Зеркало преподобной Феодоры. Из жизни наших современников

†

Ночью Алексий никак не мог заснуть, так был возбужден. Он то вставал с постели, то вновь ложился, то подходил к иконе и молился. Как начинал молиться, то чувствовал, что его клонит ко сну, но лишь прикладывался спать – сон тут же проходил, и он чувствовал себя так, словно уже выспался. Алексию не терпелось поговорить с Феодорой, рассказать много такого про себя, что ей и в голову не могло придти, а она все стояла на камне под сосной и молилась, молилась, молилась…

Под утро Алексий все-таки заснул, причем прямо на крыльце сторожки, да так крепко, что пришлось Феодоре перетаскивать его на постель. Перетаскивая послушника, Феодора улыбалась, сама не понимая отчего. Может, непроизвольно вспомнила, как часто перетаскивала уставшего сонного Игоря, нередко засыпавшего на стуле перед мольбертом; и та семейная практика пригодилась ей сейчас ночью в глухом лесу на полдороге к хижине святого отшельника.

†

Проснулся Алексий только в середине дня. Открыл глаза и увидел в проеме двери худенький силуэт своего нового знакомого и громадную неясную тень около него. Послушник резко вскочил, протирая глаза, дернулся к двери, но запнулся за табурет и рухнул с грохотом на пол. Когда он поднялся и подошел к Феодоре, то рядом с ней никого уже не было. На земле перед Феодорой Алексий заметил крошки хлеба и много разных звериных следов, среди которых сразу выделялись два гигантских медвежьих отпечатка. Алексий занервничал и долго измерял медвежий след, прикладывая то свою руку, то ногу. Наконец, испуганно поднял взгляд на Феодору и тут же успокоился – светлый чистый взгляд Феодоры разрушил набежавший испуг и смятение. Алексий вернулся в сторожку, быстро собрался и вышел с котомкой – и прошел мимо Феодоры, шмыгнув носом и кивком головы приглашая ее идти за ним следом.

Они шли по едва заметной лесной тропе молча, но только до первого привала. После непродолжительной походной трапезы Алексия прорвало, и он начал щебетать без умолку.

– Когда я первый раз отца Серафима увидел, то такое же чувство испытал, как вот только что, ну вчера вечером, когда смотрел на тебя молящегося над моей раной. Ты меня спас, и он меня спас. Ты рану на теле залечил, а он гнойник из души моей извлек. И как тогда, так и теперь я будто заново родился… В монастырях есть такой искус, как многодневное стояние новичка у монастырских ворот, но не каждый его вынесет. Ты вот его миновал, пойдя за мной, и я знаю, что это неспроста, а значит, так надо. Значит, так старец Серафим захотел. Он ведь у нас авва, то есть истинный настоятель монастыря. Меня он позвал к себе и огородил от плевков и поношений, что на голову ждущего разрешения войти в обитель сыплются от братии. Ведь иногда даже каменьями кидаются, прогоняя от монастырских ворот. Это чтоб случайные люди не попадали в монастырь.

Феодора слушала Алексия и думала, что псы карлицы будут пострашнее, чем добродушная монашеская братия. Видевший темные силы не убоится, а возрадуется затрещине от отца и матери.

– Ты знаешь, что я с четырех лет заикался! Как-то услышал заику и стал показывать, как тот говорит. И с тех пор так и заикался. Поэтому я редко и мало говорил, а то надо мной всегда смеялись. А ты вчера на заре осенил меня крестным знаменьем, и я с того момента и думать забыл, что такое заикание. Перепугался сначала и молчал в монастыре, не отвечал на вопросы или, как обычно, отмыкивался. Когда на велике из монастыря выскочил, то проскочил мимо тебя, боясь остановиться и заговорить… Отец Серафим предсказывал, что однажды человек, претерпевший большие страдания, снимет с меня мой грех и прогонит из моего сознания образ того заики из детства… Но я что-то много говорю, помолчу чуть-чуть, скоро придем. Вот, чувствуешь? Принюхайся. Сердцем, сердцем принюхайся. Благодать! Это – святость! Это – исходит от старца, и потому и место здесь святое. Стой! Закрой глаза и вдохни полной грудью…

Феодора еще до слов послушника почувствовала в воздухе необычайную свежесть и чистоту. И теперь она, как и просил послушник, остановилась, закрыла глаза и вдохнула полной грудью. Сердце ее почти не билось, во всяком случае, она не слышала удары сердца, словно ее телесная оболочка обрела невесомость. Она точно плыла навстречу прекрасному и доселе ей неведомому.

