Способ изучения узоров снежинок на дворовых котах. Короткие рассказы

Мелкая поджигала кончик прута, и махала им, высекала из воздуха хлёсткое, поддерживая огонёк.

– Эх, и нравится мне вот такой звук!

Все дружно ругали её: в глаз попадёшь, за шиворот уронишь. А она всё равно.

Уже и угли осоловело подёрнулись, стали задрёмывать. А мы все сидели и сидели с тёплыми лицами, говорили. И в простых словах тех, которые, в общем-то, ни о чём, был и другой, вполне себе ясный, посыл: «Как хорошо, что мы есть друг у друга. И как здорово жить на свете».

Вернулся с добычи скворец. Нырнул в дырку, разгрузился. Сел на ветку и стал думать, что он лягушачий хор. Потом поперхнулся, осекся, и немедленно вжился в роль удалого соловья.

В ножички

Ночью приехал Вован, сказал, что из коровы лезет мёртвый теленок. А все пьяные. Охота же вчера только открылась. Лёха вызвался и ехал с ним через лес по невидимым лужам-рекам.

На ферме они стали вытаскивать по частям теленка из плачущей коровы. По частям, потому что он там умер.

У коровы буквально текли слезы. Вована и Лёху рвало от запаха. Внутри ломались косточки плода. Вытащили, кинули в пакет, и поставили к выходу. А корова всё равно металась по клетке и искала, и трубила. И что-то жгло у Лёхи в груди.

Он вышел в туманное утро, закурил, и вспомнил её слова, когда она в его квартире надевала свои тянущиеся колготки:

– Блин. По-другому нельзя, что ли? Почему, ну почему обязательно нужно влюбляться? Почему человек предсказуем, как робот?

Эти слова она, конечно, адресовала себе.

«Забей», – хотел сказать он. Промолчал.

В тумане, за фермой, у невысоких, набухших бордовыми почками берёз, токовали тетерева. И этими своими, ничем не примечательными «песнями», сводили его с ума. Маленьким таким ножичком, как в детской игре, расчерчивали сердце на своё и чужое.

Прямо в рай

А в начале апреля наступят драгоценные ночи в деревне. Все до одной. Когда затопил печки. Размял в пальцах сигарету, вышел на внутреннее крыльцо, что ведет в сад. А над крышей стая гусей, летят – переговариваются. А потом весь клин становится виден – в зеленоватой полоске от ушедшего часа четыре назад солнца.

Из лощины за садом – запахи талой воды и трав прошлогодних. Такие тонкие, едва ощущаемые, как детство. С далекого поля протрубит журавль и резко умолкнет, как будто кто-то из старших «тихо ты, люди же спят» отвесит ему подзатыльник. И станет слышно, как с ветки березы, что у крыльца, капает. Как весело звенит внизу, где трава покрыта крупинками заморозка, вода в ручье.

– Пролетели как прямо в рай. Хоть беги за ними, – говорит мне из темноты голос.

– Блин! Коля! – говорю я, чувствуя, как от неожиданности волной по спине проходят мурашки.

– А я смотрю от реки огонёк разгорается и гаснет. Разгорается и гаснет. Думал, уж светляки, – появляется с огородов Коля Пушкин. Хотя никакой он теперь и не Пушкин. Сбрил бакенбарды. И осталось в деревне у него одно только прозвище – Дьявол.

– Ты чего тут? – спрашиваю.

– Чо, б.., чо. По делам иду, – говорит он немного в нос.

– В полпервого ночи?

– Ну, да…, говорю ж те, думал, светляки прилетели.

Так и не сказал, ушлый, чем он ночью у протоки мается. Попросил сигарету и так смешно курил, не вдыхая в себя, выпуская струю в напитанное предчувствием скорого ежегодного праздника небо. Так значительно молчал при этом, будто с неба должен был упасть камень. С запиской о том, как жить и что делать.

С днём рожденья, мама!

Кто не помнит такие дни, когда родители еще на работе, а ты можешь пока делать, что хочешь.

В комнате полутьма, синий всполохи, два мальчика лет восьми и девяти играют на приставке в хоккей.

Звякает ключами пришедший отец, заглядывает в комнату.

– Мм, хоккей? Ноги не болят? – усмехается он.

– Ноги. Не болят, – театрально трогает младший Димка скулу. – Мне тавгай из севиной команды чуть челюсть не вынес на лед.

