Петроград

Нечаев же не остался дослушивать, а безмолвно удалился к себе, чтобы вновь остаться одному со своей тоской, страхами и сомнениями о пути и будущем. А Полеевы, выслушав рассказ, остались весьма довольны простым досугом, к тому же выпили чаю, после чего тоже пошли к себе. Им в этот раз крайне повезло с жильем. Переменив прежде две наемных комнаты, они успели побывать в тех еще лихих ситуациях, и здесь оказались как нельзя удачно, хоть и платили дороже. Это обстоятельство в некоторой мере, определяло их убеждение, что пока все еще не так плачевно, что ситуация изменится, и можно будет жить в Петрограде. Хотя такая надежда иногда угасала, и возрождалась тревогой о том, правильный ли их путь.

Сидя на неважной кровати, Анастасия Васильевна обратилась к своему мужу.

– Интересно, что это были за времена, до первой революции? Ведь это до нее история, о чем сейчас говорил Иван Михайлович?

– До нее. Но о тех временах теперь никто правду не расскажет. Иван Михайлович их хвалит и так славно о том горит, точно книгу читаешь и сам туда хочешь. А ныне? Рабочие говорят обратное. Не все, но многие ругают то время, – бескомпромиссно отвечал ей муж, проводивший много времени в рабочих кругах, много слушая и общаясь среди таких людей.

– Жалко, мы не можем сравнить. Не знаем, что сейчас, а что прежде, – говорила жена и совсем не задумывалась, что и в своей родной губернии они могли видеть и «то» время, и даже ощущать отголоски столицы.

– Сейчас неладно все-таки. Ты вспомни, что год назад было-то у нас?

– Да все, как и сейчас.

– Э, нет, другое было. Зарплаты точно ниже, да купить на них получалось больше. А что теперь? По вечерам только говорим, что о еде. А мы одни, думаешь? Да все так говорят, – гневно говорил Федор, и метался по комнате.

– А раньше, думаешь, не говорили? – специально тише говорила Анастасия, чтобы убавить пыл мужа и заставить его снизить тон.

– В сытые годы вопрос еды не достоин обсуждения! Это извращение. Не говорили об этом больше, чем надо, – не унимался тот.

– Да… может, так оно и было, – еще тише раздалось в ответ. ъ

– Тяжелое нынче время. Я не представляю больше, как нам жить. Сколько планов, сколько мы хотели, а теперь? Война, революция, страсть! Чудо, что я не на фронте. Хотя… может, и то вернее оказалось, – сев на край кровати и обхватив голову, ровным голосом проговорил муж.

– Прекрати мне это повторять. Хочешь смерти? Иди! Кругом и без того ее хватает. Или не говори так больше, или иди на штыки, хватит! – взбунтовалась жена и сама теперь перешла почти на крик.

– Прости, Настя, прости. Это я от тревоги, от усталости, – взмолился муж, осторожно взяв ее ладони и поцеловав их.

– А я не устала? Зачем мы сюда приехали теперь?

– Так мы и не теперь приехали, а прежде, – сказал это Федор почти как оправдание.

– А теперь нам уехать надо. Алексея Сергеевича послушать. Немцы идут, они уже Ригу взяли, если не они, так здесь вымрем. От голода, мороза или пули, от собственного народа падем.

– Да куда ж нам спастись теперь? Во всей земле русской так, я уверен. Странно ограничивать страну одним лишь Петроградом. С тобой же это обсуждали и не раз.

– А что нам делать? Нет места здесь, сам видишь. Что ты можешь планировать, чего ждать? – постепенно срываясь, говорила Анастасия, и на глазах накатывали слезы.

– А я еще поддерживал эти идеалы, считал революцию благим делом… – демонстративно раскаянно для жены, говорил Федор.

– Я тебя не виню в этом. Так многие считали, многие этим жили, но так больше идти не может. Все мы устали, – отвечала Анастасия, считавшая, что в революции разочаровались все.

– Да ведь и по-другому быть не могло. Я понимаю это иначе. Народ не зверь, и не из клеток на свободу вырвался, а оковы феодального времени пали, вот что. Да, привычная власть исчезла, и народ разгулялся, не готов оказался к такому, но так ведь и не все. Много народа приличного. Не смотри, что рабочие, как будто грубые, все они люди ответственные и порядочные, получше других. Революция назрела, дальше уже ничего не могло быть, – уверенно, по-взрослому говорил Полеев.

