Способ изучения узоров снежинок на дворовых котах. Короткие рассказы

Способ изучения узоров снежинок на дворовых котах

Короткие рассказы

Владимир Липилин

© Владимир Липилин, 2025

ISBN 978-5-4485-3984-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Растрёпанный снег

«Пока ходишь – надо ездить», – говорит один мой эпатажный друг.

А чем я лучше?

В выходные взял лыжи охотничьи, сел в автобус на автовокзале, через полтора часа вышел у нужного поворота и полетел.

Настоящее счастье почти никогда не имеет в своей составляющей энергии денег. Деньги – средство добраться до условий, при которых это счастье может возникнуть или нет.

Запомнить, запомнить, чтоб впоследствии использовать как лекарство. Через время всё равно запорошится бытовым хламом. И надо будет ехать добывать снова.

Как хорошо, что всё не наше и временное. Хорошо, что всё не навсегда. Стужа подчёркивает ценность жилища и тепла. И ничто так не подчёркивает жизнь, как зима, хотя годы принято измерять летом.

«Страна у нас не визуальная, – говорит один режиссёр, – но зачастую настоящее творчество и возникает там, где вроде бы и снимать нечего».

И правда – здравствуй, русское поле, я твой вообще не колосок… пылинка с просёлочной дороги. Фона никакого. Смотришь – небо, а через неуверенное тире горизонта – такого же цвета земля. Ну, сосны справа. Ну, заброшенный домик лесника с сараем для сушки шишек.

И глупо думать, что ощущения даются извне.

«Вне» может быть любое. Вопрос в том, есть ли что-то внутри тебя? Хотя и не вопрос это…

Если не пусто, то какая-нибудь внешняя мелочь, нелепость могут вытащить что-то незнакомое, удивительное, рождённое вот прямо «здесь и сейчас».

А ты думаешь, что всё дело в море. Море – внутри. Просто, когда ты до него доехал, ты создал условия. Ничего не отвлекает, на работу не надо, по телефону только приятные звонки от друзей. Хотя зрительный контакт, да и осязательный, тоже, конечно, важен.

Впрочем, я-то море вообще терпеть не могу. Какие-то жирные или силиконовые тюленьи тела. Да и шумно там, гамно.

Мне нравится вот это бесконечное ничто. Я старомодно полагаю, что жизнь – это большое приключение. А география и менталитет сюда всегда добавят наипрекраснейшего абсурда.

В рюкзаке – пупырчатая курица, нога свиньи и водка. Несколько бутылок водки. Консервы и колбасу товарищ запрещает привозить.

Мы выпиваем, чтобы (не признаваясь в этом, конечно, себе) обманчиво и хотя бы на время приблизить ощущения детства. Ощущения приближаются, а детство (чего врать) нет.

Мы ходим за водой по узенькой тропке в ручей, варим щи в печи, и видим через окно, как лохмотьями валит, пахнущий мамой, пришедшей с мороза, снег. Если запрокинуть лицо – он залепит-закроет «ладонями» глаза: угадай, кто это? Такой снег бывает раза два за зиму, и то весной, когда у подъезда прощаться так не хочется. Снег – всегда добро, если ты, конечно, не дворник и не коммунальщик на грейдере. Снег умягчает сердца и предметы, он кружит фонарям головы.

В дыре из-под печки торчит компьютерная мышь. Глаза нарисованы маркером. Для большей убедительности по пластмассовой спине написано «мыш», для мягкого знака места не хватило. И кошачья миска перед ней.

Мы сидим, и пытаемся преобразовать опьянение в некие кривляния, в поиск радости. Мы не судим и не толкуем этот мир. Во-первых, потому, что лень. И зачем портить такой день? А во-вторых, потому, что мир всегда больше, чем все твои мотивировки и логические связи о нём. Как только тебе кажется, что ты какой-то его кусок объяснил, ты тут же попадаешь в тюрьму собственной концепции. Всё на свете одновременно становится и хуже, и лучше. Просто «хуже» всегда очевиднее, оно заявляет о себе громче.

