Настроение

Возбуждённые беготнёй по магазинам и удачными (так им казалось!) покупками, женщины пускали по всему автобусу обновы для всеобщего обозрения: кто-то восхищался, кто-то расстраивался по поводу не-встречи с таким замечательной вещицей, кто-то сразу засыпал, сражённый усталостью от стояния в очередях и перетаскивания тяжеленных сумок. А кое-кто, жадно отрывая зубами куски колбасы и отламывая грязными руками ломти вкусно пахнущего украинского хлебушка, запихивал в голодные рты долгожданные «деликатесы».

О том, как потом, обременённые поклажей, женщины добирались до дома – можно писать отдельный рассказ. Лично я, уже не в силах забраться в переполненный троллейбус, брала такси с доплатой водителю «за доставку» на 3-й этаж, после чего, «порастыкав» по полкам холодильника приобретённое с таким трудом добро и едва усев принять душ, сваливалась замертво на диван.

Растягивая, по возможности надолго, привезённые продукты, я жила относительно спокойно в некоем благостном состоянии: сын накормлен, учится прилично, спортом занимается – значит, всё хорошо.

Однажды, когда из драгоценных припасов оставался только кусок колбасы граммов на 400, я, придя с работы домой, обнаружила дома голодного зарёванного сына в порванной рубашке. Почувствовав неладное, стала расспрашивать ребёнка, что же такое произошло с ним в моё отсутствие. После долгих уговоров мальчик, явно не желавший возвращаться к неприятному эпизоду, всё-таки, волнуясь и путаясь в словах, рассказал о том, что, ожидая моего возвращения, он, не посмотрев в «глазок», открыл дверь Виктору – соседу, который никогда дотоле не бывал у нас в квартире и общение с которым осуществлялось только на уровне: «здрассьте-здрассьте».

Парень этот происходил из явно неблагополучной семьи: папа – прочерк, мама – алкоголичка. Я ещё застала её, обитательницу полуподвальной квартирки в задрипанной «хрущёвке», где двумя этажами выше проживала и я со своим сыном.

Мамаша Виктора – Маруся – женщина со следами былой красоты, вечно опухшая внешне и душевно опустошённая изнутри, улыбалась при встрече почти беззубой улыбкой и, шаркая ногами, медленно «уползала» в свою «норку». Так она выглядела в свои неполные 40 лет, а вскоре и умерла от неизлечимого недуга. Мальчик-подросток, сын, очень любивший свою непутёвую мать, сильно горевал поначалу, но потихоньку и сам пристрастился к выпивке.

В его квартире стали собираться подозрительные личности, из-за которых соседи чувствовали себя очень неспокойно. А потом стало известно, что Виктор неравнодушен и к наркотикам. И вот я узнала, что именно этот молодой человек решил навестить нашу квартиру в поисках закуски для себя и своих «друзей».

Слегка наподдав моему мальчику и пригрозив худшей расправой за сопротивление, он бесцеремонно выгреб из холодильника всё съестное, в том числе и тот злосчастный, последний кусок колбасы, и, прихватив, как и подобает «настоящему» интеллектуалу, – книгу (как сейчас помню – «Порт-Артур»), преспокойно удалился восвояси.

Когда после рассказа, вновь заставившего сына пережить неприятный визит, я заторопилась к двери, – мальчик буквально повис у меня на руках, умоляя не ходить к этому страшному для него человеку для «разбора полётов». Как могла, я объяснила, что только заберу нашу книжку (одну из любимых книг моей покойной мамы) и вернусь.

Страха во мне не было нисколько. Наверно, так бывает со всеми матерями, когда им приходится защищать своих чад перед обидчиком. На мой звонок в дверь Виктор вышел на площадку. Был он не сильно, но достаточно выпивши.

Я разъярённой кошкой набросилась на него, в запале выкрикивая свои обиды, а заодно и обиды всех женщин, обречённых в одиночку, в не самые лёгкие советские времена, воспитывать своих отпрысков. Вылила на парня столь сильный поток эмоций, что он некоторое время стоял столбом и молчал.

Когда я обозвала его мерзким вором, трусом и гнидой, он внезапно «ожил» и, недолго думая, достал из кармана нож-финку, с которым я, в силу некоторых жизненных обстоятельств, уже была знакома. И точно так же, как во времена моей юности, я почувствовала лёгкий укол в левый бок и леденящую кожу прохладу острого лезвия.

