На дне сыроежки ломаются. «Картинки» с подростками

Камера дрожит, а с ней – и изображение… Резкость мечется.

Но техническое несовершенство старых кинокадров с лихвой окупается тем, что очень киногенично снимаемое. Как драматургично взвинченное движение толпы!.. Как эффектен для камеры, даже несовершенной, расстрел босых, винящихся позами мужиков!.. А взрыв Храма!..

Само действие так укрупнено, так оплакачено, что разрушительная энергетика киногероев переполняет современный кинозал и вызывает странные чувства. Они, эти чувства, – чувства ненаведённой резкости, совсем в стиле старого кино.

При однозначном отрицании того, что творится на экране, резкость гнева, который должен бы главенствовать, то и дело сбивается либо на жалость к разрушителям, либо на оправдание их, хоть и торжествующих со старого целлулоида, но сегодня униженных и оскорблённых. А вот гнев и совсем расфокусирован: я, через дымку успокоительных лет, чувствую к толпе громил и ниспровергателей… благодарность.

Благодарность? Кому? Этой толпе в слепой ярости разрушения? За что?! Да за то, что их разрушительность очевидна. И честна в своей очевидности. И предостерегающа для всех нас.

Нынешняя техника кино намного совершенней. Ей доступны оборотная сторона Луны, сложные процессы на молекулярном уровне, она может достоверно воссоздать пейзажи юрского периода, показать предстоящую колонизацию Марса…

Одно ей недоступно! Ей недоступна, чаще всего, фиксация современных форм разрушительности, за тем исключением, когда берутся на вооружение старые, испытанные её формы.

Современный вандализм не так очевиден, вовсе не плакатен и совсем не киногеничен. Современная разрушительность невнятна в своих проявлениях, декадансно утончена, маскировочно невзрачна – и много сложней для разоблачающего киноглаза.

На экране Стеньки Разины времён военного коммунизма сволакивают в костёрную кучу иконы. Пылает огонь. Православные святыни с их гениально-светлым видением четырехмерности мира превращаются в одномерные плоскостные головешки.

Рядом со мной сидит напряжённый мальчик в чёрном бархате и безупречной белизне хлопка. Участившееся его дыхание выдаётся движением бархатной бабочки-галстука на груди.

Воспитанный, эрудированный, разбирающийся, размышляющий, умело оппонирующий, смело анализирующий, – сейчас этот мальчик лишь на миг размыкает губы. Не артикулируя, шепчет:

– Валюта горит! Ёлы-палы, сколько баксов можно отхватить за эти иконы!

Какой киноглаз сможет передать это? Невинность юношеского облика – передаст. Безупречность манер – передаст. Сможет уловить, насколько обучены иронии юношеские губы…

И лишь к одному не готова кинокамера: запечатлеть той разрушительности, которая, пользуясь мальчиком, на миг высунул свой коготок, примериваясь к миру.

1992, 26 апреля

Превращения «кулачной» игры

Несколько дней назад я наконец решил избавиться от ваучеров. Обречённо понимая, что для меня, как и для большинства простых смертных, приватизационные чеки – всего лишь форма экономической учёбы, этакий завлекательный способ навсегда запомнить, чем «дивиденд» отличается от «инвестиции», я не стал особо мудрить. И пошел ва-банк! Точнее, в банк… В один из коммерческих.

Решил совместить приятное с полезным. Сначала отделаться от ценных бумажек. Потом попробовать разобраться, как нынче выгоднее хранить деньги, что может сулить рядовому вкладчику бизнес-счет, а что, например, вклад накопительный. (Собственное финансовое неведение меня уже давно томило. Вдруг отвалят гонорар, хотя бы за эту вот публикацию, – да такой, что не только долги раздать, а и на тридцать три чёрных дня хватит. И куда с такими деньжищами?! Не в мешке же хранить!). Наконец, воочию хотелось увидеть, чем финансовые «малыши», рекламно угукающие о своем процветании со всех углов, отличаются от привычных «сберкасс», тех самых, что за несколько последних лет так изляпали себя мизерными процентными ставками, нехваткой наличности, очередями, хамством, что от одной вывески «Отделение Сбербанка» – ощущение деревенских ворот, вымазанных в дёгте и посыпанных перьями.

