Обжигающие вёрсты. Том 1. Роман-биография в двух томах

Лето 1959 года. Братск. Александр из Харькова. Его кровать в палатке стояла рядом с кроватью Геннадия Мурзина. Лежали по вечерам и вели весьма умные разговоры. Прибыл Александр на строительство Братской ГЭС после окончания Харьковского строительного техникума. Увы, но в памяти не сохранил фамилию. Радует, что сберег эту фотку-визитку. А вдруг кто-нибудь из его родственников увидит и признает?

Тупее тупого? Но это невозможно!

Тупой такой? Да, тупой, однако ж, я не одинок, далеко не одинок! Из тридцати парней, живущих со мной в одной палатке, до недавнего времени считался самым гармонично развитым, а потому и дали прозвище «профессор». Теперь, правда, не стали так называть: общественное мнение решительно скинуло с пьедестала великого умника. Потому что люди воочию убедились: эти двое, Юра и Саша, наши сверстники, – куда как умнее и гармоничнее меня. Теперь – есть что сравнивать. Да, понял, что тупой. Но также понял, что другие все – тупее тупого. Меня сейчас, когда все спят, а за оконцем палатки дождь льет, как из ведра, и в вершинах вековых сосен вольно шумит ветрище, не это тревожит. Недоумеваю по другому поводу. Пытаюсь разобраться вот с чем. Говоря языком «Правды», всех нас советское общество воспитывает гармонично развитыми молодыми людьми. Пусть будет так. Однако почему же результат такой разный? Почему плоды просвещения и воспитания диаметрально противоположны, например, между мной и тем же Юрой из Харькова? Ведь даже я (такой тупой) знаю: единственное самое справедливое общество, общество равных прав и возможностей – это наше советское общество. Мысленно еще раз повторяю истину: равных прав и равных возможностей! Почему советское общество ничего не сделало для меня и еще для двадцати семи других моих сотоварищей по палатке? Почему двоих воспитало гармоничными, а всех других нет? Неужели в советском обществе лишь двое из тридцати в состоянии жить в гармонии, а остальные?.. Двое даровитых и способных гармонично развиваться, как этого хочет советское общество, а остальные бездари? Уж больно мало! С этим не согласен. Полагаю, что тут что-то не так: либо я не могу чего-то уразуметь, либо советское общество на самом деле совсем не стремится к гармонии.

Ведь факт же: мы все тридцать человек, живущих сейчас в этой палатке и приехавших на стройку по комсомольским путевкам, родились в одной стране – Советском Союзе, и примерно в одни и те же годы – предвоенные; мы все учились, кто-то побольше, кто-то поменьше, у советских педагогов и жили примерно все одинаково трудно; теперь, вот, все в Ленинском комсомоле, являющемся резервом Коммунистической партии. Иначе говоря, всё одинаково, а мы такие разные, такие разные! Как будто, люди с разных планет. Но это же не так! Нас не только объединяет планета Земля, а и одна страна – СССР, где общество живет по единым правилам – от Москвы до самых до окраин…

При таких вот мыслях и засыпаю, не найдя ни одного ответа, ни на один обуреваемый меня вопрос.

Вообще, насколько мне помнится, это был первый случай, когда всерьез задумался над тем, что потом будет беспокоить всю жизнь. Серьезная задумка и, как потом пойму, весьма опасная. Пройдет немногим больше двух лет. Никита Хрущев, тогдашний вождь СССР, герой забавных анекдотов, громогласно оповестит мир: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» Услышав об этом, подумал: «Пьянь-рвань вряд ли способна на что-то подобное». Нет-нет, верил, искренне тогда верил в неизбежность коммунизма. Я всего-то сомневался лишь в сроках. Меня не устраивал 1980-й год – намеченный год победы коммунизма. Глядя снизу, тогда видел, что Хрущев сильно переоценивает потенциал тогдашнего советского человека. Потому что людей, способных жить и следовать принципам морального кодекса строителя коммунизма, на мой взгляд, было слишком мало. Хороших людей, способных на такой светлый подвиг, почти нет, а с пьянью-рванью коммунизма точно не построить – ни за двадцать, ни за сто лет.