†

Как и говорил Алексий, действительно очень скоро за вековыми соснами проглянулся деревянный куполок с крестом. Выходя из леса на луг, послушник остановился и показал Феодоре на старого филина, сидящего прямо над ними. Филин спал и не замечал их… Они дошли до скита, Алексий быстро заглянул внутрь, сбегал к озеру, но так и не нашел старца. Совсем не понимая, куда тот мог пропасть, Алексий притих, сел на скамейку возле двери и закрыл глаза.

Он только на секунду закрыл глаза, но когда открыл их, то обнаружил, что и Феодора пропала. Алексий кинулся к тому месту, где только что стояла Феодора, и увидел, как распрямляется трава, примятая ею.

– Ты где? Только что ведь тут стоял, передо мной!

Алексий упал на траву и пополз по следам Феодоры. Он полз по траве, а трава перед ним бесшумно выпрямлялась и будто звала его и торопила. Так он дополз до ног Феодоры – внезапно уткнувшись в них. Причем для него это было так неожиданно, что он едва не закричал от испуга. Но его крик застыл в горле и не вырвался наружу – он увидел, что Феодора стоит, задрав голову верх, и смотрит в небо. Алексий медленно поднялся – и затрепетал еще сильнее, заметив за Феодорой на траве старца Серафима. Старец лежал без движения, белесые глаза его были открыты и смотрели в небо точно в ту точку, куда глядела и Феодора. Это было так странно, что Алексий внезапно успокоился и тоже запрокинул голову вверх.

Долго Алексий не выстоял и перевел взгляд на Феодору, но оказалось, что она уже лежала рядом со старцем, так же, как и старец, скрестив на груди руки. Они смотрели в небо и улыбались. Алексий чуть поколебался, а потом тоже лег рядом со старцем, скрестил руки и стал хлопать глазами, выискивая в чистом небе хоть малюсенькое облачко.

– Если вы не против, то я тоже буду лежать и смотреть в небо. Да, брат, я забыл тебе сказать, что батюшка Серафим ведь слепой! Поди уж лет пять как на него здесь злодеи напали и ослепили известью… Ты – немой, батюшка – слепой, а я, видно, просто глуп, если зрячий, а не вижу того, что видит слепой, и хоть не глухой, да не слышу того, о чем вы между собой переговариваетесь!

†

Феодора и отец Серафим медленно поднимались над землей, через облачную дымку – туда, где в потоках солнечного света они могли впитывать красоту мира, будучи его составной частью. Конечно, путешествие в заоблачный рай совершали не тела, а души Феодоры и отца Серафима. А тела их лежали на траве в умиротворенной позе, ожидая возвращения душ. Рядом с ними, похрапывая, свернувшись калачиком, спал послушник Алексий.

Феодора и Серафим переглянулись, наблюдая, как смешно ворочается во сне Алексий. Серафим не выдержал и засмеялся, обращаясь к Феодоре:

– Хороший человек. Добрый. Не может врать, но великолепный рассказчик. Он сам пока не знает, какой он рассказчик. Это его дар.

– Конечно, как он намаялся, пока всю жизнь свою заикался.

– Не всю жизнь, а лишь крохотненькую часть земной жизни. А то, что заикался… А как бы он иначе осознал радость свободного владения языком, когда ты легко можешь описать то, что чувствуешь и видишь? Только в сравнении! Он станет великолепным писателем.

– Монахом-писателем?

– Нет. Он уйдет из монастыря, воспитает своих детей, а только в преклонном возрасте примет схиму и уединится в пещеру.

– В какую пещеру?

– В ту, в которой после меня ты, Феодора, проживешь несколько лет.

– Но я не монахиня.