Многозначительно бросив коллегам: «Я – в банк!», отправился…

Я стоял за стойкой, заполнял бланк договора и одновременно любовался, как матовое стекло конторки отражает офисное помещение: оливковые разводы настенных драпировок, притемнённый под старину хрусталь люстр, компьютерные дисплеи, сочащиеся зелёными строчками… Ксероксы источали запах озона, словно море после грозы. А девушки-операторы!.. Одна эффектнее другой!.. «Моя», та, что вносила в память компьютера паспортные данные, вдруг показалась мне эталоном здешнего, банковского, очарования. Конечно, это под её облик подбирался оливковый цвет драпировок, под её черноту ресниц и слабую синеву теней на веках, под голубые прожилки её рук, лежащих на клавишах компьютера. Это специально затемнены хрусталь люстр и цветочных ваз – не должны они соперничать с белозубой операторской улыбкой. И даже простоватые, обычного белого пластика жалюзи на окнах не выпадали из общей гармонии. Разве не смягчали они провинциальной, тавдинско-ирбитской вздёрнутости девушкиного носика?..

В общем, отгороженный от мира пластиковыми шторами, банк выглядел внушительно, автономно, самодостаточно. Здесь клиенту давалась возможность почувствовать себя если не голливудским миллиардером, то уж наверняка хозяином двух-трёх «комков» в Екатеринбурге.

И я уже радовался, что мой вклад не дотягивает до миллиона. Ведь, судя по рекламе, к клиентам-миллионерам банкиры являются на дом. А что в моём тесном дому? Разве помечтаешь? Разве ощутишь себя полновластным хозяином жизни?

Вдруг звякнули подвески на люстрах. Хлопнула входная дверь. И в офисное помещение, бряцая полусапожками, вошёл молодой охранник. Годика двадцати одного.

Он хозяйски полулёг на стойку. Начал мурлыкать-курлыкать с «моей» операторшей. Потом достал из кармана тысячерублёвую купюру.

– Натах, давай в жмэн сыграем!

– Во что? – удивилась Натаха и совсем отвлеклась от обслуживания единственного клиента, то бишь меня. – Я такой игры не знаю!

– Да это очень просто, – «боец» по плечи вдвинулся в окошко, стал объяснять так неторопливо, будто они одни с Натахой на всём белом свете и никто не донимает их дурацкими ваучерами. – У меня в кулаке тысяча рублей. На купюре есть семизначный номер. Говори, какие цифры из этого номера твои…

– Ну, первая цифра и пятая, – с ходу врубилась Натаха.

– А мои – третья и шестая. Третья – это единица, а шестая – двойка. В сумме – три. Так, теперь твои цифры сложим…

Это мы уже проходили! Лет пять назад!

Я повнимательнее вгляделся в «бойца». По возрасту, по манере поведения, по особому выражению лица, из которого даже «мурлыканье» не вытравило жестокости и самодовольства, в банковском охраннике угадывался бывший «пингвинёнок».

«Пингвинятами» называли за середину восьмидесятых годов юных «катал» (картёжных мошенников), облюбовавших кафе «Пингвин». Среди других молодых «каток» эта славилась особой жестокостью, изворотливостью, умением выколотить из подростков-сверстников любые деньги. Основным способом снимания денег с простодыр были карты. Но не брезговали «пингвинята» и другими приёмчиками. В том числе и «жмэном». Дело в том, что «жмэн» – игра заведомо проигрышная для тех, кто не знает, что такое «колхозная капуста».

Мошенничество основывалось на том, что для «жмэна» отбирались особые купюры. Как можно больше нолей в серийном числе! Это и была «колхозная капуста», то есть купюра на «колхозника», на лоха (т.е. простодыру, – Ю.Ш.).

Все деньги, проходящие через руки, «пингвинята» проверяли на колхоз – и подходящие, с чередой ноликов, припрятывали для лучшего случая.

Встретив доверчивого ровесника, юный мошенник предлагал ему игру с несложными правилами. Оба поочерёдно называли порядковые номера двух цифр из серийного числа. Цифры складывались. Чья сумма оказывалась больше – тот завладевал купюрой (или, проиграв, отдавал равную по номиналу).

Несложно догадаться, что по теории вероятности простодыра натыкался обычно на нолики. «Пингвинёнок» же ясно помнил, где расположены цифры, отличные от нуля!

Среди сонма игр – настольных, интеллектуальных, спортивных, народных, эротических и прочая, и прочая – «жмэн» точнее всего было бы определить как игру КУЛАЧНУЮ. И потому что игровым полем здесь был кулак, сжимающий купюру, и потому что кулаками «пингвинята» пользовались, выбивая из проигравшего долг, зачастую очень крупный.