– Ты все твердишь своими поэтическими речами. Признайся, Федя, не солги мне, ты все думаешь, что можно отвернуться от страшного ужаса, и веришь, что сможешь быть поэтом, здесь и теперь? Ты ведь за этим все ходишь в эти сообщества? За этим? – взяв мужа за плечи, требовала ответа Анастасия.

– Я слушаю мнения и сам хочу мнение выразить. Настя, милая, послушай же! Не может человек только бытом жить, надо ему еще нечто. В революционное время в Петрограде особенно можно найти нечто особенное.

– И вместе с тем заложить свою жизнь. Давно бы мы уехали, и все прекратилось.

– Еще немного, Настя. Я не менее тебя разочарован, но нельзя отвернуться и забыть. Только представь, где мы, какой масштаб окружает нас, сама история вращается вокруг людей, этот народ ее сам создает, как гончар ваяет из бесформенного состава посуду. И как мы сбежим?

– Иван Михайлович, должно быть, опять в чай что-то тебе налил. В тебе говорит безумец.

– Город и обстоятельства формируют все это.

– И это же формирует все прочее, что ты ругаешь. Сам говорил, что у вас часть рабочих вообще не стабильно появляется или полностью ушли. Все на митингах, собраниях, все стали политически активными. Все сошли с ума! И ты сходишь, но по-своему. Город всех поменял по воле и против нее. А что же мы, страдаем, радуемся или по течению идем?

– Я и сам того не знаю.

Нечего больше обсуждать в тот вечер. Безмерно рождалось противоречий у всякого человека. Происходящее сделало бесплотным прошлое, тревожным настоящее и неопределенным будущее, и именно это глубоко задевало людей. Как найти свое место там, где творится настоящий кошмар для одних и раздолье для других? Теперь сколько людей, столько и восприятий. Каждый голос, каждый жест и эмоция – все сливалось в масштабных революционных декорациях.

Не успевая следить за событиями и поводами для обсуждений, что скоротечно сменяли друг друга, город и его жители то и дело содрогались от очередных потрясений. Совсем недавно случившиеся июльские дни сменились тяжелыми новостями с фронта, и следом за тем в обществе спокойствия становилось все меньше. Каждый новый день казался не лучше прежнего, хоть и ко всякому привыкаешь, но того хуже. Ощущение неизбежного пути куда-то в пропасть, к закату, не покидало того же Нечаева.

Конец августа ознаменовался для Алексея Сергеевича событием, что чудилось логическим продолжением поражений 12-ой армии и всеобщего краха армии, и все это неразделимо с трагедий в самом городе. Ему казалось, что по социальным и экономическим соображениям общество достигло дна, и вот именно теперь настает время, когда дальше просто некуда. Поводов хватало, и революцию он не просто не переносил или ненавидел, но готов стонать от физической боли, что охватывала все тело, стоило ему только о ней задуматься. Если бы какой художник взялся писать образ Нечаева в соответствии с его же личным внутренним ощущением, то данный образ вылился бы на картине подобием Иова, и ничуть не меньше.

На очередном пике своей тоски и упадка он и услышал впервые о восстании генерала Корнилова. Тогда же обильно пошли слухи о том, что на город движутся верные генералу войска и вот-вот силой возьмут власть. Звучало все весьма грозно и даже страшно, и при этом вполне правдоподобно. Мало всего прошлого, а теперь еще одно потрясение, готовится еще один переворот или что-то на него похожее. Сперва подобные новости нагоняли еще больший страх и ощущение, что вот сейчас-то будет крах уже окончательный, вот сейчас пройдет такая резня, что тогда уж точно никого и ничего не останется, только ветер по пустым улицам.