И всё-таки, – того прежнего животного страха во мне уже не было. Видно, сказался приобретённый жизненный опыт. Времени на размышление не было. Рискуя в порыве агрессии быть пронзённой страшным ножом, я как-то интуитивно подняла руку и погладила этого несчастного по голове.

От неожиданности парень на мгновение замер, продолжая держать нож в том же положении. А я, продолжая гладить его по волосам, стала говорить Виктору, что помню его очаровательным малышом, гордо шагавшим с тогда ещё молодой и трезвой его мамой в первый класс. И что в то время я никогда бы не подумала, что он, став взрослым, будет способен обидеть мальчика, который, как и он сам, рос без отца.

Я спросила, как бы прореагировала его мама, узнай она о таком неблаговидном поступке любимого сына. Говоря так, я уже сама по-матерински жалела этого обиженного жизнью парня, обделённого в пору своего взросления не только любовью близких ему людей, но и тогда, и впоследствии, – простым человеческим вниманием.

Совершенно неожиданно для меня Виктор как-то внезапно обмяк, расслабился и, как следствие, я уже не почувствовала холодного касания острия ножа о моё тело. Виктор отстранился и внимательно посмотрел мне в глаза. Видно было, как быстро наступало его отрезвление.

А когда я, не отводя взгляда, сказала, что считаю его низменный поступок случайностью и уверена, что на самом деле он не таков, каким хочет казаться окружающим – этаким крутым безбашенным парнем. Я-то знаю, что он, Виктор, – хороший, светлый человек, просто заблудившийся на жизненной дороге и стоящий пока на распутье. Я сказала, что помогу ему, если только он сам этого захочет.

Не успела я закончить последнюю фразу, как этот, едва протрезвевший, практически потерянный для общества человек, обнял меня и, – буквально по-детски разрыдался у меня на плече. Всё думанное-передуманное, всё выстраданное этим юношей за его недолгую жизнь, вылилось мне «в жилетку». Я стояла, совершенно растерянная и опустошённая, не ожидавшая подобного финала.

Да это и не было финалом. Виктор, придя в себя и убрав, наконец, в карман ножик, сказал мне, глядя прямо в глаза, следующее: «Мать, прости меня и скажи своему пацану, что если кто его тронет, – будет иметь дело со мной: уж я найду, как защитить его! Он мне теперь – братан! Прости, мать! – Дурак я, подонок!»

И опять в его глазах заблестели слёзы. И тогда, когда, казалось бы, всё уже было сказано, я дала понять парню, что в любой момент, если ему понадобятся мой совет или уши, чтобы выслушать его, он может зайти к нам. Стоит ли говорить о том, что назавтра провинившийся сосед наш вернул украденную книгу и принёс вдобавок, неизвестно откуда добытый им, целый батон «докторской».

К моему величайшему изумлению после этого нашего разговора Виктор действительно стал мало-помалу выправляться, вернулся на работу, в течение года перестал пить, а потом и курить «травку». Изредка заходил он похвалиться положительными изменениями в своей судьбе, расспрашивал моего сынишку об учёбе, об увлечениях, а однажды, с премии, купил ему настоящий новый велосипед. Мы с сынишкой от души порадовались успехам и нежданному подарку новоявленного «родственника»

У Виктора появились новые друзья, а вскоре он познакомился с хорошей, очень симпатичной девушкой Викой, на которой впоследствии и женился. Уезжали мы из города, когда молодая пара – Виктор и Виктория – уже ждали своего первенца.

А как бы сложилась жизнь этого молодого человека, не случись та история с «докторской» колбасой?

Авторучка фирмы Паркер

Хотелось бы знать: могу ли я хотя бы в воскресенье отдохнуть от жарких объятий моей хозяйки?! Всю неделю, не зная покоя, трудилась я, как папа Карло! Так нет – надо и сегодня!

И что ей неймется, этой несносной женщине? Строчит, строчит что-то целыми днями! И чего строчит-то? Тоже мне писательница – Толстой в юбке!