Пройдут те самые двадцать лет. Наступит 1980-й. И с ужасом увижу, что прав был на все сто процентов. Советское общество не только не приблизилось к светлой и наивной мечте, но и еще дальше отдалилось. Увижу, будучи человеком зрелым и гораздо более образованным, что идет деградация личности, саморазрушение русского человека. Причем увижу, что рыба гниет с головы, а чистить ее по-прежнему пытаются с хвоста. Это придет ко мне с годами. А тогда, в 1960-м, еще искренне верил, что нашей партии, КПСС по плечу самые великие свершения. И я один из тех, кто на переднем крае борьбы за торжество идей коммунизма, потому что нахожусь на самой настоящей стройке будущего – стройке коммунизма, на строительстве величайшей в мире гидроэлектростанции на Ангаре.

На фоне самосвала, доставившего на стройку кладочный раствор, молодой строитель Геннадий Мурзин.

Глава 10. И снова за школьной партой

С учебниками под мышкой

Шли дни, недели. По утрам уходил на строительство жилого дома, будущего молодежного общежития, а вечером возвращался. И был предоставлен самому себе. Вооружившись фотоаппаратом, шел на улицу, где фотографировал все, что попадало на глаза. Потом проявлял пленку, печатал понравившиеся негативы. Занятие это мне нравилось. Интерес к фотографии подогревал харьковчанин Саша. Прежде всего, советом. За оплошность – упрекал, за удачу – подхваливал. Но все-таки вскоре же убедился, что это дело делаю посредственно и все мои попытки вырваться, подняться на более высокую ступень в фотоделе не приносят желаемого результата. Постепенно стал терять интерес к фотографии. Хотя окончательно с этим не порвал до сих пор.

Решил: это – не мое. А что же мое? Знал ли тогда? Увы, нет! Однако не переставал пробовать себя во всем. Тыкаясь носом, как слепой котенок, все время был в поиске. Но – безрезультатно.

На стройке у меня дела шли лучше, чем в бригаде Героя Социалистического Труда Николая Разумова. Даже при перетарификации мне официально (с выдачей удостоверения) повысили разряд до четвертого. Деньги платили хорошие и вскоре смог купить шикарное габардиновое демисезонное пальто китайского производства, темно-серый бостоновый костюм, черные модельные туфли и… фетровую шляпу. Короче, прибарахлился по высшему разряду.

Выглядел вполне прилично. Казалось, чего еще надо? Но душа все-таки к работе на стройке не лежала. И при первом же удобном случае старался улизнуть. Например, когда потребовались добровольцы для оказания помощи подшефному совхозу в уборке урожая и заготовке кормов, то был в числе первых. Факт, который свидетельствует, что душа требовала чего-то иного. Короче говоря, жизнь текла слишком буднично. И это меня, может быть, больше всего тяготило.

Единственное утешение – общение по вечерам и в выходные с соседями моими новыми: Юрой и Сашей. Разговоры мне приносили настоящее блаженство. Правда, должен заметить, что при них старался больше молчать и слушать, слушать, слушать, впитывая, как губка, все, что слышал. В моем лице они имели самого благодарного слушателя.

В конце августа произошло то, что серьезно повлияло на мое будущее.

Это был обычный субботний вечер. В палатке многие, запасшись водкой, приступили к своему любимому и единственному занятию. Шумные разговоры и дым коромыслом. Замечу, кстати: ни я, ни мои новые приятели не курили. Юра даже попробовал было навести в этом деле порядок, чтобы в палатке запретить курение. Но куда там! Идея его не нашла поддержки в обществе и с треском провалилась. Поэтому все другие парни дымили по-черному.

Итак, они кутят, мы лежим на кроватях и читаем. В это время Юра зачем-то заговорил о похоронах. Нарушив обычное свое правило, встрял в разговор.

– Таким способом хоронять русских людей никак нельзя…

Меня остановил Александр.

– Ген, извини, но так нельзя говорить. – Сказал парень и укоризненно посмотрел в мою сторону.

Чувствую, как заполыхало мое лицо. Явно: что-то сморозил. Пытаюсь понять, но в голову ничего не приходит. Мне страшно стыдно перед харьковчанами. И обидно за себя. Хотя ведь и без замечаний знаю их превосходство, признаю полностью, но реакция всегда такая же самолюбиво болезненная, когда слышу от них замечание.

Унизительно. Однако должен знать, в чем моя ошибка. Обязан узнать, чтобы потом не повторять. Поэтому, подавляя, наступая на собственную гордость, спрашиваю:

– Что-то не то?..