Впрочем, до кулаков дело доходило не очень часто. Подростковая молва быстро связала «пингвинят» со взрослыми мошенниками от карт. Попавшие на удочку простофили безропотно отдавали долг, не без основания полагая, что «пингвинятам» покровительствует (не за красивые глазки, конечно) такие «авторитеты» преступного мира, одни фамилии которых бросали в дрожь.

Сейчас эти фамилии известны ещё шире. Преступные некогда авторитеты стали авторитетами легального бизнеса, солидными банковскими клиентами и даже – учредителями некоторых банков.

Я ещё раз взглянул на охранника, чьё присутствие так живо вернуло меня в недавнее прошлое и напомнило, на каких игральных костях воздвигнуто основание некоторых коммерческих структур. Покосился на бланк договора. Что за этим договором – не колхозную ли капусту держу я в руках? Не по заведомо ли проигрышным правилам взялся поиграть с банкирами? Не стоит ли все виды вкладов, в которых я пытаюсь разобраться – все эти «срочные», «рождественские», «накопительные», – свести к одному: «колхозные» вклады?

Стало неуютно и противно. «Боец», между тем, закончил подсчёт очков.

– У меня в сумме три… А у тебя… У тебя – ого! – аж пятнадцать очков! Красненькая твоя! Держи! – и бывший «пингвинёнок», гроза тощих ребячьих карманов, бумажным самолётиком пустил по воздуху тысячерублёвку.

Я не верил своим ушам. Специалист по «жмэну» проиграл «кулачную игру»! Но ситуация вдруг сразу расшифровалась.

Да потому и проиграл охранник – что специалист, что знал, КАК проиграть, какую купюру (анти«колхозную») для этого выбрать! Полузабытый шулерской приёмчик он вывернул, как перчатку, чтобы размягчить девичье сердце. Былое умение ХАПАТЬ он использовал не по назначению, он превратил это умение в умение ОТДАВАТЬ.

– Шоколадку лучше купи! – улыбнулась девушка-оператор, возвращая своему поклоннику тысячерублёвку, а ко мне обратилась: – Заполнили договор?

Я протянул в окошко заполненный бланк, ваучеры. Отдал почти без сомнения.

Во мне вдруг проснулась надежда, что банк, взращённый на криминальной почве, на гранд-шулерских операциях, теперь не тот, что раньше. Как и «пингвинёнок», его охраняющий.

Мне почти поверилось, что новые банкиры переосмысливают свой опыт, видят, что себе дороже обманывать меня, тебя, всех нас. И учатся заигрывать с клиентами… Ну, может, не заигрывать, но играть честно! Чтобы завоевать симпатии, уважение, а если посчастливиться – то и любовь!

Вот бы оказаться мне правым!

1994, январь

Цыплёнок

В проходном дворе, в дыму апрельских костров стоят старухи. Прибрали в преддверии пасхи землю у дома, смели в кучи и подожгли сухие листья, теперь отдыхают, опершись на вилы и грабли.

Заняты… костями. Свои – греют в тёплом море солнца, чужие косточки – перемывают.

Тон задает тёсанолицая старуха – из деревянной колоды такое лицо вырублено, однако? Каким-нибудь приполярным шаманом, однако?

– Ай! – плюёт она в костер. – Нынешние мужики всю природу попутали! Измельчали. Один позор от них перед природой! Природа во всех своих отраслях завела: если ты мужского пола – будь самцом, вожаком, защитником… Родился львом – не о себе заботься, а о детёнышах! Родился волком – тоже свой мужицкий удел понимай, не беги от обязанностей! Даже у безмозглых кур…

Старуха, граблями взбив листья в костре, ненадолго переключается на куриную «отрасль» природы:

– Я когда в посёлке жила, держала одного такого петуха. Просто царь петушиный! Клювачий до безобразия!

– Дебошир, что ли? – выясняют слушательницы. – Так этого добра и среди наших мужиков навалом.

– Какой там дебошир! Защитник! Если он рядом с цыплятами – лучше не подходи! Даже я, хозяйка, опасалась к цыпленку руку протянуть, если петя поблизости. Один раз залезла на поленницу, а цыплята из курятника высыпали. И петух с ними. Я шевельнусь – а он как начнёт крыльями пыль взбивать. Сердится! Так я и просидела на поленнице, пока они за ворота не вышли. Минут пятнадцать спуститься не давал, хохлатый!