Папа вздыхает:

– И когда до вас дойдет, что реальность куда богаче и круче виртуальности. Эх, я бы щас свой «Ботас» напялил, клюшечку тряпичной черной изолентой обмотал и такого бы на пятачке дал жару. Левая точка вбрасывания моя любимая позиция, с этих четырех метров в правую верхнюю «девятку» – моя коронка. У меня даже кличка одно время была —«девятина». Ладно. У мамы скоро день рожденья, что дарить будете?

Сева, не отвлекаясь от игры:

– Открытки нарисуем.

Дима:

– Да ну, каждый год эти открытки. Скучно. Надо скреативеть. Хэнд-мейд, но какой-нибудь такой с задумкой, веселый.

В этот момент в ворота диминой команды влетает шайба.

Папа:

– Вне игры было. Вообще, я просто напомнить.

Оба мальчика хором:

– Да помним мы, помним.

Вечер накануне дня рождения. Приоткрытая дверь в ванную комнату, но самих ребят не видно. Полумрак, мало света. Тени совершают какие-то движенья.

Сева шепотом:

– Э, ты че халтуришь? Глаза надо выковыривать. И тщательней, чище работай. Нож другой возьми.

Дима:

– Глаза. Я те че, маньяк?

Через время ребята также впотьмах сидят уже у настольной лампы, возятся, колдуют, вытворяют что-то. Слышны только звуки и тоже не в полный голос.

Сева:

– Ай, черт. Я хэнд поранил.

Дима:

– Мейд, мейд давай.

Утро. Из ванной комнаты слышен громкий хохот папы и мамы.

Дети бегут туда. Папа с мамой стоят поддерживая друг друга, чтоб не упасть от смеха.

Ночью парни начистили половину ванны картошки.

Папа:

– Целф мешок фиганули? Как вы его из кладовки-то дотащили?

Дети в один голос:

– Волоком.

Мама: – Идите сюда, затейники вы мои.

Обнимает обоих.

Те хмуро.

– С днем рожденья, мама!

Целуют ее в обе щеки.

Папа:

– Сегодня свои кулинарные способности под кодовым названием блюда из картошки продемонстрируют жители всего нашего подъезда. Пойду раздам. А то как-то надо еще и в душ сходить.

Мальчики маме:

– Но это еще не все.

Папа с двумя ведрами картофеля задерживается в дверях.

Пацаны приносят маме кожаные перчатки.

Мама:

– Боже мой, ребята!

Глаза на мокром месте.

– Это же настоящая кожа. Какие вы у меня молодцы.

Сева:

– Сами сшили.

Дима:

– Все руки искололи.

Мама:

– Я так счастлива. Сейчас их и надену. Давайте, бегите завтракать. А мне сегодня пораньше нужно на работу. Вечером у нас пир горой, не забудьте.

Счастливая, хватает с вешалки плащ, надевает на ходу.

Мама идет по городу, улыбаясь. Ее обгоняют люди, пристально смотрят на нее, тоже улыбаются.

Мама не идет, а почти летит.

В офисе коллега:

– Оль, а че это у тебя на спине?

Мама не задумываясь:

– Крылья.

Снимает плащ, разглядывает его, там четыре вырезанные ладони.

Мама начинает хохотать.

– Вот это и называется, подарок своими руками.

След велосипедных шин. Этюд

Просёлочные дороги – это очень волшебная субстанция.

Их можно двигать, но они десятилетиями на одних и тех же местах. Потому что прокладывались тоже десятилетиями, и вот эта кошеляющаяся кривая – самый прямой путь. Попробуешь срезать – проплутаешь бестолку, морду себе непроходимыми ветками в ручьях обдерёшь, увязнешь, и в который раз убедишься, что никакое татаро-монгольское иго давно уже здесь невозможно.

А потом вернёшься туда же, откуда ушёл или уехал.

Рассказать эти дороги, толком объяснить (куда и какая из них ведёт) зачастую не может ни один абориген. Чего-то начнет про бакалдины, повёртки, рукава, лощины, калды, и обязательно уведёт в другую совсем степь…. Чего уж тут на «Гугл» пенять.

Существует мнение, если все эти грунтовки знать – можно по ним, не выезжая на шоссе, доехать, скажем, до штата Гонолулу и даже обратно. Но нам туда не надо.

Сейчас проселки укатали. Они блестят. На закате или при луне. Это очень красиво.