Слышно, на Петроград движется кавалерийский корпус генерал-майора Долгорукова, 3-й кавалерийский корпус генерал-лейтенанта Крымова и Туркестанская кавалерийская дивизия. Город окружали с нескольких сторон, и эта угроза вовсе не мифическая. Впрочем, угроза ли? Сам Нечаев, наоборот, рассмотрел и осмыслил ту перспективу, что вот-вот закончится время разгула, и твердая военная власть вернет все, как в прежнее время, чего так хочется. Быть может, не станет легче всецело, но будет, по крайней мере, спокойнее. Так он полагал, а потому горячо и вдумчиво изучал всю поступающую информацию по назревающему делу. Алексей Сергеевич никогда не видел Корнилова и особенно не интересовался его фигурой, знал лишь о его военных успехах, популярности в войсках и его несколько неказистом внешним виде. Представляя в уме русского богатыря, он, все же, вынужден признавать, что генерал не высок, худощав, носит худую бороду, вовсе не как былинный и герой, да и глаза его несколько узковаты. Что же до характера? Должно быть, он и определял сущность этого человека, но никак не внешность. Впрочем, уже порядком устав от последствий февраля, Нечаев думал, пусть хоть какой-то генерал положит этому конец, все ж, не немецкая армия.

Такое развитие событий Нечаев в определенное время даже сам представлял. Размышлял очень просто о том, что нынче кругом происходит немыслимый бардак и единственный, кто способен прекратить не только развернувшуюся вакханалию, кто может полностью уничтожить революционеров, как не армии? В момент подобного осознания ему становилось даже странно от мысли, как прежде генералы не убрали нынешнюю странную власть и полностью не очистили город, этот очаг революции, от ее сторонников.

Новость вызвала в городе определенные оживления, и даже в кругах бытовых об этом толковали. А вот какие реакции творились в политической жизни, Нечаев не знал и даже представить себе не мог. Сам он вечером того дня обсуждал новость с Ольхиным, и они до поздней ночи с жаром спорили и высказывали мнения о том, к каким итогам придут. Ждали спасения, но боялись, что может сделаться еще хуже. В нынешнее время ничего нельзя предсказывать. Вдобавок, узнав о «Дикой» дивизии, Иван Михайлович успел здорово встревожиться, опасаясь, что если эти войска попадут в город, то могут приступить к суровым мерам, не разбирая, кто есть кто, и достанется не только правительству, Советам или тем, кто станет на их пути, но вообще всем подряд. Все это нагоняло лишнего беспокойства и довлело над человеком.

Перспектива военного переворота, в самом деле, всколыхнула действующее правительство и политические массы, и особенно левые. А многие граждане, наоборот, оказались абсолютно холодны, лишь вздыхали, мол, вот, опять что-то происходит. Не привык народ, живущий долгое время без резких поворотов, к такому, что ни день, то невероятная новость. Все это вызывало новые волнения, домыслы, разговоры или просто молчаливые муки, когда ничего говорить не хочется, человек просто идет по своим делам, а на душе у него камень.

Нечаев проявлял к возникшей теме неподдельный интерес, стараясь лишь не показать свою чрезмерную заинтересованность окружающим, дабы не прослыть ярым сторонником еще одного переворота. Да и неизвестно, чем оно кончится, и как потом на него же будут смотреть. Почти все время он проводил в конторе газеты или метался по городу, узнавал вести и все верил, что это должно положить конец текущим беспорядкам.

Общество, вопреки его надеждам или ожиданиям, встретило новость тихо. Люди скорее недоумевали, и без того апатичные ко многим вопросам, кроме бытовых, они не реагировали особенно яро на новые вызовы. Газеты, конечно, писали о деятельности Корнилова и многие критиковали эти выпады, особенно газеты, склоняющиеся к Советам. Все так странно, точно не по-настоящему, такая волна грядет и никакой паники. Город устал.

Очередной день прошел для Нечаева в волнительном ожидании и тревоге. Он ничего не замечал и не обращал внимания на народ, лишь ждал и верил. Для него все оказалось сконцентрировано на личном восприятии и ожидании. Почти забывшись от суеты и томления, он мчался домой, ожидая каждый новый день с восторгом, хотя и в его душе закрадывался страх, как бы появление Корнилова не стало похоже на кромешный ад, когда город и его жители будут либо загнаны в невыносимые условия или просто убиты. Ведь как знать, что или кто управляет всем этим движением, и к чему это приведет. В таком волнении, опьянев от измышлений, он лег спать, чтобы скорее прошла очередная ночь, и настало завтра.