Юра хохочет.

– Ты, Ген, прости Саньку… У него такой пунктик: страшно не любит, когда при нем русские люди говорят не по-русски. И поэтому всегда поправляет. Скажу по секрету: однажды он самого директора техникума на этом подловил. То-то была потеха! Минут пять директор слова произнести не мог. Но зато потом отыгрался… Помнишь, Сань?

Тот недовольно машет рукой: отстань, мол.

– Но я… что, не то… да?

Юра, продолжая улыбаться, объясняет:

– Ты сказал: хоронять. Это – не по-русски.

– А… как надо? – Смущаясь еще больше, тихо спрашиваю его.

– Хоронить, конечно!

– С-с-спа-с-сибо. – С трудом выдавливаю из себя. Трудно из-за того, что страшно стыдно.

– Кстати, – оторвавшись от чтения, говорит Александр, – я бы хотел, чтоб ты запомнил одну вещь… Вот, ты кого сейчас читаешь? – неожиданно спрашивает он.

– Стендаля, – отвечаю, не понимая, к чему он клонит.

– Запомни, Ген, что при произношении всех французских фамилий ударение надо делать всегда на последнем слоге, как, впрочем, и в именах… Особенность такая и ее всякий культурный человек должен знать. Писателю не слишком бы понравилось, услышав, как ты произносишь его фамилию.

– Это правда. – Соглашаюсь. – Мне, например, тоже… Слух режет, когда при произношении моей фамилии ударение делают на первом слоге.

– Ты, Ген, – продолжает Александр, – парень смышленый. Не чета им, – он кивает в сторону пьяной компании, – у тебя интересы другие.

– Ну, уж… – Пытаюсь возразить ему.

– Ладно, не скромничай: это же видно. Тебе надо учиться, Ген!

– Мне уже говорили…

– В чем же дело? – Удивился Александр. – Зачем время тянешь? Тебе уже девятнадцать, а у тебя по-прежнему… Сколько?

– Шесть классов.

– Какой ужас!

– Санька прав. – Поддержал Юрий. – Пропадешь, если не возьмешься за учебу.

– А с работой?.. Как? – Попытался найти оправдание.

– Чепуха! – Воскликнул Юрий. – Сколько людей работают и учатся.

– Что-то не видно…

– Ты на них, – Юра опять кивнул в сторону шумного застолья, – не гляди. Если, конечно, мечтаешь стать таким же, то…

– Ну, что ты?! Никогда! Ни за что! Мне даже совестно, что… Вот вы… А я? Такой тупой, такой тупой! – От отчаяния воскликнул в ответ.

– Это, Ген, другая крайность. – Возразил Александр. – Нет, ты не тупой. Просто: надо учиться и все! И, извини, дам тебе еще один совет. Хорошо, что много читаешь, хорошо! Но попробуй книги не глотать, а читать вдумчиво, обращая внимание на то, как автор выражает ту или иную мысль, почему использует то или иное слово. Заведи тетрадку: выписывай незнакомые тебе слова и выражения. Ну, своего рода справочник. Когда поймешь истинный смысл слова, пытайся чаще использовать. Вот так, мало-помалу и станешь образовываться.

– А школа…

– Ну, Ген, это само собой. Иди, обязательно иди в вечернюю школу.

– Санька дело говорит. – поддержал и Юрий. – Мы, вон, в институт собрались.

– Тяжело будет – работать и учиться.

– Но разве есть другой выход?

Вот эта нравоучительная вечерняя беседа со мной почти что моих сверстников стала именно той самой каплей, которая оказалась решающей. Если честно, то давно уже подумывал об этом, но все как-то откладывал решение проблемы. Все чего-то боялся.

Через несколько дней, точнее – первого сентября 1960 года, вновь оказался за партой, но теперь уже необычной школы, – школы рабочей молодежи. Этот день и вечер хорошо запомнил: в четыре часа пришел с работы, умылся, чуть-чуть перекусил и в половине пятого отправился из палаточного нашего городка в поселок Постоянный, через тайгу, пешком, прошел пять километров, неся под мышкой несколько учебников и пока еще чистых тетрадей.

И вот я в седьмом классе. Пять уроков первого учебного дня, точнее, вечера, прошли незаметно. В половине двенадцатого ночи, выйдя на крыльцо школы, был поражен: легкий морозец и везде лежал снег – такой чистый, отсвечивающий голубизной от лунного сияния.