Карандашей у нее – пруд пруди, ручек шариковых – море разливанное! Так нет же: руки, аки щупальца, так и тянутся – да не к обычным, перьевым, ручкам, а ко мне, авторучке фирмы «Паркер»!

Как подумаю, что снова окажусь в ее мокрых от возбуждения пальцах, что в который раз в порыве вдохновения она начнет кусать мой колпачок… – верите ли, чернила во мне от ярости закипают! Невостребованные ручки и карандаши возмущаются, даже ревнуют!

А почему, думаете, хозяйка так ко мне прикипела? Да потому, что она, видите ли, сочиняя свои так называемые стихи и романы, обычными ручками не поспевает за своими мыслями, а вот чернила – самое то! А вот что она не так давно учудила: сначала долго и нервно рылась в своем заветном сундучке, где хранились старые письма, открытки и фотографии.

Потом вытащила из него какую-то открытку с изображением ярко-красного сердечка и написала крупными красивыми буквами:

– «На тебе сошелся клином белый свет!»

Потом осторожно, с явным волнением, прикоснулась губами к написанному, вложила открытку в конверт и заспешила на почту. А через неделю эта открытка вернулась уже в другом конверте, и я подсмотрела, что там, чуть ниже ее поцелуя, не менее крупными буквами черным по белому было написано:

– «…Но пропал за поворотом санный след!»

Знаете, а ведь я растерялась: эти черные буквы на открытке стали медленно-медленно расплываться и вскоре стали совсем неразличимы.

Оказывается, моя хозяйка – эта гордая, уверенная в себе женщина – умеет страдать! Мне стало жалко ее, я даже сама чуть не расплакалась, но вовремя спохватилась: не хватало еще больше расстроить ее, оросив новую скатерть моими чернильными слезами!

Да Бог с ними – с выходными – я готова была работать сколько угодно без перерыва, лишь бы не видеть слез в глазах этой прекрасной женщины! Но я – я отдыхала целый месяц: она не притрагивалась больше ко мне! Она просто сидела часами, тупо уставившись или в окно, или в телевизор, и совсем не подходила к телефону. Я рано ложилась спать, поздно просыпалась – курорт, одним словом! Однако со временем в нашем большом доме стало душно, как в склепе.

И только однажды, вместе с весенним ветром и настойчивым звонком у входной двери, в дом ворвалась радость в виде корзины алых роз и визитки: на ней ярким фломастером – твердым мужским почерком было написано:

– «Прости дурака! – Это на ТЕБЕ сошелся клином белый свет!»

И я опять много работаю – иногда без выходных! И очень скоро из печати выйдет ее первая книга стихов под названием «С ТОБОЙ И БЕЗ ТЕБЯ»!

Двор Парамоновых

Этих двух девчушек – ладно скроенных, розовощёких, вечно хохочущих, знал весь двор купцов Парамоновых. Название это, как и название самого большого дома в этом дворе, исходило из давних (для современного читателя) дореволюционных времён. Все постройки поменьше – одно- и двухэтажные дома принадлежали этой же фамилии. Двор был заселён сотнями людей всех национальностей, как и сам многоликий и многонациональный город моего детства – Ростов-на-Дону.

Малышки жили по соседству – в одной из коммунальных квартир одноэтажного домика в самой глубине этого огромного двора. Кроме двух семей – родных одной и другой девочки – в своей комнатушке проживала ещё одинокая вредная старуха Антониха (а может, она только казалась малолеткам старухой?). Для детей же она была воплощением Бабы Яги: необъятных размеров, с обезображенными болезнью ногами, с всклокоченными волосами, с лицом, красным и морщинистым, – она пугала их одним своим видом. Коронной фразой Антонихи, обращённой к детям, была такая: «Не люблю, когда брэшуть!». Причём, говорилось это по любому поводу. Но в общем, бабулька не сильно отравляла девочкам их существование.