Утром, 27-го августа, город согревали солнечные лучи, воздух теплый и очень чистый. Один из последних летних дней точно решил немного развеять тоску, и хотя бы светом своим и теплом привнести в души граждан радость и надежду. Живописная картина открывалась в некоторых частях города, и чистое небо нависает над городом, день светлый, он блещет и сияет, и с разных сторон слышно восхитительное, простое и приятное пение птиц. Нечаев с восторгом дышал свежим воздухом, смотрел на свет и восхищался им, как явлению редкому и в этот раз, даже символичному – вот он, конец тьмы. Ольхин сам не свой поднялся с утра взволнованный, и томился от ожидания, да восторгался чему-то своему, неведомому, а Полеевы, еще не вставая, лежали рядом в кровати и просто были счастливы этим утром, в этот час.

Этот же самый день избрали праздничным, и поводом служила полугодовая отметка Февральской революции. По центру города во множестве расклеены плакаты, напоминающие гражданам о данном событии, звучали громогласные призывы к массовым митингам, концертам и собраниям. Весь город, залитый солнцем, заполнялся людьми с самого утра. Руководители Совета с рассвета выступали для рабочих с речами в разных районах города. Газеты ярко освещали грядущие события, с тем, что выпадало удовольствие прочесть множество мыслей о свершившемся, настоящем и будущем. И, невзирая на праздничный настрой, на воодушевленность от полугодовой даты, не возникало поводов объявлять все завершенным. Дело и борьба еще впереди, а потому те же газеты активно взывали к необходимости вносить пожертвования Петроградскому Совету и многое другое. Но никто не писал про Корнилова, эта тема точно угасла, ее как будто не существовало.

Нечаев шел по улицам и смотрел на окружающее с неудовольствием. Ему, конечно, приятно, что в городе спокойно, но радость, восхваление переворота он не одобрял и считал скверным делом. Такие события казались ему даже не пиром во время чумы, но чем-то еще более отвратительным, кощунственным. Все равно, что праздновать поражение, погибель. Свое мнение о революции он перекладывал грузом на все общество и считал одних откровенными негодяями, а других глупцами, не способными понять, что они радуются собственному вымиранию, а вместе с тем и вымиранию всей страны, это только дело времени. Воображение подталкивало к двум исходам: или мы сами себя изживем, либо нас захватят, хотя, впрочем, первое не исключает, а даже подразумевает второе, только несколько позже. Искренне, всей душой и мыслями он не признавал революции и не понимал, видя в ней только отрицательное явление. Так и ходил он по улицам, что совсем не менялись от года к году, но как поменялось общество. Проходя мимо аптеки Майеров, он видел, что она закрыта. Наверное, предусмотрительный немец побоялся, что праздник перейдет в погромы, и сегодня решил не искушать судьбу да устроил себе выходной, может, пошел молиться.

В городе ощущалось настроение вроде бы и праздника, но напряжение висело кругом, точно стоит лишь дать хоть самый малый повод, и все вокруг готово взорваться. Через центр шатались массы людей, среди них и простые рабочие да граждане, так и уже приспосабливающие к новым условиям проходимцы, лентяи и бездельники, торчали здесь и матросы, солдаты, дезертиры, часто студенты, даже дети. Впрочем, последние вышли скорее поглазеть. Радоваться такому они вряд ли могли, по крайне мере, искренне, ведь даже в силу возраста лишенные понимания, они не знают, чего все это им стоит. Не только война, но и революция лишили их детства. В подобные периоды дети сразу же превращаются во взрослых со всеми невзгодами, на них падает неподъемный труд. Часто Нечаев видел детей в очередях с карточками, видел, как они трудятся за взрослых и знал, что дети часто заменяют родителей дома. Все страшное, что может случиться, выпало на их долю. И теперь они мелькают в разнородной толпе как зрители и невольные участники на сцене страшного театра, где каждый актер и где все, увы, по-настоящему. Не задумывался он только о том, что детям тяжело не только последние полгода.