Это была сибирская зима. И она пришла совсем неожиданно. Неожиданно для меня, но не для сибиряков. Потому что они-то хорошо знают: с началом сентября жди зимы в любую минуту. И совсем неважно, что еще днем тепло и можно ходить в рубашках.

Около часу ночи, придя к себе, в палаточный городок, уснул мертвецким сном. И на этот раз мне даже не мешал храп спящих парней.

Дни шли один за другим. Мой распорядок оставался неизменным: утром – на стройку, вечером – в школу. Стал сильно уставать. Видимо, с непривычки. Александр и Юрий, глядя на меня, по-видимому, тайно сочувствовали, поэтому всячески подбадривали.

Призвали крепить оборону страны

Стал потихоньку втягиваться в новый жизненный ритм. Но тут опять незадача: вызвали в военкомат и сказали, что вот-вот призовут в армию. Мне заранее выписали повестку, поэтому сумел отвезти все свои ставшими не нужными вещи своим родителям, которые к тому времени перебрались в Верхнюю Туру, в небольшой город на севере Свердловской области..

Второго декабря 1960 года, вернувшись в Братск, прибыл на призывной пункт. Оттуда эшелоном призывников повезли под Иркутск, на сборный пункт. Ехали что-то довольно долго.

Когда мы прибыли, то меня ждала новость: Никита Хрущев объявил на весь мир, что в Советском Союзе начинается большое сокращение численности армии. И меня, как человека самого мало полезного для армейской службы (из-за близорукости) подвели под это самое сокращение. Так что, фактически не прослужив и дня, меня отправили назад, то есть в Братск. Но там мне было делать нечего, поскольку на дворе лютая сибирская зима в самом разгаре, а на мне какие-то старенькие сапоженции, фуфайка, драная шапка. Ну, все то, во что обычно был одет советский призывник. И ни денег, ни одежды. Билет, конечно, мне могли выписать, но до Братска. Но там меня никто не ждал. По крайней мере, прежде мне надо было съездить на Урал. Но туда должен был ехать на свои кровные, которых у меня не было. Оказавшись в безвыходном положении, решил: возвращаться на родину. По крайней мере, там было что обуть и надеть.

И вот из Иркутска еду на Урал, а это не ближнее место – несколько тысяч километров. Как еду? Зайцем. Ревизоры вытуривают с одного поезда, дожидаюсь другого попутного, пробираюсь тайком в вагон. И так продолжаю свой путь. Простые люди относились с пониманием. Когда могли, то прятали от всевидящего ока ревизорского. Немного подкармливали.

Некоторые, правда, шарахались. И я их понимал: в этаком-то виде да не возбудить опасения!

Благодаря Н. С. Хрущеву, вернулся домой «партизан», то есть Геннадий Мурзин, которому так и не довелось послужить Отечеству. Не дошло дело даже до принятия присяги.

Глава 11. На родимой стороне

Кем угодно, но не каменщиком

Как бы то ни было, но добрался-таки до родных мест. И в тот же день был уже в приемной заместителя директора Верхнетуринского машиностроительного завода по кадрам и быту. Там, посмотрев трудовую книжку, естественно, в первую очередь предложили пойти в ОКС, то есть в отдел капитального строительства. Отказался. Тогда мне предложили работу в семнадцатом, литейном цехе, где, как мне сказали, нужны люди на ручную формовку чугунного литья. Не знал, что это такое, поэтому согласился. Куда угодно, думал, но только не каменщиком.

Как оказалось, ручная формовка ничем не лучше стройки. Возможно, даже и хуже. Особенно из-за загазованности и запыленности на рабочем месте. И через пару месяцев стал проситься в транспортно-экспедиционное отделение цеха. Иначе говоря, туда, где подвозят сырье и материалы, а также отвозят готовую продукцию (литье) в другие цехи завода. Моя специальность – грузчик на автомашине. Мой непосредственный начальник – диспетчер смены. В этой смене оказался самый грамотный, поэтому диспетчер именно мне поручал в конце смены заполнять табель и наряды. Он, диспетчер, мог только с большим трудом поставить подпись-закорючку. Он, диспетчер, зато не верил никому, даже самому себе. Например, диспетчер (Субботин – его фамилия) дает задание нам (мне и еще двум грузчикам на прикрепленной машине) привезти с центрального склада ферросплавы (такие добавки в литейном производстве). Мы едем. Но каково поначалу было мое удивление, когда видел, приехав на склад, находящийся на территории же завода, но примерно в трех километрах от цеха, что он, Субботин, уже там нас поджидает. Невероятно, но факт. Он передвигался по заводу с такой скоростью, что мы на машине за ним не могли угнаться.