Девчушки-соседки были разными, и в чём-то похожими: обе коротко острижены, в волосах – по банту; обе – в меру упитаны, несмотря на нелёгкие послевоенные годы, обе – в коротких платьицах и обе – хохотушки. Старшей, Людочке, к моменту их знакомства, было годика четыре. Младшая, Вика, была младше ровно на один год, один месяц и один день. Когда девочки хотели походить на взрослых, они, смиряя своё, по-детски неуёмное, желание мчаться куда-то не разбирая дороги, пытались чинно, взявшись под ручку, идти по двору. Умильная была картинка! Естественно, надолго их «взрослости» не хватало, и они с ходу встревали в любую игру на территории их большого двора, без раздумий присоединяясь к знакомой босоногой компании. Кстати, эта «босоногость» была ярким проявлением послевоенных лет, когда у многих и многих детей были одни сандалики «на выход» и детские ступни сполна прочувствовали и прохладу луж после летнего дождя, и ласковое тепло песка в песочнице, и горячее объятие раскалённого под южным солнцем асфальта.

Старшая из подружек, круглолицая, хорошенькая Людочка, смешно шепелявила, а когда смеялась от души, то смеялись и её широко распахнутые серые глаза, и задорные кудряшки на голове. Это дитя природы так открыто радовалось жизни, что смешинки в глазах и ямочки на щеках невольно выдавали посторонним тайну: ребёнок ждёт от жизни только сказочные подарки! Хотелось думать: да будет так!

И никто при взгляде на эту девочку тогда, в конце сороковых годов, когда разрушенная войной страна только-только залечивала раны, не мог предполагать, сколько тяжести свалится потом на её усталые плечи, как постепенно исчезнут ямочки на щеках, как поседеют некогда роскошные волосы, как, как, как…

Но всё это будет потом, а тогда, повторюсь, Люда и Вика были довольно упитанными детками, несмотря на трудные времена и копеечные, у большинства работающих, зарплаты. В детских садах кормили на удивление хорошо: вкусная, богатая натуральными витаминами пища для детей должна была служить государству залогом здоровья подрастающего поколения, идущего на смену старшему, воевавшему, холодавшему и голодавшему, пережившему все тяготы войны и страшные, бесхлебные 1933 и 1947-е годы, поколению. Даже в пионерских лагерях в далёкие пятидесятые годы итоги успешного летнего отдыха определялись «привесом» детей в конце смены с точностью до граммов. Если в каком-либо отряде отмечалось снижение веса у ребёнка хотя бы на 100 г, – это уже грозило пионервожатому определёнными неприятностями.

Вика, даже в самом нежном возрасте, всем своим видом давала понять окружающим: я крепко стою на ногах и весь мир – у моих ног! И всё у неё располагало к такой жизнеутверждающей позиции: зажиточная семья – дед, крупный чиновник, живущий в хоромах (по тем-то временам), т.е. в отдельной, огромной трёхкомнатной квартире; отец, замдиректора одного из крупнейших заводов Ростова; мама-врач и две бабушки обеспечивали вполне приличное существование для маленькой любимицы.

У Вики, как и у Людочки, щёчки были усыпаны симпатичными веснушками; волосы цвета воронова крыла, густые и жёсткие, были безнадёжно прямыми, как струны; лоб закрывала чёлка.

Подружки подражали друг другу во всём: Вике страшно хотелось иметь кудряшки, как у соседки. Для исполнения заветного желания она предпринимала поистине героические усилия: втайне от своей мамы накручивала свои волосики на какие-то папильотки – тряпичные, бумажные, даже на катушки от ниток. Ясно, что из этой затеи ничего не выходило. С досадой смотрела Вика на своё отражение в зеркале – оно оставалось неизменным! А в это же время Люда тайком от родных билась над своей причёской: уж очень ей хотелось иметь прямые волосы и особенно – чёлку, как у Вики. Но упрямые кудряшки слушаться не хотели! Она обильно смачивала их водой из-под крана и всё своё усердие прикладывала к расчёске: упорно она расправляла и приглаживала непослушные локоны, специально надевала шапочку на мокрые волосы, всерьёз мечтая о том, что однажды, подойдя к зеркалу и сняв надоевший головной убор, увидит эту волшебную картину – воплощение заветной мечты – прямые, как струны, волосы и необыкновенной красоты чёлку. Со временем обе девочки оставили эти свои детские потуги изменить собственную внешность. Это был первый жизненный урок: не всё зависит от нашего желания, каким бы сильным оно не было!