– Я постригу тебя в монахини. Я имею право. Я – схиархимандрит. Но жить будешь под именем Феодор, а не Феодора. Таков твой крест – до последней минуты никто не узнает, что ты женщина, а не мужчина. Сможешь?

– Я для этого и шла к вам, отец Серафим.

†

Алексий проснулся от отдаленного раската грома, гулкого и протяжного. Светало. Он вышел из кельи в предутренний туман. Туман был такой густой, что, сделав несколько шагов, Алексий потерял из вида скит. Он прислушался и услышал едва различимый шепот горячей молитвы. Послушник пошел на шепот. Через несколько шагов к нему из тумана, как на небесном облаке, выплыла коленопреклоненная фигура отца Серафима. Старец остановил молитву, но с камня не поднимался.

– Поди ко мне, Алексий. Собирайся в монастырь, а то после полудня будет буря. В сторожке не укрывайся, иди прямо в монастырь. Сообщишь игумену, что Феодор останется у меня жить.

– Так его зовут Феодор! А со мной не говорил.

– У него обет молчания. Да ведь ты догадался сам.

– Догадаться-то, конечно, догадался, потому что по-другому и быть не могло. И ведь это он меня от заикания вылечил, как вы и предсказывали.

– Вылечил Бог, потому что ты поверил Феодору. И Бог явил через него это чудо. Но ты не говори никому, что это чудо Феодор сотворил. Рано еще.

– Так что же мне – опять молчать?

– Ты записывай свои мысли и все то, что хочешь сказать, давай в виде письма. Считай, что это твое послушание. Временное, на год.

– А как же молиться?

– Молись со всеми, не опасайся: в молитвенном состоянии никто не услышит, что ты говоришь легко и свободно. Теперь иди и приходи через месяц.

– Как через месяц? А как же вы?

– Лебеди на озеро прилетели. А ты не видел! Поди, уж отдохнули и улетать собрались. Иди, с Богом: дорогу осилит идущий.

†

Облако тумана скрыло старца Серафима, и Алексию ничего не оставалось, как пойти в келью за вещами. На крыльце его ждала Феодора с монастырским коробом. Это все, что было у Алексия из вещей – пустой монастырский короб, в котором он приносил хлеб старцу.

– Я знаю, как твое имя. Феодор, так? Так! Мне отец Серафим сказал. Ты чего с коробом вышел? Ты остаешься здесь со старцем. А я приду только через месяц. Но буду поминать тебя, Феодор, ежедневно в молитвах… Прости, что загружал тебя болтовней!.. Интересно, чем вы тут рыбу будете ловить? Я ведь снасти только через месяц принесу!

Не дождавшись ответа, Алексий шмыгнул носом и тут же скрылся в туманной дымке, но Феодора успела перекрестить его ускользающую в туман фигуру. Алексий будто почувствовал крестное знаменье и остановился оглянуться. Но Феодоры уже не было, зато он увидел стаю лебедей, плавающих недалеко от берега.

– Батюшка про них говорил! Вот они, красавцы!

Лебеди уже отдохнули и готовы были продолжить перелет на юг. Послушник осторожно подошел к краю озера и с нескрываемым восхищением наблюдал за грациозными царственными птицами. Лебеди взлетели и скрылись из виду.

11. Буря

Как только Алексий зашел в лес, туман рассеялся. Старый филин, услышав шаги, сорвался с ветки и пронесся прямо над послушником, слегка задев его своим крылом, будто предостерегая от чего-то. Алексий непроизвольно вздрогнул, но не остановился, а зашагал более проворно и энергично.

В коробе что-то болталось и отбивало стуком каждый шаг послушника. Он терпел этот стук, терпел, но все-таки не выдержал и прямо на ходу заглянул в короб: там лежали хлеб, ручка и блокнот. Алексий остановился, сел на ближайший пенек и сделал первую запись в блокноте. «Жизнь инока». Это как название он поставил сверху страницы по центру. Посидел, подумал, повспоминал свою «насыщенную долгую» жизнь и вдруг быстро-быстро стал писать, будто кто-то его подгонял, нашептывал на ухо и проверял его на расторопность письма.