– Привирай, привирай!

– Вот те крест! Я бы, конечно, справилась… Хозяйка всё же! Но мне с поленницы задом нужно было спускаться, а с заду я беззащитная.

Бабки смеются.

– Вот, вот… И смех, и грех! После этого случая я вскипятила воду, как сосед посоветовал, поймала своего любимца и клюв его – в кипяток! Чтобы всю клювачесть вывести! Куда там! Только злее стал! Настоящую мужскую породу никаким кипятком не исправишь! Всё в природе ладно, во всех отраслях! Кроме человеческой… А человеческим «птенцам» ещё больше, может, защитники нужны. Вот ему хотя бы… – тёсанолицая старуха кивает в сторону.

По двору идёт «птенец». Второклассник в жёлтых спортивных шароварчиках, в куртке цитрусовых оттенков. Красный ранец за спиной. «Птенец» правой рукой пересчитывает пальцы на левой. Зачем – ни старухам, ни мне, наверное, никогда не узнать.

Старухи провожают малыша взглядом и задумываются. Каждой наверняка есть о чём. О спивающемся сыне… О зяте, ушедшем из семьи… О внуках, не умеющих даже за себя постоять – не то что за подружку…

В обобщениях, прозвучавших над апрельскими кострами, есть какая-то несправедливость. Разве мало их, дельных, работящих, заботливых, смелых – отцов, хозяев семейств? Но их и не так много. Не так много, как определено природой.

Где они – защитники?

Где они – надёжные покровители?

Где они – человеческие особи, не только называющие, но ощущающие себя мужчинами?

И смотрят старухи на пешеходов в брюках. И ищут в их лицах ответа на свои по-бабьи прямолинейные вопросы.

…Эта история могла бы остаться без точки, если бы не пустяковое стечение обстоятельств. Один из пешеходов, доставая «Приму», выронил из кармана связку ключей.

– Мужчина! Эй, мужчина! – наперебой закричали пожилые женщины с граблями и вилами. – Муж-чи-на!.. Эй!

И тут!..

Тут наш второстепенный, мимолётный персонаж – малыш в жёлтых шароварчиках и куртке цвета цитрус, тот самый «птенец», защиту которому обдумывали старухи, – остановился. Степенно развернулся. Сделал шаг навстречу.

Он ждал, что ему скажут. Он ждал, чего от него хотят. Он был уверен, окликнули его: «Эй, мужчина!».

И бабки, чуть смутившись от «цыплячьего» взгляда, полного… нет, не детского любопытства, но терпеливого участия, – замолчали. А одна пояснила ему – уже не «цыплёнку» и «птенцу», а «эй, мужчине»:

– Вот тот дядька в телогрейке ключи посеял. Догнал бы ты его! Домой ведь не попадёт…

Мужчина засмеялся. Мужчина вприпрыжку подбежал к связке ключей. Мужчина ловко, носком кроссовки, подбросил её в воздух и поймал ладонью, испачканной фломастерами. Догнал растеряху. А потом… Потом мужчина поправил ранец за спиной и скрылся в синих дымках апреля.

А разве не так? Разве малыш, без малейших сомнений ощущающий себя мужчиной, – ещё не мужчина?

1995, апрель

Марио из Воронежской губернии

Словно Марио, герой электронной игры, преодолел он нескончаемую череду препятствий, расшиб стены провинциальных замшелых крепостей, расправился с армадой чудовищ, которых судьба, будто компьютерный мозг, высылала ему навстречу в виде мелких неприятностей, крупных обид, неподвластных, казалось, обстоятельств.

И вот оказался у решающего рубежа, там, где притаился перед обрывом трамплин. С него, с этого трамплина (дендилюбы хорошо представляют!) сигаешь в неизвестность. Либо окажешься на вершине башни, откуда до вожделенной принцессы рукой подать, либо, увы, полетишь в тартарары.

Он прыгнул. И поскольку прыжок свершился не на экране дисплея, а в жизни, – результат пока нигде не высветился. В отличие от электронного, о точности прыжка нашего героя можно будет судить лишь через годы, когда он закончит столичную школу-интернат для одарённых детей, когда в учебных классах Гнесинки не раз, может быть, сменится звукоизоляционная драпировка и когда капризная принцесса по имени «Эстрада» в очередной раз определит, кому быть в её обновлённой свите.