Как у каждого человека, у Людочки (так звала её мама) было несколько имён: дома – Люда, хотя братья могли обозвать и Людкой, или – ещё хуже – «Люда из верблюда». Кое-кто из взрослых называл её ласково Милочкой и ей это было приятно. А дворовые друзья могли запросто окликнуть: Людка, иди играть в жмурки! И она откликалась, хотя в душе недоумевала: почему её такое красивое имя можно так грубо искажать, а вот с именем подружки Вики таких метаморфоз никогда не случалось? И, чтобы успокоить ущемлённое самолюбие, она только что не воскликнула «Эврика!», когда нашла-таки эквивалент «Люд-ке» – «Вич-ка»! Да – с «присыпочкой» – «Вич-ка-спич-ка»! Радости Люды не было предела: хоть здесь сравнялись!

Впоследствии к тандему Вика – Люда как-то незаметно присоединилась соседская Наташа – тихая, послушная девочка. У неё были замечательно красивые косы и очень выразительные глаза, опушённые длинными тёмными ресницами.

Разными у подружек были не только имена и причёски, но и социальное положение, и жизненные устои. Людочкины родители, скромные интеллигенты, и должности занимали скромные, и зарплаты получали скромные. Викина, зажиточная по тем временам, семья держалась на бабушке – она была и прислугой, и гувернанткой Вике и её сводной сестре Лене. А так как родители вели светский образ жизни, то на бабушке держался весь дом. Вика и её старшая сестра имели свою, отдельную комнату и очень этим гордились. Через деревянную, казалось бы наглухо запертую дверь, отделявшую Людино жильё от Викиного, девочкам можно было даже договориться о планах на завтра – звукоизоляция была «на нуле».

Дверь единственной комнаты, в которой «в тесноте, да не в обиде» проживала семья Людиных родителей, практически никогда не закрывалась: у всех троих детей были общительные, как и они сами, друзья – и никто, как ни странно, не ощущал дискомфорта. В этом гостеприимном доме часто бывали родные, друзья родителей и для всех находилось доброе слово. Потому, наверно, и Людины подружки предпочитали устраивать свои детские игры не в трёхкомнатных хоромах Викиной семьи, не в огромной квартире их младшей подружки Наташи (по-дворовому – Натки) – почему-то слаще всего игралось им под квадратным толстоногим столом, закрытым цветастой скатертью, отчего пространство под ним воспринималось, как суверенное государство – со своими законами и своим языком…

Натка жила совсем рядом, тоже в одноэтажном доме, но в отдельной квартире. У нее была старшая сестра Лина, блондинка от природы, но почему-то детвора окрестила её на свой манер: «Рыжая». Когда подружки несколько повзрослели и пошли в школу, совершенно неожиданно, «ниоткуда» у Наташи появился братик по имени Шурик. Во дворе Парамоновых редко кто оставался без прозвища, и малыша тоже (не без причины) прозвали «Кусь-Кусь» – ведь он постоянно просил кушать! Конечно же, всем трём девочкам хотелось потискать, понянчить младенца (ведь он был для них почти что куклой), но строгая Наташина мама решительно пресекала эти ранние инстинкты будущих матерей. Все бывшие девчонки помнят эти сладкие игры в «дочки-матери», когда они, прижимая к груди затасканных тряпичных кукол, нежно пели им колыбельные своими тонкими неокрепшими голосками. Вскоре после рождения Шурика, третьего ребёнка в семье, Наткин папа посадил под окнами, рядом с домом, три юных деревца и все последующие годы дети и тополя подрастали вместе, будто соревнуясь друг с дружкой. Впоследствии два тополька превратились в высокие, красивые и стройные деревья, а третий – рос, рос какое-то время, да и зачах. И что символично: семейная жизнь Натки и ее брата Кусь-Куся очень даже удалась, а вот у старшей их сестры Лины («рыжей»), так и не случилась: ни мужа, ни деток.

«Общественная жизнь» послевоенной детворы проходила во дворе, за исключением времени посещения детского садика. А надо отметить, что огромное пространство, занимаемое разноэтажными домами, образующее замкнутый контур под названием «Двор Парамоновых», негласно делилось на две части: первая (центральная) – так называемая «площадка» – место встреч и игрищ малолетних обитателей двора, а также – место обсуждения насущных коммунальных проблем – для взрослых (эта часть двора имела выход на улицу Красноармейскую), и вторая – «тот двор» – так называлась часть двора Парамоновых, которая своими железными воротами и аркой сообщалась с улицей М. Горького (ранее – Сенной).