Как хотелось Нечаеву отстраниться от всего, поверить, что очередной день-вымысел. Еще прежде представить город, заполненный революционными массами, он просто не мог. Любому человеку многие вещи кажутся непоколебимыми, но в действительности все происходит как стихия, сегодня представляется, что все под контролем и все хорошо, но совсем скоро случается такое, что своими силами не сдержать. Он закрывал на секунду глаза, но исчезало лишь видимое, он все слышал и все чувствовал. Карнавал на крови кружился неугомонно.

Он бы уже почти и забыл про Корнилова, но, добравшись до конторы, узнал, что реакция и противодействия есть, и город по-прежнему творит историю. Сегодня состоялась отставка министров-кадетов, а следом официально отстранен от должности главнокомандующего сам Лавр Корнилов. И все это могло бы показаться достаточно логичными и здравым на фоне назревающего выступления, но случилось еще одно, способное вызвать удивление. Впрочем, чему удивляться, если своих сил то и дело недостает, а сложить полномочия, а то и голову, столь безвременно, это перспектива не лучшая. Временное правительство обратилось за помощью к Советам. И те, в свою очередь, согласились встать на защиту. Хотя какой выбор мог быть у них, ведь явись в Петроград войска, и придет конец не только правительству, но и, конечно же, Советам и всему революционному движению. «Вот это развитие событий. Ох, видит бог, город ждет страшная бойня. Так гражданская война начнется» – лишь и подумал Нечаев, обдумывая приходящие новости и слухи.

Формирования обороны города развивалось со странной быстротой и даже, как будто, хаотичностью, но при этом те же Советы и сами рабочие действовали весьма эффективно. Большинство политических организаций мигом подняло все возможные профсоюзные комитеты на борьбу с Корниловым. На сторону защиты революции поднялись значительные массы, и хоть это протекало незримо для Нечаева и многих людей, кампания вышла сильной и грозной. Даже Союз печатников, не остался в стороне, и тут же издал указ бойкотировать газеты, поддерживающие Корнилова, о чем, конечно, знали в «Новом Времени», а рабочие заводов принялись формировать полноценные военные отряды.

Едва пронеслась весть о Корнилове и его ультиматуме, как в городе пошли ответные реакции, о которых сам Корнилов не знал и не догадывался. Оставаясь в Могилеве, в столице против его фигур развернули сильную кампанию, обличая его как преступника и противника не просто революции, но самого народа, его выбора, его будущего. По всему городу прошли многочисленные митинги солдат, рабочих, что стояли за революцию и готовы стоять за нее насмерть. Петроградский гарнизон не остался в стороне и, представляя собой значительную силу, мог служить опорой защитникам революции. Город вновь пошатнулся, но не от кровопролития и бойни, а от шагов и голосов людей, что готовы стоять и защищать то дело, ради которого они уже положили жизни и силы. Никакой человек не поднялся бы просто так против смертельной угрозы, если бы ему просто сказали, что так нужно, ведь это не война, не оборона земли от врагов, а защита других, но не менее значимых достижений и интересов. Город содрогался от силы тех людей, что будут защищать настоящее и будущее. Кто иной бы усомнился в искренности их, усомнился бы в значимости революции для народа и не верил, что дальше что-то возможно, в сейчас должен поверить, что ничего теперь не происходит просто так. И люди эти не безумны и не глупы, а им просто есть, во что верить и ради чего продолжать борьбу, даже против своего народа.

В то время предчувствие подсказывало Нечаеву начало войны. Очень скоро он стал опасаться этого, и не верил в легкий исход, не верил, что войска просто так войдут, и все плохое на этом закончится. Нечаев пытался осмыслить происходящее, взвесить все и понять, к чему это все приведет. Он все еще надеялся, что этот кошмар закончиться сам по себе. Вечером он опять много говорил с Ольхиным, обсуждали перспективы развития событий, толковали про текущую обстановку, и все не могли прийти к единому мнению, какого ждать исхода. Вечерами на улицах тихо, как и последние дни, разве что некоторые разгоряченные люди под впечатлением от дня празднования годовщины где-то поднимали шум да что-то ломали, но в целом все протекало примерно. В ту ночь он первый раз задумался о том, что же заставляет людей стоять за революцию, что движет ими? Той ночью с ним случилось первое откровение, что, должно быть, все не просто так, не могут тысячи людей так заблуждаться и как безумные следовать за кем-то без собственных решений. Так просто к этому измышлению прийти, стоит лишь перестать всех мерить собственным восприятием.