Была у диспетчера и еще одна милая привычка. Когда впервые появился на работе, то он, глядя на меня поверх очков, представился так: «Муж судьи». Сначала подумал, что шутит. Но потом мне рассказали, что он всякому незнакомому человеку так именно и представляется: не фамилию или имя свои называет, а занимаемое общественное положение жены. За глаза рабочие его называли не иначе, как круглым дураком, подсмеивались, но в глаза – ни-ни. Мстительный, сказали, страшно он, злопамятный.

Диспетчер цеха – это все равно что мастер, то есть руководитель среднего звена. Несмотря на его полную безграмотность (заявление на отпуск он обычно писал целый рабочий день), его держали на этой должности. Почему? Возможно, и потому, что он муж судьи. Впрочем, у Субботина было и еще одно обстоятельство, удерживавшее его на руководящем посту: он был коммунистом.

Здесь я проработал два года. Как? Вполне нормально. Ни главный диспетчер цеха №17, ни сменные диспетчеры не имели ко мне претензий. На работе не пил, был скромен, видимо, трудолюбив, не прогуливал, не опаздывал на смену, а потому вскоре стал лучшим рабочим и в качестве такового на Доске почета цеха постоянно представлял коллектив транспортно-экспедиционного отделения.

С другими двумя грузчиками жил в ладу. Несмотря на то, что они, не в пример мне, были физически очень крепкими. Одни их руки чего стоили. Несмотря на то, что наряд закрывался один, и все трое получали зарплату одинаковую. Мужики, видя мое усердие и мои весьма хилые бицепсы, щадили. Но, по правде говоря, из-за самолюбия не слишком этим пользовался и работал наравне со всеми.

И все же… Это был литейный цех. Он выпускал не детские игрушки, а, допустим, корпуса для снарядов. И грузчик, как ни крути, должен был обладать достаточной физической силой и выносливостью. Ну, со вторым у меня никогда не было проблем. А вот с первым…

Такой момент. Наша машина подъезжает под погрузку рудничной стойки (это такие стальные изделия, вес одного его пятьдесят килограммов). Обычно рудстойку мы грузим, с одной стороны, внутри цеха на транспортер, а, с другой стороны, стоя на машине, снимаем с транспортерной ленты. Это еще ничего. Однако сегодня (возможно, в предыдущую смену что-то с машиной случилось, и продукцию на склад не вывозили, а внутри цеха свободного места для складирования нет) рудстойку попросту сложили на земле, возле цеха.

Что это означает? Тяжеленное изделие надо не просто оторвать от земли, но и поднять на уровень моих плеч и забросить на машину. Одно или два таких изделия смог бы закинуть, но не два или три десятка. Мужики поступают хитро. Щадя мое самолюбие, они говорят:

– Мы – грузим, ты – отдыхаешь; мы – отдыхаем, ты – разгружаешь. Идет?

Согласно киваю. Потому что сбросить с машины – это совсем не то, что на нее забросить. Выход найден. Впрочем, они обычно, быстро выкурив по папиросе, и тут помогали мне, оправдывая свое вмешательство тем, что, мол, цеху срочно понадобилось забросить песок.

Они, в общем, меня выручали. Я их – тоже. Как? Это случалось два раза в месяц, в дни выдачи зарплаты. Особенно, если работали во вторую смену. Получив деньги, мужики соображали «на двоих», поскольку я в этом никогда не участвовал. И через пару часов, насоображавшись, с трудом могли произнести членораздельно фразу, а не только физически работать. Но в цехе непрерывное производство и ему все равно требуется сырье. Диспетчер знает, поэтому старается закрывать глаза. Он в такие дни видит основную задачу: забросить в цех самое необходимое, чтобы не остановить производство.

Так что в такие дни работаю за троих. И внешне кажется всем, что у нас все в порядке. Более того, стараюсь сделать так, чтобы пьяные грузчики не попадались на глаза начальству. Выкручиваюсь, как могу. Например, с машиной привез песок. Разгружаю. Откуда ни возьмись главный диспетчер.