Поздним вечером мы победоносно выходим попИсать с крыльца. Это экзистенциональное, мужское. А в небе приветственный салют из звезд.

Ночью в кухонных часах ломается кукушка. Она просто вылетает и застывает посреди своей дороги.

***

Утром я отправляюсь на тех же лыжах в районный город Краснослободск. Фотограф и единственный житель деревни, выходят со мной за околицу дорогу показать.

– Вон, видишь, – показывает пальцем абориген, – справа лесной язык, внутрь не суйся, там валежника дофига, обогнёшь лес и увидишь на горе город. Километров тут двадцать всего.

Река Рябка, которая встречается на пути, в месте брода – голая, холодная вода. Снимаю ботинки, заворачиваю штаны, лыжи на плечах, как у прыгунов с трамплина.

У торфяного болота – две чёрные норки. Они сплетаются и катаются кубарем. То ли любятся, то ли дерутся.

Огибаю указанный лес, а там ещё один выступ, а за ним второй, третий.

И тут до меня доходит, что впереди-то ещё большая река. Мокша. В переводе с санскрита «катарсис». А вдруг и она незамёрзшая?

Лёд вперемешку со снегом, впрочем, стоит. Проталины с водой виднеются только посередине. Шагаю одной лыжей, второй. Держит. Добредаю до середины, вдруг на телефон во внутреннем кармане куртки приходит смс-ка. Она настолько громка и ошеломительна в той тишине и высоких берегах, что катится эхом по руслу. Я машинально присаживаюсь, растопыриваю в стороны руки, как идиот…

…Когда выбрался сквозь кусты ивняка, райцентр уже проступал вдалеке. Сел на лыжи, как на доски, закурил. И придумал рекламный ролик для сотовой компании.

Идёт рыбак по реке. На плече ремень, на ремне, соответственно, ящик. В руке бур. И тут ему на телефон приходит сообщение. Рыбак кладёт ящик с буром на лёд, лезет во внутренний карман пухлой куртки. В этот момент лёд под ним проваливается, куртка быстро напитывается. Что тут говорить, тонет он.

Дальше – крупно, планирующий ко дну телефон, с сообщением от абонента «Жена»: «Купи корм рыбкам».

И слоган какой-нибудь «Мы здесь и по всей России!»

…До города оставалось километра четыре. Туда за мной на машине должна была приехать жена.

Снова, растрепанный, пошёл снег. Два раза я оглядывался, и ни разу не увидел следов.

Рофл

Школа после уроков. Дети в раздевалке. Пухлый мальчик Сергеев, доедая булку:

– Пора письмо Дед Морозу писать. А то не пробьешься потом.

Другой мальчик:

– Я попрошу умную колонку, с помощью которой можно всем управлять.

Еще один мальчик:

А я виртуальные очки себе закажу. Егорова, а ты че?

Девочка Лена Егорова:

– А я беруши, чтоб не слышать вас всех. Какие-то скучные, стадные вы. Сергеев:

– А ты прям вся такая индивидуальная.

Егорова, не обращая внимания.

– Все мы большие уже, понимаем, что никакого Деда Мороз не существует. Это обыкновенный злой маркетинг или тупой развод. Егорова идет по школьной территории. В этот момент ей в ватсап приходит оповещение. Дед Мороз (соответствующее фото) предлагает вам дружбу. Лена пожимает плечом:

– Хм. Ладно.

Принимает в друзья. Кладет телефон в карман.

Вздыхает:

– Эх, папа, папа. Думает, я не знаю, что у него вторая симка есть.

Папа (Дед Мороз) пишет: «Здравствуй, Лена! Я настоящий Дед Мороз из Великого Устюга. Я следил за твоими успехами весь год, и теперь ты можешь смело (в пределах разумного) попросить у меня новогодний подарок.

