в зону, познали штопор и другие фигуры высшего пилотажа. Оперились чуть-чуть. Еще бывало, полетит летчик «на себя» в зону, напросишься к нему в заднюю кабину.

Однажды я напросился к Сане Захлебному. Он и Кубик (Кубарев, будущий ком-полка) были в нашей АЭ молодыми лейтенантами. Пришли в зону, начали, как положено, штопор влево – боевой вправо, потом штопор вправо…. А он не выходит! Вращается по крену, нос почти не задирает на витках и завывает при этом как-то нехорошо. Гляжу, в передней кабине Санина голова в шлемофоне только дергается туда-сюда. Ну а мне что остается делать – сиди себе, сопи в две дырочки! Потом, когда пониже штопорнули, вывел Саня его, наконец. Меня Марчела с училища и до сих пор, кличет так же, как и Саню – Зах.

Ближе к осени стали летать по маршруту. Большой маршрут шел на юг, потом от Шипуново – на Белоглазово, где уже хорошо были видны отроги Алтая и серебряная лен-та реки, потом на север, на Усть-Чарышскую пристань. Тут был любимый мной, да, на-верное, и другими курсантами, отрезок маршрута, где с 4-х тысяч надо было быстро снизиться до 1200, потому, что дальше была 2-я зона, и надо было пройти под ней. Поэтому приходилось ставить Элку боком в крутое скольжение. Даешь крен, ногой держишь от раз-ворота.. Крен все больше – нога все дальше. Потом руль поворота затеняется килем, нога проваливается до упора, самолет клюет носом, убирает крен и дальше уже попёр пикировать!

Впервые одели ППК. Хотя наши инструктора вместо ППК просто перетягивали живот ремнем от портупеи и вперед. Даже на спорт так летали. А пузА классные были почти у всех у них. Между собой даже в шутку спорили они, кто стакан водки на живот поставит и тот не упадет. Камбаров был пузатый, шеф мой, Тучка, да и комэска Горид тоже.

Про Горида отдельно

Наш комэска на втором курсе. С животом, бычьи глаза навыкат исподлобья. Любил громкогласное, показное командование, матерился без стеснения, невзирая на чины и звания. Однажды перед строем курсантов АЭ сказал на нашего уважаемого всеми зам комвзвода Вовку Кузнецова громко и членораздельно – ну ты, Зал..па! Этим самым подписал себе приговор в наших глазах.

Будучи уже лейтехой, ходил я дежурным по полку в Калманке. Пришел докладывать ему о сдаче дежурства, а он не принимает рапорт. Был уже он зам комполка. Докопался до меня, почему в коридоре электрощит висит на 10 см. ниже положенного!

А я черт его знает, он сто лет так висел и до меня! Только через замполита удалось блажь эту перебороть! Вместо пяти часов сменился в девять. Хорошо, что потом лейтехой к нему не попал в АЭ.

То ли от отчаяния, что служат в Калманке, этом богом забытом месте, летчики бы-ли там какие-то…. Потом еще вернусь к этому, сам потом таким стал.

Про Камбарова отдельно

Среди летчиков его звали Гарри Кемпбэл. (Майора Оськина за сходство с Винни-Пухом звали – Тучка).

Казалось, что он лицом похож на киношного американского пилота, ну и кликуху такую ему подобрали. Дочек у него было две.

Когда я уже инструкторил, произошло следующее. Все в эскадрилье Кемпбела подкапывают, что он слабак, сына не может сделать. И вот он, разозлившись, решается еще на одного ребенка, уговаривает жену, кладет сапоги под кровать, а портупею-под подушку и – вперед. Потом весь полк девять месяцев напряженно ждет каждый день новостей о ходе беременности. Напряжение достигает пика, когда Кемпбэл везет жену в Барнаул рожать. Всю ночь полк не спит, ждут утром счастливого Гарри, а тот приезжает, мрачнее тучи. Мы к нему. Что – девочка? Хуже, отвечает, – ДВЕ! Ну, теперь ты на колготках точно разоришься!

Погиб там же, в Калмании. Было такое упражнение – посадка с ИОД. Из зоны при-ходишь без движка, строишь заход, расчет, посадку. Излишек высоты гасишь скольжением на глиссаде. С земли страшно смотреть, как самолет раком, крылом вперед свистит вниз. Даже РП иногда не выдерживал и орал в трубу – Хватит скользить!!!

В Калманке.

Матрос, партизан Железняк

В моем первом экипаже был курсант Железняк Володя. У него в зоне упало давление масла в двигателе, он его выключил и пришел домой без движка. Причем РП скомандовал ему зайти с обратным стартом, так было бы ближе от зоны, а он хладнокровно обо-шел по кругу полосу, зашел и сел. Все на аэродроме пялятся в сторону обратного старта, а он в полной тишине садится в это время с нормальным посадочным курсом.

Самый трудный курс

Третий курс на Илах наша АЭ летала в Камне – на Оби. Любимый город моей юности летной! Меня, почему-то, перевели из родного классного отделения к Наумову в третью АЭ. Я не любил его, он платил мне тем же. Тугой был сержантик.

Вместо друга Женьки Дронова в строю рядом стал ходить Саня Белан. Витяп тоже остался в другом КО. Пришлось сходиться с новыми коллегами. Переехали в четырех-этажку, что стояла прямо напротив трибуны. Приезжаю из отпуска после полетов на вто-ром курсе, а на лестничной площадке стоит стол, за ним сидит лейтенантик сраный, голос визгливый, сам еще зеленый, как три рубля, и потрошит наши отпускные чемоданы на предмет обнаружения там недозволенных спиртосодержащих! Это нас—то потрошить, сталинских соколов!?

Это был знаменитый Лимон. Его не только я не принял, но и другие в большинстве своем. Так и мучились мы с ним все оставшиеся годы.

Ил – двадцать восемь – самый лучший самолет!

Эта фраза поется протяжно, на мелодию похоронного марша.

На самом деле, Илуха был самолет уникальный и обойти его ни с какой стороны я не могу. Во-первых, он был трехместным. Раньше ты сидел в кабине один, всё смекал и делал сам, а теперь ты – командир экипажа! Впереди, в носу самолета – штурман, сзади – воздушный стрелок-радист, ВСР, «глаз на жопе командира».

Сделан самолет был крепко, всё было большое и толстое. Колеса громадные, как на грузовике. Ручка открытия фонаря кабины пилота изнутри была полной копией ручки от мясорубки. Ручка аварийного выпуска шасси – это маленький ломик красного цвета, лежащий на полу кабины слева от пилотского кресла. В кабине летчика, как в автобусе, стоял маленький вентилятор. Из-под приборной доски высовывалась гофрированная трубка от противогаза, на конце которой укреплен раструб, как у пиратского пистолета – обдув наружным воздухом. Так вот, берешь этот раструб, и в штаны, за пояс суешь. До 2,5 км, пока клапан не закроет подачу воздуха снаружи, яйца обдувает. Потом только вентилятор обдувает лицо горячим воздухом кабины.