– Где остальные грузчики? – Спрашивает он и подозрительно, с прищуром смотрит.

– Они? – Переспрашиваю, будто не понял, о ком идет речь.

– Да, они.

– Так, мужики только-только отошли.

– Куда?

– К вагранкам… Чтобы газировки попить.

Главный диспетчер не верит или притворяется, что не верит.

– Что, трубы у них плавятся?.. Покрываешь?

– Да, что, вы, в самом деле! – Поняв намек, обиженно восклицаю в ответ. – Чтобы я и врал!? Была нужда. Не верите? Вон и воткнутые их лопаты. Если хотите, можете подождать.

Главный диспетчер хмыкает, но отходит. По-моему, мы оба друг перед другом ломали комедию.

Своих мужиков ни разу не подвел. Не было случая, чтобы в такие критические дни из-за грузчиков возникли проблемы.

На другой день мужики являлись на работу и, узнав, что все сошло с рук, были благодарны мне. И брались за работу с утроенной энергией.

Вот такая была взаимопомощь.

Самым для меня тогда было поразительным то, как рабочие ухитрялись напиваться; сколько проявляли сноровки и изобретательности.

Где взять «пузырь»?

Верхнетуринский машиностроительный завод – это было оборонное предприятие. И порядки на нем строгие, поскольку объект, строго охраняемый. Во-первых, по периметру территория завода ограждена высоким забором, по верху которого шла колючая проволока, якобы, под напряжением. Во-вторых, внутри вдоль забора, на некотором от него расстоянии, шло два ряда колючей проволоки. В-третьих, между забором и проволочным ограждением постоянно дежурили злые псы, готовые броситься на любого и разодрать в клочья. Там же, кроме того, постоянные обходы совершали вооруженные охранники.

Таким образом, для меня, например, казалось, что через забор выйти с завода и потом, тем более, попасть назад – совершенно невозможно. Однако самые отчаянные, а такие находились, чтобы только вырваться в город, запастись водкой и вернуться благополучно назад, готовы были на все.

С моими мужиками такого не было. Но вот в другой смене один из грузчиков, отряженный коллективом, однажды (раньше, видимо, все обходилось) все-таки допустил какой-то промах и, перелезая уже через забор с грузом горячительного, зацепился за проволоку. И тотчас же его схватила собака и стащила с него штаны вместе с трусами. То-то была картинка, когда прибежали охранники и увидели мужика с голой задницей.

Самый надежный способ – это иметь хорошо знакомого охранника на пункте пропуска, на проходной завода, то есть. По блату он, охранник-вахтёр, мог выпустить с территории завода в городок на десяток минут, которых было достаточно, чтобы запастись горючим, ибо центральный гастроном находился в пятидесяти метрах. Но риск велик и в этом случае. Не исключено, что, возвращаясь назад, страждущий ненароком может столкнуться на проходной с другим, незнакомым ему вахтёром (например, приятель в этот момент вышел, чтобы открыть ворота, досмотреть и пропустить автомашину). Подозрительный гражданин будет подвергнут самому тщательному досмотру-допросу: куда и зачем ходил; кто и почему выпустил с завода без разрешения; не несет ли чего запрещенного с собой? Трудновато скрыть от зоркого глаза то, что робу так оттопыривает. Три-четыре пузыря – не иголка. Как ни прячь, а все-таки заметно. Застукали – отвечай, но приятеля, выпустившего тебя, не выдавай. Это – святое.

Легально выйти с территории завода можно было лишь в нескольких случая. Во время пересменки, например, когда все работники данной закончившейся смены идут домой. Но и тут есть одно «но». Вместе с пропуском надо предъявить бирку, на которой указан твой табельный номер и смена, в которой ты работаешь. А бирка та может быть у тебя на руках лишь в том случае, если твоя смена действительно закончилась. В другое время – бирка находится в табельной. И выдадут ее только с окончанием работы. Иначе говоря, приходишь на смену – сдаешь бирку в табельную, заканчиваешь смену – забираешь бирку. Нет бирки в табельной с началом смены означает, что тебя либо нет на работе, либо опаздываешь, а подобное означает – нарушение трудовой дисциплины. Закончилась смена, но ты не забрал бирку, и она продолжает находиться в табельной также означает одно, – ты ушел с работы раньше положенного времени и в отношении тебя полагается разбирательство.