Лена идет по предновогоднему городу домой, читает сообщение, улыбается, прячет телефон в карман. Уже перед подъездом пишет. «Ок. Собаку хочу».

Поднимается в лифте.

Папа сидит в машине, кусает губу.

Сначала пишет: «Совесть-то имей». Потом стирает, набирает другое. «К сожалению, с животными мы не работаем, это живая душа, хозяин должен выбрать себе питомца лично. И питомец его должен выбрать сам». Через три дня, после звонка в классе.

Лена:

– Ребята!.. Электорат!

Ее не слушают.

Лена:

– Мордва!

Все затихают.

– Кто собирался написать настоящему Деду Морозу? Делаю рассылку номера, ловите. Вы можете туда все свои «хотелки» написать. Самые дикие и безумные. Хотя откуда у вас безумные, вы все стандартные… А вообще это моего папы номер.

Один из мальчиков:

– О, классный рофл.

Папин телефон разрывается от сообщений.

Папа звонит маме.

– Ань, че делать-то? Я не настолько Дед Мороз.

Мама:

– Не причитай, Егоров, сделай рассылку, пусть обозначатся, кто они. Типа, ты не можешь же по телефону определить имя.

Папа:

– Точно. Ты настоящий друг, товарищ и брат.

Папа делает рассылку.

Предложений еще больше.

Мама рассылает всем родителям желания их чад.

Поздно вечером, папа маме:

– Вроде всем. Хотя, погоди. Один номер не ответил ниче.

Сидит под торшером сверяется со списком класса. Находит телефон папы и мамы девочки, которая ничего не написала. Оба абонента не берут трубки и не перезванивают.

31 декабря. Под вечер. Пока Лена смотрела какой-то ролик, папа положил под елку ее подарки, обмакнул свои тапки под душем, надел их перед входной дверью и прошел до елки и обратно, оставил дверь приоткрытой. Спрятал тапки, надел другие.

Папа:

– Дочь! Лен! Смотри, пока мы тут суетились, он приходил!!! Приходил.

Лена выходит из своей комнаты, ехидненько улыбаясь.

Папа:

– Смотри, еще следы не просохли и дверь не закрыл.

Лена театрально вздыхает:

– Эх, жаль, что не удалось повидаться с настоящим Дедморозом.

Папа:

– Смотри, смотри, следы волшебные, исчезают.

Лена идет к елке. Распаковывает коробку:

– Круто, коньки.

Папе на телефон сыплются благодарности от детей. Он довольный, смотрит в экран, улыбается.

И вот, когда в доме уже расселись гости, кто-то говорит тост, и папа уже собрался сделать глоток шампанского, в этот самый момент, ему приходит сообщение с неизвестного номера. Улыбка постепенно исчезает с его лица. «Дед Мороз, большое тебе спасибо за игрушку, она очень крутая, но, пожалуйста, не мог бы ты выполнить самое главное-преглавное мое желание: чтобы мама и папа помирились и снова были вместе».

Папа ставит бокал на стол, шепчет что-то жене на ухо.

Папа:

– Господа, вы нас простите, у нас, оказывается, осталось одно, самое главное-преглавное дело. Если мы его не сделаем, то вообще тогда вроде и жить-то незачем. Ешьте тут, пейте, празднуйте, танцуйте, можете даже поспать в ванной и на балконе, но обязательно дождитесь нас.

Мама и папа выскакивают в зиму. Сзади, надевая на ходу пальто, выскакивает Лена.

– Я с вами.

Папа маме, садясь в автомобиль:

– У тебя его адрес записан?

Лена:

– Гони. У меня все есть.

Едут по городу. Подъезжают к дому, поднимаются в лифте.