†

Жизнь инока

Если бы меня спросили: зачем я пошел в монастырь? То я бы ответил, что хотел уединиться, уехать из шумного города. Да, именно уехать от злых людей – тогда я воспринимал уединение именно так. Вот уеду от всех как можно дальше, и все-все изменится! Тогда я не понимал, что главные перемены не вне, а в нас, то есть в наших душах. Добрался до монастырских ворот, огляделся, и сердце мое забилось, затрепетало. Вот она, Россия – без суеты, криков, лицемерия – чистая и вольная. Но меня не пустили в монастырь, и я вынужден был ночевать на скамейке возле монастырских ворот.

Только я стал засыпать, как почувствовал на себе чей-то смятенный взгляд. Беспокойство охватило меня, открыл я глаза и увидел неясный эфемерный силуэт. Была черная мрачная ночь, и силуэт то проявлялся, то исчезал. А тишина стояла даже не мертвая, а звенящая. Понятно, что мне стало не до сна. Спрашиваю у плавающей темной фигуры, для чего меня разбудили. А эфемерный силуэт зовет меня за собой, молча зовет: сделает несколько шагов в сторону, остановится, качнет головой и ждет, когда я с места сдвинусь, а потом еще несколько шагов – и опять смотрит, проверяет, иду ли я. Такими перебежками мы добрались до груды камней. Гляжу я то на груду камней, то на разбудившего меня, который так и не показывает свое лицо, и никак не могу взять в толк, чего от меня хотят. И тут вдруг я вспоминаю, что часто святые такие скрытые подвиги совершали: например, переносили ночью тяжелые камни или кирпичи на гору или верхние этажи строящегося здания. Сердце мое от приступа гордости забилось в груди. «Вот, вот, – подумал я, – игумен послал ко мне монаха, чтобы испытать меня на готовность трудиться во благо монастыря». Огляделся, но, кроме монастырской стены, ничего не увидел. Не нашел рядом ничего такого, что было бы создано трудом человека! Тогда я прямо спросил у моего молчаливого поводыря: «Если ты хочешь, чтобы я перенес эти камни куда-то, то хоть укажи это место». Тот, сделав утвердительный жест, подошел к ближайшей сосне. Я перетащил один камень, потом второй, третий – и так увлекся, что когда захотел уточнить, для чего я это делаю, оказалось, что разбудивший меня уже скрылся. Ну, думаю, и хорошо, убедился, что я все понял, и вернулся в монастырь. Теперь, думаю, из монастыря будут смотреть, как я работаю. Рассвело. И точно, в монастыре узнали про мою «тайную» работу, и многие монахи в течение дня вплоть до сумерек подходили ко мне и таращили на меня глаза, как на привидение, корчили мне рожи, а я их игнорировал. Тут бы мне и догадаться, что что-то тут не так, что-то тут неладное! Да куда там: я еще пуще напрягаюсь, дабы показать, что я за герой! А сам от усталости и без ноши-то спотыкаюсь. И все бы закончилось, как и задумал нечистый, если бы не старец Серафим.

Когда я подтащил последний камень, поднял его над собой и попытался возложить на самый верх возведенной мною гряды, меня вдруг закачало, повело в сторону и опрокинуло вместе с камнем навзничь. Неясные темные силуэты плясали вокруг меня, перепрыгивали через меня, будто пытаясь закрыть звезды, высыпавшие на небо.

Я лежал на спине лицом вверх, я был совершенно без сил и безучастно смотрел, как мое детище – каменная гряда – нависает надо мной и вот-вот обрушится и похоронит меня заживо. И когда на меня сверху полетели камни, нежданно появилась согбенная фигура старца Серафима, который крепкой хваткой взял меня за шиворот и поставил на ноги. Сияние, исходившее от старца, касалось моего изможденного лика, это я отлично помню, и камни, летящие сверху, растворялись как миражи, не причиняя нам никакого вреда. Под этим потусторонним метеоритным дождем мы простояли до рассвета, старец непрестанно молился, а левой рукой с вервицей придерживал меня от падения. При первых лучах солнца нерушимая каменная гряда лопнула как воздушный замок. Силы оставили меня, но сквозь забытье в мое сознание пробивалась молитва старца, которую он беспрерывно возносил в стоянии против козней нечистого.