Женя З. – так зовут нашего четырнадцатилетнего «Марио», – родом из Воронежской области. Где-то там, в небольшом городке, попевал себе незамысловатые песенки, пока не приметили его столичные киты от эстрады и телевидения и не вытащили в Москву. В столице сразу же обозначили, жёстко и профессионально: «Задатки у тебя есть. Теперь всё зависит от собственного трудолюбия и рвения. Антон Б. (была названа фамилия завоёвывающего популярность подростка-солиста) уже весь мир с гастролями объехал. Из кожи парень рвётся! Правда, будь готов, что матушка-природа может подгадить: неизвестно, как она дальше твоим голосом распорядится!».

Женя старался. Шаг за шагом, октава за октавой завоёвывал Москву. Был уже сольный концерт, – хоть и на заводской окраине, но всё же столичной. Один из престижных телеканалов полностью записал его и выдал в эфир. Наметилось участие в нескольких детско-подростковых фестивалях.

И вдруг – срыв! Не большой, не судьбоносный, но всё же срыв. Я увиделся с воронежским Марио, когда гнесинский преподаватель с колоритным отчеством Христофорыч выставил его за дверь.

– Почему?

– Фонограммы перепутал, – ответил Женя З. – Кассету не ту притащил. Потом что-то с горлом. Так, пустяк. Мороженого объелся.

За дверью послышался визгливый голос, пытающийся добраться до верхних нот.

– Коммерческая девица, – пояснил Марио. – Ну, платит за учёбу. Сейчас в Гнесинку и таких набирают. Нет таланта – плати! Нас, бесплатников, всё меньше и меньше.

– Обучение «без средствов», – сказал я голосом мультяшного почтальона Печкина, – это ещё не показатель таланта.

Лицо Марио исказилось, и я поспешно перешёл на серьёз:

– Мне давали видеокассету с твоим последним концертом. Что-то там есть… Непринуждённость, искренность. Но эстрада – дело шальное. Орёл – решка… Попал в струю – не попал… Что будет, если выпадет решка?

– Не выпадет!

Можно было оставить его в этой наигранной уверенности. Но мне давно, может, со времён Шатунова, может, ещё раньше – со времён «раненой птицы» Сергея Парамонова, не давал и не даёт покоя один звук: шипение «звёздочек», скатившихся с лучезарных высот популярности в лужу повседневного. Падают звёзды – загадывай желание, что ли. Падают «звёздочки» – молись о чьей-то загубленной судьбе. У глупышек-«звёздочек» и у звёзд-матрон разные траектории падения. И последствия разные.

– Расскажи, если не против, чем ещё увлекаешься? Физика там… Математика… Литература, может? Кружки и факультативы? В твои годы нужно всё попробовать, всё испытать.

– Занимаюсь, – сквозь раздражение выговорил Марио из-под Воронежа. – Одно время биологию любил…

Он начал было:

– Даррелла стал читать… Потом «Про пруд». Эксперименты стал пробовать, – но не смог сдержать новой волны раздражения, объяснимого, но не имеющего громоотвода. Неглупый парень, он знал причины, по которым эстрадная судьба определяется чаще всего решкой, а не орлом, и не мог винить в том своего случайного собеседника, то бишь меня.

Но раздражение его искало выхода. Поэтому «Марио» повторил:

– Эксперименты проводил. С букашками. С таракашками. Потом, потом…

Он замер. На его лице загуляло эхо творческого поиска, мимика вдохновения.

– Потом с крысами экспериментировал!

Я инстинктивно поморщился, и это лишь раззадорило юного воронежца.

– Да, с крысами! – отчеканил он. – Поймаю, какую покрупнее. Приколочу её гвоздями к верстаку! Чтобы лапы как можно шире были растянуты! Чтобы весь живот на виду! Потом беру бритвочку! По розовому животу ей – чирк! Кричит!.. А я начинаю исследовать, где у неё лёгкие, где сердце…

Он все подробнее живописал свои опыты. Всё больше распалялся. Лишь голос «коммерческой девицы», вновь зазвучавший в коридорах училища, заставил его замолчать.

Передо мной был прежний «Марио», нет, не Марио, а Женя З. И странно, его «воспоминания» нисколько не снизили того образа, который помнился мне по концертной видеокассете: пастушок с выгоревшими волосами, каждой своей нотой подчёркивающий любовь к жизни, ко всему живому. Наоборот, образ этот даже укрупнился.