Папа беседует с мужиком. Слов не слышно, потом оба начинают жестикулировать, папа кричит, мужик кричит. Потом папа говорит, мужик слушает. К ним подходит Лена и говорит мужику:

– Слушайте, Новый год же, это такой рубеж. Вы взрослые часто такие глупые. Ведете себя порой так, как будто ничего и никогда не закончится. Как будто вы будете жить вечно.

К многоэтажке подъезжает машина (вся семья и мужик тот в ней). Мужик, прилично одетый, с цветами, с коробкой, заходит в подъезд.

Папа с мамой и Леной стоят внизу, пританцовывают. Папа смотрит на часы. Они задирают головы вверх.

Вдруг одно из окон открывается. Оттуда вылетает бумажный самолетик.

Когда самолетик приземляется, все лезут за ним по снегу. Они разворачивают листок, из которого он сделан, там написано. «Я знаю, что никакого Деда Мороза не существует, зато есть люди, которые умеют совершать чудеса. Спасибо вам. И особенно Лене».

Всюду салюты…

Лена папе:

– Вот теперь ты настоящий Дед Мороз.

Помедлив секунду:

– И ты, мам, тоже.

На заснеженной детской площадке стоит подтаявший снеговик, какой-то дядька пытается запустить салют. У него ничего не получается, зажигалка гаснет, мужик гуськом ползает вокруг установки. Рядом бегает спаниель, наскакивает на мужика со спины, сбоку, лает.

– Погоди, Белка, – бубнит хозяин, – щас наши ракеты испытания пройдут, а потом и ты полетишь. Мы все… полетим…

А на реках мёрзнут лунки

Поезд идёт на запад. В географическом понимании это в корне неверно, но для людей, едущих из Сибири, всё, что за Уралом – «запад» или вообще «материк».

В поезде мужчины. Класс – который давно не принято учитывать ни в каком информационном поле. Работяги, золотодобытчики, газовщики. Я знаю людей, которых всего лишь упоминание об этом классе натурально бесит. Но, тем не менее, они есть. И кулаки у них такие, убедительные, что ли. По полведра.

Мужчины ведут гнилые разговоры. Красуются. Человек по природе страшный понтовщик, если не осаживать.

Есть, впрочем, рефлексирующие.

– Да после десятого года мир стал дико меняться и изменился. И время скакнуло прямо на глазах, то ли действие генной еды дошло, и человек мутировал, то ли зависть душит, всем хочется быть голубых кровей.

– Да с такими кровями ща тоже навалом, – бубнит, не умещаясь на второй полке, тип, весь в наколках цветных.

– Братцы, я вам скажу, что реальности её вообще нет. То как ты относишься к тому, че тебя окружает и есть реальность. Вот все такие: уё-мое уж сколько лет не чувствую Новый год. А ты чё, в детском саду, что ли, незамутнённый, что ли? Не, милый, ты крылья невольно или от лени дерьмом измазал, теперь продирайся к тому ощущению. Делай чё-то.

– Ага, я помню, мне бабка читала из «Писания», – совсем не в тему вещает ещё один, – что дьявол он из окошка придёт. И старухи на всякие праздники святые – то ветками берёз окна защищали, то ещё чем. А он, блин, не через то окно. Его-то окошечко «виндоус» называется.

Все кривят рты. Даже засыпающий.

К вечеру разговоры становятся рваными. Дополняются храпом, сопением.

– Мам, мам, а я стих придумала, – говорит с боковой полки девочка. И пытается на запотевшем окне, как на айпаде, раздвинуть, сделать покрупней заоконное.

Мама уже цыкнула пробочкой от полторашки, а стакан, запрошенный у проводницы вежливо, всё не идет.

– Мам, мам, стих, говорю, придумала, – девочка гонит каплю по стеклу.

– Да отстань. Ходит тут, ходит, задом водит, – маме не нравятся красивые проводницы.