Сейчас, по прошествии более шести лет, я понимаю, что не было никаких камней, понимаю, что нечистый заманил меня в ловушку, легко сыграв на моей гордыне, и я целый день занимался перетаскиванием воздуха, или, точнее, перетаскиванием эфемерной пустоты! Удивленные монахи видели мою пантомиму, пытались вразумить меня, но я их не слышал, а воспринимал их тщетные потуги остановить меня как кривляние и гримасничанье, через которые я тоже должен быть непременно пройти. И тогда игумен послал за старцем Серафимом, который и сам, предчувствуя что-то неладное, уже вышел со скита в монастырь.

Старец Серафим вырвал меня из-под инфернальной падающей каменой гряды, перетащил в свой скит и, пока выхаживал, сказывал истории из жизни разных людей, что встречались ему, и из своей жизни тоже многое поведал. Я не записывал за ним – слаб был настолько, что даже ручку не мог удержать – поэтому некоторые детали могу упустить, но в целом его рассказ я очень хорошо запомнил, потому что он произвел на меня ошеломляющее действие яркими эмоциональными образами. Старец укрепил мою веру.

Для ясности я приведу некоторые страницы жизни отца Серафима, потому что не могу не описать если не всю его жизнь, то хоть странички жизни, или точнее – эпизоды.

†

Эпизоды жизни старца Серафима, поведанные им самим послушнику Алексию,

который записал их по памяти не сразу, а через несколько лет

Эпизод первый: про Ольгу и Олега.

Мы были близнецами. Я родился на две минуты раньше сестры, и говорят, что не дышал эти две минуты, потому как не мог без нее ни одного вздоха сделать… Но жизнь нас разлучила. Случилось это в памятное затопление нашей деревни и близлежащих сел и деревень на Пасху в конце тридцатых годов.

Большинство жителей покинули свои дома и уехали, ведь о затоплении предупредили. Да и шло затопление поначалу очень-очень медленно, на протяжении нескольких лет, что и смущало многих, и настораживало. Кого-то вывезли насильно, а кого-то из стариков так и не нашли – не захотели те покидать свои родные места, да так, видно, и потонули. Не верили, что можно такое злодеяние совершить, думали, что пугают и хотят ограбить. Желая спрятаться от беззакония, многие залезли в подпол и… остались там навечно…

Зимой все в округе замерзало, а весеннее половодье в наших местах испокон веку было мощным и раздольным. Наша деревенька была на возвышенности, и нам с Ольгой казалось, что только при всемирном потопе церковь и колокольня уйдут под воду. Но в тот год после вьюг и обильных снегопадов зима продержалась на удивление долго и вдруг резко отступила перед ворвавшейся весной. Сугробы, наметенные за зиму, начали так быстро таять, что вода прибывала с необычайной быстротой. В Пасхальную ночь открылись шлюзы наверху, то ли под непредвидимым напором воды, то ли по злому умыслу, и случилось это внезапное затопление.

По обычаю празднования Пасхи каждый христианин мог подняться на колокольню и позвонить в колокола – поделиться радостью воскресения Христа со всем миром. Мы с Ольгой забрались на колокольню в четвертом часу утра и увидели в предрассветной мгле надвигающуюся со всех сторон воду. Вода несла смерть и разрушения. Через несколько минут только колокол на колокольне возвышался над водой. Мы стояли по колено в воде рядом с колоколом, так ни разу и не ударив в него. Неподалеку плавал старый засохший дуб, покачиваясь на водной ряби. Вдруг неожиданная волна понесла дуб прямо на нас. Мы успели отпрыгнуть в разные стороны, а ствол проломил ограду и ударил в колокол с такой силой, что тот сорвался с петель и, издав гулкий протяжный стон, захлебнулся и ушел под воду. Отливной волной дуб потащило от колокольни, но в его размашистые ветви впуталась Ольгина коса, и громадный дуб, как мотылька, смахнул Ольгу, увлекая за собой в водяное царство. Это произошло за какое-то одно мгновение: удар, захлебнувшийся звук колокола и исчезновение Ольги в темной бездне водоворота. Я схватил увесистую крючковатую железяку, в виде сабли, висящую на ограде как украшение, и метнулся было за сестрой, надеясь перерубить железякой ветки и спасти ее, но волна ударила меня в грудь и отбросила к уцелевшей решетке колокольни. Железяка, выбитая волной из рук, вскользь саданула меня по макушке так, что на голове осталась не зарастающая волосами метка овальной формы… Первым монахам на Руси выбривали на голове гумéнцо – круг такой, как символ тернового венца; и покрывали потом голову скуфьей. Делали такую метку перед пострижением в монахи, и я, конечно, получив такой знак, увидел предначертанный мне путь в монастырь… Так я потерял сестру и ничего не знал про ее судьбу до знакомства с монахом-отшельником Серафимом Муромцем. А знакомство мое с ним состоялось только через шесть лет после затопления.