Путешествовал по этим красивым дорогам и я. На велосипеде. Без цели. Совершенно один. И был при этом дико счастлив.

«В пятницу легко любить жизнь, – говорил как-то мне один прекрасный алкоголик со степенью доктора наук. – А знаешь почему? Правильно! Потому что впереди суббота и воскресенье».

У меня же вообще пока была среда и впереди все выходные.

Я ездил по этим дорогам, и спугивал в озерах цапель, они взлетали над гладью, а капли с их ног падали, оставляя маленькие круги. По лощинам и долинам бешено цвели сирени и вишни, а в них копошились и щёлкали уже соловьи. Как всё быстро наступает и проходит… Сначала я думал, что рано, и вообще с какой это стати здесь соловьи? А с такой. Соловьи живут, где хочут, как дух святой.

За целый день пути по этим просёлкам я не встретил ни единого человека!

Разве это не счастье? Конечно же, счастье.

Но к вечеру я все же купился на извилистые, отмеченные крохотной травой-муравой, следы. Деревню прошивали лучи закатного солнца, на высоких пиках висели скворечники. Я заехал со стороны огородов, и узрел через кусты зацветающих яблонь чью-то голову. Немного подождал, вдруг человек сел покакать, а тут я. Но голова как-то странно кивала, человек говорил с кем-то по телефону, никто же не станет говорить по телефону когда справляет нужду? И стало видно, что у сарая он сидит не на корточках, а на скамейке, почти вросшей в землю.

Это был трезвый и очень красивый мужик. Уши его были так оттопырены, что, наверное, на него вообще никто и никогда не мог разозлиться. Рукава голубой рубахи засучены, на запястье наколка.

Я спросил дорогу к заброшенной деревне, куда, если получится, планировал заехать. Мужик дорогу не знал. Посоветовал добраться до конца селенья, и спросить там у Кутеповых.

В деревне пахло свежестью, как будто после дождя. Это из-за вечера и множества разных деревьев. На велосипедные мои покрышки то и дело налипали и, крутанувшись, отлетали мохнатые сережки-гусеницы то ли осин, то ли тополя.

На крыльце, сделанным домиком, сидели три дяди.

Приблизившись, я увидел, что у каждого из них по фингалу. И не просто по фингалу, а по фингалу аккуратно под каждым глазом. Словно нарисованные.

– Здрасьти, – сказал я.

Пёс отвел в сторону глаза и зарычал.

– Ничё се, – сказал один из типов. – Американский? – он смотрел на мой велик.

– Ну, – так небрежно решил построить я разговор, чтоб не показаться сразу добрым.

– Ход легкий, наверно? – не унимался тот.

– Да уж не тяжелый, – дерзил я. – Особенно с горы. В БЕкетовку как проехать?

– А чёрт знает, – сразу свалил с себя ответственность мужик.

– Куда? – спросил вышедший на крыльцо дядя. Синяк у него был только под одним глазом, я сразу подумал, что он главный: сумел же увернуться и не получить под второй.

Повторил.

– А-а, в БекЕтовку, – просто он поменял ударение и для него всё изменилось. – Километров семь отсюда. Щас выезжаешь и…

– А я надеялся, ты в Кочетовку, сказал тот, который дорогу не знал, к Евгеше. Он мне косарь должен.

Я вытащил из рюкзака остатки воды, попросил разрешения наполнить баллон в колодце. Попросить воды на просторах родины- это такой всегда располагающий ход. Правда, только в деревне.

Я попил. Фотографироваться роскошные мужчины наотрез отказались.

Зато поведали, что они четыре брата. Живут в райцентрах. И каждый год на майские приезжают или пешком приходят сюда, в родительский дом. Выпивают, конечно. А потом рожи друг дружке квасят. Не из-за чего. Просто из-за мерзости жизни. А после опять, обнимутся, картошку сажают.

Заскрипел коростель. Мимо меня прошла кошка, в зубах у нее, как кляп, торчала мышь. Подойдя к одному из мужиков, она положила мышь под ему ноги, та не двигалась, кошка поддела её лапой и подбросила, мышь шлепнулась, дохлая.

– Хрен теперь заведёшь, – на полном серьёзе сказал дядя кошке.

Я поехал дальше. Нырял в лощины, где пахло болотной травой и сыростью, поднимался на вершины холмов. И на одном из них остановился. Сел на поваленную ветлу. В голове лениво, не доходя до словесных конструкций, копошились мысли. Над головой висел Ковш.