Мужик через купе, не старый ещё, крепкий, который всю дорогу маялся тем, что вот «учинили „тряхомудие“, добропорядочному человеку покурить негде», диктует кому-то адрес:

– Заезжай. Баня, два коня, свиньи, овцы, пруд свой. Кроликов штук, наверно, шисят. Сношаюцааа! – последнее он выговаривает с таким придыханием и таким нагромождением эмоций – как, пожалуй, чеховский дядя Ваня выдавал о небе, которое когда-нибудь будет в алмазах.

Путь здесь ещё не сделали «бархатным» и колёса отстукивают.

Мальчик лет двух идет от туалета и шлёпает себя по пузу резинкой от чистых колготок, сзади мама с горшком.

Мальчик не выговаривает шипящие, вместо «ш» и ««ж», он произносит «ф».

И кричит на весь вагон, наполовину уже спящий.

– А теперь, давай фыкаладку.

У мамы счастье зашкаливает. Все мы как дети.

– Это за что же, – улыбается она.

– Нууу. Я ф молодец. Я ф покакал! – гордо отвечает он.

Ночь. Мужик, у которого кролики, выходит на станции. Сколько ни странствуй, но к этим вот звукам не привыкнешь никогда, они сладко ломят сердце. Когда поезд стоит в ночи. А через динамики дежурная и какой-нибудь бригадир дефектоскопистов переговариваются, умножая эхо. А потом этот лёгонький стук по крышкам букс —тук-тук.

Мама девочки сопит сидя, прислонив спину к перегородке.

Девочка шепчет:

– А на реках мёрзнут лунки. Рак не свистнет. Ну… Нечем дышать.

Луна бежит за составом, что привязанная. От стужи она в каком-то зеленоватом обруче. Как в кольце. И – леса, леса. Снег, снег.

На мостах, которые мы проезжаем, вагоны шумят сильнее.

Способ изучения узоров снежинок на дворовых котах

Приехал в дом к маме. Вышел в сад подышать. А там соседские дети за забором. Поймали чьего-то кота и не отпускают.

Вначале кот делал вид, что безмерно рад им. Трещал, как летом вентилятор. Дети восторженно шептались и приникали к нему, будто хотели препарировать. Будто искали, где сделать надрез.

Кот заволновался, он-то думал, будут кормить, но не получив хотя бы дохлой крысы, стал вырываться и ругаться кошачьим матом.

– Эй, – крикнул я им, – зачем животину мучаете?

– Мы не мучим, – дерзко сказали они. – Мы снежинки разглядываем. Они на нем не тают.

Перелез к ним через забор, чтоб не обходить. Снежинки сыпались редкие и падали на лоб коту, на усы и за шиворот. При этом светило солнце. И так каждая из них играла, так каждая уникальна была и узорчата, что страшно было дышать.

Кот, между тем, негодовал, и подпустил в голос драной мартовской хрипотцы.

– Что ж ты за упырь такой, – сказал я. – Потерпеть не может. Мы ж тебе не хвост поджигаем.

– А это мысль, – сказал восьмилетний Димка.

– Даже не думай, – говорю.

Все замолчали и кот вроде как притих.

– Я могу чёрного поймать, – сказал Димка, – на нём еще прикольней видно будет.

Мы отпустили этого кота и пошли за следующим. А снежинки сыпались и сыпались. И солнце, между прочим, светило.

Мама увидела в окно, а когда я вернулся, спросила:

– Сколько, говоришь, тебе лет?

Ленин и Америка

Фотограф Кунаев – человек в городке N. известный. Закрутив винтом бутылку водки, он выпивает её за 37 секунд и затем снимает так, что прямо гений. Впрочем, эта необузданная страсть к выпивке толкает его к вечной изобретательности.

Кого только не притаскивал он в редакцию. Бесчисленных знакомых Высоцкого, собутыльников Венедикта Ерофеева, каких-то негров с саксофонами.

А как-то звонит вечером, орёт сквозь шум:

– Как ты думаешь? Какой главный приём в репортаже?