Каждому родителю, каждому воспитателю известны приёмчики, с помощью которых подростки сбрасывают накопившиеся проблемы. Разные они, эти приёмы, и вполне безобидные, и изощрённо-жестокие. Но в большинстве своём предугадываемые. Способ, изобретённый учеником «одарённой» школы, удивил меня своей оригинальностью. Впервые, пожалуй, я услышал, как раздражение можно выплеснуть более-менее талантливо. Злость на себя, на докучливого журналиста, на весь, в конце концов, мир унеслась в какую-то неведомую дыру, не причинив этому миру почти никакого вреда.

– Может, не зря тебя здесь «без средствов» учат, – спародировал я на прощание небезызвестного Печкина.

– Может… – откликнулся Женя З. без прежней уверенности. Он, не чуждый электронным играм, наверняка догадывался, что это только в «Денди» на старт можно нажимать сколько влезет, чтобы перепрыгнув через все злополучные пропасти, однажды оказаться в объятиях принцессы.

Москва. 1996, 07 февраля

Рейтинг господина Петрова

У господина Петрова стремительно растёт популярность. Господину Петрову впору примеривать лавры национального героя. Кто-то, возможно, его недолюбливает, проклинает, пускает о нём завистливые слухи. Но этим славы господина Петрова не убавить. На то он и «звезда»! У звёзд, зажжённых человеческой потребностью, тот же пофигизм, что и у настоящих светил. Вот, Полярная… Сидит себе на макушке небосклона – и какая ей разница, кто к ней плохо относится. Так и господин Петров.

Хотя, справедливости ради, кое-как к нему относятся лишь некоторые пенсионеры… Ну, ещё ретивая часть милиции… Может быть, таможенники, у которых «опиумные караваны» из Азии стоят уже поперёк горла. Зато у подростков к этому господину – любовь и обожание!

А были годы – знали Петрова лишь в семейном кругу, в наркоманском, ибо и сам Петров – наркоман. Но не обычный – фольклорный! Герой анекдотов.

Промелькнуть в единственном анекдоте можно и случайно. Но никакой случайностью не объяснишь появление целого цикла. Тем более – горячо любимого молодёжью…

Короче, заинтриговал меня Петров, и я решил разобраться с этим удачливым господином.

Первое объяснение успеха квази-наркоманских баек жутковато и, увы, банально. Всё меньше вокруг подростков, которые ни разу не вкусили наркотического «кайфа», не попробовали хотя бы анаши, не забили б косяка. Анекдоты популярны, ибо узнаваемы. Язык там свой, специфический… Деформированность мира, так комично переживаемая Петровым, имеет зарубку и в ощущениях многих отроков.

«Пошёл наркоман Петров купаться. Спрятал «косяк», а сам полез в воду. Окунулся. Вышел на берег. А «косяка» нет! Пошел Петров его искать. Навстречу заяц бежит.

– Слушай, заяц, косяк не брал?

– Как можно!

Дальше пошёл Петров. Увидел льва.

– Слушай, лев, ты мой косяк не брал?

– Как можно!

– Пойдём поищем! Вместе докурим!

Пошли они вдвоём. Вдруг навстречу ворона летит. Хвостом наперед!

– Эй, ворона, нашего косяка не трогала?

– Какой такой косяк-мосяк?.. Куда лечу?.. Зачем лечу?.. Сшибите меня палками, – сесть не могу!».

Старики, которые ничем, крепче махорки, не затягивались, недоумённо пожмут плечами. Ну и юмор! Зато загогочут опытные внуки, вспоминая собственное состояние «обкурки». Бывало такое, бывало: «Куда лечу?.. Зачем лечу?.. Сшибите меня палками, – сесть не могу!».

«Пришёл наркоман Петров в школу, на урок русского языка. Забил косяк и начал диктант:

– Пишите, дети: «Шла корова по лугу…».

А сам затягивается.

– «Шла она, шла…».

Снова затягивается.

– «Шла-шла… И – как полети-и-ит!».

С десяток лет назад эти загадочные полёты остались бы неуклюжей шарадой не только для пожилых, но и для самих подростков. Но времена стремительно меняются. Из «элитного», рассчитанного на горстку посвящённых, анекдот стал демократичным. Он обращён к нынешнему, хорошо усвоенному опыту подростка. Он злободневен. В него включены всем известные реалии. Поэтому он и пользуется успехом. Однако исчерпать «Петрова» только этим – всё равно, что вместо яркой лампы зажечь над хирургическим столом карнавальный лампион и подвести в полумраке итоги консилиума: «У пациента отсутствует сердце!».