†

Эпизод второй: знакомство с Серафимом Муромцем.

Осенью сорок пятого года я, как чуждый социалистическому обществу элемент, по 58 статье был отправлен на Соловки, а потом почти сразу переведен в Повенец на восстановление шлюзов Беломорско-Балтийского канала. Меня давно искали по навету, но схватили около Александро-Невской лавры, в конце ноября, перед входом в бывшую императорскую духовную академию. В ту осень вся Лиговка от Московского вокзала до Обводного канала и ниже походила на сплошной блошиный рынок: торговали всем, и казалось, что торговали все. Серебряные золоченые приборы с княжеского стола, немецкие зажигалки и швейные машинки, дорогие меха, поношенная и неношеная одежда, медали, ордена и оружие – все это менялось на продукты для пропитания. Но что особенно бросалось в глаза, так это колоссальное множество, тьма калек и инвалидов – изуродованных войной людей… В первые дни ноября почти всех увечных – безногих, одноруких, кривых и трясущихся от контузии – погрузили на баржу и отвезли на Валаам. С плачем, выстрелами, криками, облавами и погонями «очистили» город за несколько дней! Всех тех, кто оказывались рядом с калеками и заступались за них, тоже арестовывали, но отправляли не на Валаам, а в лагеря – на социалистические стройки. Это называлось «трудовое перевоспитание». Так я оказался на восстановительных работах под Повенцом, и если бы не дюжий Серафим Муромец, то мне вряд ли бы удалось выжить там.

Это был человек-исполин необычайной физической силы и внушительных размеров. Это был Голиаф, а все рядом с ним казались пигмеями. Муромцем его прозвали не только за могучую богатырскую силу, а больше за силу веры – духовную крепкость, которая невидимой волной исходила от него на ближних, укрепляя их в вере. Он с первого взгляда, брошенного на меня, встал как изваяние и не двигался до тех пор, пока я, тоже в оторопи смотревший на него, не перекрестился. Для меня было загадкой, что такого во мне заставило исполина застыть передо мной без движения. Он так смотрел на меня, будто мы уже встречались, будто у нас с ним был один общий секрет, про который никто больше не знал, а только я и он. И судя по его впечатляющему стоянию, для него этот секрет был чрезвычайно важным, и может быть даже судьбоносным. Тень догадки мелькнула в моей голове, только когда я заметил отблеск слезинки, скользнувшей по его щеке. И как только эта догадка промелькнула у меня, я сам вдохновился надеждой, птицей забившейся у меня в груди: я увидел в его глазах образ моей пропавшей сестры Ольги. Тут же я несколько раз спасительно перекрестился и перекрестил застывшего передо мной гиганта. Видно, удостоверившись, что я не привидение, а живой, он схватил меня в охапку и унес в уединенное место, подальше от ненужных свидетелей. Я не сопротивлялся – я уже знал, что между нами существует какая-то тайна – тайна, которую нам обоим не терпелось разгадать; и эта разгадка будет иметь решающее значение не только в моей судьбе.

В скале в черте охраняемой зоны Беломорканала была вырублена пещера, в нее мы и зашли. Там он бережно поставил меня перед собой и стал смотреть как на икону. Первым заговорил я:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.