– Эффект присутствия, – говорю. – А чего?

– Вот и ты тут, заладил: «эффект присутствия, эффект присутствия». А Стенькин говорит, что главное в репортаже – водка. Кстати, хочешь написать про американца одного, скульптора, который Лениных и Сталиных лепил.

– Американец? Ленина?

– Ну, да. Тема – не фуфло. Железно.

– Ты ведь опять подсунешь бомжа какого-нибудь. А я, доверчивый, напишу и огребу от редактора.

– Зуб даю.

Наутро Кунаев притащил в редакцию какого-то шустрого мужика. Он не просил червонец, и отказался даже от пива. Но по-русски шпарил и матерился.

Я отвёл фотографа в коридор.

– Какой же это американец? Ты на кирзовые сапоги его посмотри.

– Откуда я знал, – сказал огорчённо фотограф, потому что за интересную тему для текста, я всегда покупал ему бутылку. – Это мне знакомый один рассказал. Говорит, приехал, мол, на выставку упряжи для лошадей. Из самой Америки. А насчёт сапог, я подумал: ковбой, может?

Это потом выяснилось, что Америка – деревня на стыке трёх областей – Рязанской, Нижегородской и Мордовии. Что мужик этот скульптор, ныне интересующийся лошадьми.

А сапоги его такие, потому что в кедах не пролезешь там..

Он зазвал нас в эту Америку. Мы еле выбили командировочные и стали собираться.

– Чудно как-то… Америка, – не унимался фотограф. И мужик рассказал.

Когда-то, ещё до революции, неугодных крестьян, какой-то барин отправил на выселки. За удалённость дорог, городов и весей, те прозвали место Америкой. Когда явилась советская власть, к Америке добавилась приставка Сов.

Так и жили люди. В Америке. Но со Сталиным, и туалетами на улице.

…И вот мы на трёх лошадях с фотографом и Николаем Казаковым, как всадники, хрустя льдом в апрельских лужах, уносимся вдаль. Казаков зачем-то дал мне кнут. Раза три невзначай, я съездил им фотографу по уху. Из-под шубняка он показал мне увесистый кулак.

От городка К. в сторону Нижегородской области ехать километров 18. От коней валит клубами пар. С галопа они сбиваются на шаг. Начинается так называемая Нижегородская тайга. Ёлки, ручьи в лощинах, бревенчатый настил, занесённый песком.

В прорехе показывается Америка. Без небоскрёбов и Нью-Йоркских огней. Советская Америка – это три двора, пруд и памятник Ленину.

В одной избе живёт Николай Казаков. Рядом баня, небольшая конюшня. В другой дом летом приезжает пасечник из села Кользиванова. А в третий, какой-то андеграундный музыкант из Москвы.

Этой деревни нет ни на одной карте. Дома были пустые. Председатель, в чьём ведении они находились, отдал их буквально за гроши. Собственно, благодаря удалённости места и лесу, в котором с годами всё больше и больше бурелом заполоняет тропы, ничего и не воруют. Так, разве что зеки беглые из мордовских лагерей или охотники забредут. Двери здесь открыты для всех.

Затапливаем печку, разговариваем. Фотограф крутит радиоприемник, ловит, как он говорит, этой Америки «голос». «Голос» молчит.

– Зимой и я тут не живу, – сообщает Казаков. – Зимой я в соседней деревне. Там у меня тоже избёнка. Так что я вроде буржуя получаюсь. А если серьёзно, то там у меня брат живёт, начальник конезавода.

Сам Николай Казаков здесь с 93-го. Когда-то окончил в Петербурге Академию художеств. Помотался. Разной дрянью, говорит, занимался. Бюсты вождей делал, памятники. В Минске, в Латвии. Потом засвербило, навалилась тоска какая-то. Уехал к брату. Но и здесь занимался тем же самым.