В течение следующих двух дней в городе не выпадало возможности отметить особенной или непривычной активности. Нечаев шел по улице и слушал, смотрел, пытаясь увидеть тревогу, услышать крики или признаки паники, но ничего подобного не происходило. Да вот только видел, как на ходу из трамвая выкинули пассажира. Удивительно, так плотно набитый трамвай, а человека прямо с размаху бросили. Поспорили, знать, о чем-то, может и Корнилове.

Но это лишь на поверхности, лишь с самого краю, как бы взгляд издали. Хоть и ходишь по центру, но многие значимые дела творятся далеко не на глазах бывшей интеллигенции. Так и осталась в стороне от глаз Нечаева иная картина. Пока он думал о революции, ее сторонниках и возможных защитниках, о Корнилове и связанных с тем вещах, город готовился к обороне. Алексей Сергеевич не видел поднятых на мобилизацию солдат, не видел очередей, что три дня стояли, чтобы получить в руки оружие для обороны города. Гремели цеха заводов, поднимался дым, жар, трудись рабочие, превозмогая себя. В этом грохоте, стуке, стоне «ковались» новые единицы оружия. Путиловский завод, Сестрорецкий оружейный, старались изо всех сил. Новые винтовки выходили и сразу, без пробы, шли в руки необученных бойцов, вчерашних рабочих, горожан и местами даже преступников. Кого-то из таких защитников обучали на ходу, кого и вовсе бегом. Но подавляющая часть из них имела смутное представление об оружии. И все же, с радостью получив заветное ружье, никто уже не готов с ним расстаться, даже когда угроза исчезнет, а к этому непременно каждый стремится.

Одним из тех августовских вечеров, несколько запоздало домой возвращался Федор Полеев. Он опять ходил на встречу скромного литературного общества, где собиралась некая юная интеллигенция, или желающие такой именоваться. Они не придерживались выраженных политических взглядов, но любили вести длительные беседы о текущем моменте. Жена Федора Федоровича участие мужа в этом обществе не поддерживала, критикуя его за легкомыслие в переломный период, хоть и сама выказывая любовь к искусству, она считала, что сейчас не время для стихов. Хотя о войне и крови, боли и страдании много написано, а как воспеты французские революции, все, что вызвало опьянение от ощущения участия у самого Полеева, то тревожило жену, которая давно помышляла, что здесь небезопасно, а увлечение мужа литературными вечерами может вызвать неоднозначное восприятие в условиях нестабильного общества. Еще чего – объявят их противниками революции, и всех убьют. Но, как бы то ни было, раз или два (что бывало редко) в неделю, Полеев посещал свое тайное общество, как он сам его величал. Там он набирался мнений и восприятий, через преломления философских, исторических, нравственных, литературных и художественных форм на происходящее. Люди собирались как отстраненные, так и отвлеченные, и возвышенные над всем происходящим. Они много говорили, читали и выступали друг перед другом, а потом, поздно вечером, расходились и исчезали по улицам, каждый уходя в свою комнату или даже угол. Люди здесь и побогаче, и победнее, всего четырнадцать человек, объединенных схожими идеями и мировоззрением. И пока Федора Полеева спасало приятное ощущение причастности к обществу, жена его тосковала в одиночестве и тревоге за мужа, к тому же могло случиться что угодно и здесь, в их доме на Садовой улице. Лихое время.

Полеев возвращался с Николаевской набережной, и путь его пролегал мимо Мариинского театра. Все время он спешно шагал, мелькая как тень мимо деревьев и домов, стараясь не встречаться лишний раз с людьми, зная, чем это может кончиться в ночное время. Он еще не слышал толком о Корнилове и не знал о готовящейся кампании по обороне, не слышал про тысячи вооруженных рабочих. Хоть и сам он оставался рабочим, но совсем не желал вечерами встречать человека с винтовкой, хоть бы и из одного класса, даже идеологически близкого. На мосту его останавливали из милиции, чинили обыск, проверку, в сущности, глумились, но поняв, что взять с него абсолютно нечего, отпустили прочь.