– Один раз, помню, – говорит Казаков, – когда я в союз уже рухнул, приезжает, значит, ко мне один большой чиновник из Нижнего. Как раз тогда мода пошла Лениных, Сталиных в офисах ставить. И вот покупает он у меня за доллары большой бюст Владимира Ильича. Потом звонит, говорит: – «Выслал за тобой машину. Никак не могу придумать, куда вождя этого поставить. Ты же всё-таки скульптор». Я приехал, глянул. На окошко – нехорошо. На столе – уж больно помпезно. А был в кабинете этого начальника шкаф такой старинный, книжный, не очень высокий. Вот, говорю, туда и поставь. Ну, кто ж знал, что он возле этого шкафа секретаршу свою стоя… это… того самого… пёр, значит. Припечатает её и жарит до посинения. И вот как-то от толчков его необузданных, Ленин возьми – и трах по башке этому члену партии. Он копыта и отбросил. Всё человеку дала Советская власть: кресло, машину, деньги. Секретаршу, наконец. А Ленин, спустя много лет после своей смерти всё и отнял.

Морозит. Тлеют угли. Фотограф хохочет. Выпил бутылку и хохочет. Я иду бродить по Америке. Кроме пустых изб и пруда, от людей здесь осталась только околица из слег, береза с двумя скворечнями и этот памятник Ленину.

– Как Мамай прошёл, – слышу я голос за спиной. Это Казаков вышел за мной, чтоб я не заблудился. В лощине кричит ребенком какая-то лесная птица.

Набродившись, сидим на крылечке, глядим на спутник, который то есть, то нет его.

– Америка, йо, Америка, – выходит фотограф. – И какой му… чудак поставил в такой глуши этот памятник. Домов нету, а он, стоит.

– Это я поставил, – тихо говорит Казаков. – Весело жила деревня, хорошо. И тут председатель сказал, что все колхозы, как колхозы, а в этой Америке всё не как у людей. Ни одного памятника. Вот они с районным начальством и обязали меня. После того, как его сюда привезли, один старик вышел и сказал: «Пипец Америке». И в самом деле, хотя, может, и не от этого, но с тех пор стали тут люди умирать потихоньку. Кто от чего. Половина разъехались. Так и не осталось никого. Домов уж нет, а он стоит. Сколько раз я просил трактористов: «Мужики, давайте снесём». А они ржут. Говорят: «Сам делал, сам и сноси». Даже за водку не хотят. Чудеса.

Ветки яблонь на фоне вечернего неба

Мы ехали, и вечернее солнце играло за обочиной в трёхлитровых банках, стоящих у ног берёз. Берёзы, будто тетки на рынке, за бесценок отдавали свои слёзы.

– Ну и зачем столько? – недоумевала мелкая. – Кто выпьет? Только болячек деревьям наделали.

И так много было в словах её жалости к этому простору, быть может, чересчур правильного, навязанного когда-то взрослыми в формулировке «так надо». А в голове моей всё равно стучало: не зря все, блин. Не зря. И эти походы в лес, и сайты с жуками-богомолами-лисами. И полный портфель листьев, набранный по дороге из школы. И притаскивание в телефоне изображения старенькой велосипедной звездочки, которая вся в паутине «ну ты же любишь такое?»

В лесном прогале свернули с трассы, заглушили мотор. Дорога, вильнув, уходила в перелесок через поле. Барышня ринулась собирать на просёлке дождевых червяков, которых так много после дневного дождя. Проделывала в пашне для них дырочки и засовывала «иди домой, иди». И такой вокруг запах стоял земли и неба… Всхлип после плача – вот какой был в тот момент мир.

А вечером жгли в саду костёр. Дым пьяненький, нагловатенький – «ну, ладно, чё ты» – вился вокруг извилистых станов, зазывал фруктовые деревья на вальсы. Вышибал у старых вишен слезу. И ни одна груша ему не отказывала.