Уходя играть во двор, дети всегда говорили родителям, где они будут находиться и где их можно будет найти: «Папа, я на площадку» или «Мама, я буду на том дворе». Так было заведено и в урочный час в разных концах двора раздавалось разноголосое: «Миша, домой! Пора обедать!» или «Марина, ну сколько раз тебя звать?!» и двор на какое-то время пустел. Но так бывало ближе к вечеру, когда родители возвращались с работы. В остальное же время дети, живущие без бабушек, были предоставлены самим себе. Правда, старшим братьям и сёстрам поручалось «пасти» малышей, но чаще всего это родительское наставление игнорировалось старшими – у них ведь уже была своя, «взрослая» жизнь, и младшие в эту жизнь не вписывались.

В том далёком детстве Людочки и её подружек ещё существовали «кинопередвижки» и когда в их огромном дворе наступал «День Кино», из всех домов высыпали люди с табуретками в руках, чинно рассаживались; на стене разворачивался большой экран и, под звуки шлепков ветками или ладошками по открытым частям тел (бьющих и отпугивающих комаров), зрители заворожённо взирали на чужие страсти, сопереживая героям, влюбляясь в них. Эти сеансы были настоящим событием. Они объединяли жильцов двора – ведь телевизоров тогда не было и в помине! И после совместных переживаний и всхлипываний даже самые непримиримые соседи почему-то мирились. Плёнка в этих допотопных киноаппаратах частенько рвалась и тогда зрители дружно кричали: «Са-пож-ни-ки!»

А наутро всё место действия оказывалось устланным шелухой от семечек – любимого, а главное, доступного, лакомства ростовчан. Без них трудно представить мой родной город, да и моё детство тоже. Семечки – «цыганочка», «пуховочка» – продавались чуть ли не на каждом углу. Особенно хороши были семечки у бабушки (думается, я сейчас старше её, тогдашней), которую детвора, с лёгкой руки Людиного брата, за глаза называли «Бабушка постучи в окошко». То есть, если она не сидела на своём крылечке, постоянным «клиентам» разрешалось тихонько постучать в окошко, приставить к стеклу свою, тотчас узнаваемую мордашку, и терпеливо дожидаться, когда откроется дверь и добрая бабушка передаст из рук в руки заветный кулёчек, умело скрученный из куска газеты, с ароматными горячими семечками, что называется «с пылу – с жару». Бывало, по своей душевной щедрости, она без денежки, «за так», насыпала их в тёплую маленькую ладошку: наверно, она умела читать по глазам затаённые детские желания?!

Всё тёплое время года послевоенной детворы проходило вне дома. Стоило одному кому-нибудь вытащить из дому на площадку огурец (чаще всего немытый), как один за другим вся остальная ребятня так же смачно хрумкала своими, срочно взятыми из дома, такими же немытыми огурцами. То же самое было и с краюхами ароматного, с хрустящей корочкой «подового» хлеба! Кстати, воспоминания об этом вкуснейшем лакомстве детства ставшие взрослыми дети пронесли через всю жизнь! Правда, бывали и времена, когда за этим самым хлебом детям приходилось выстаивать длиннющие очереди, не идущие, впрочем, ни в какое сравнение с многочасовым очередями за сахаром-рафинадом. Отпускали этот сахар в синей бумажной упаковке, перетянутой тонкой бечёвкой, по две пачки «в одни руки», а очередь эту приходилось занимать на рассвете… Мамы сглатывали комок в горле, когда им приходилось ранним зимним утром поднимать из тёплых постелей своих малолетних «кормильцев».

Жизнь двора никак нельзя было назвать однообразной: кроме посторонних людей, сокращающих свой ежедневный маршрут (двор-то – проходной), туда заезжали грузовики – кому уголь привезти, кому – дрова; опять же, мусор дворовый вывозили. А иногда детворе удавалось прокатиться на телеге, запряжённой трудягой-лошадкой. Возчики не прогоняли малышей: они, мудрые, всё понимали… Иногда во дворе звучали самые неожиданные моно- и диалоги. Например, одна бабушка с балкона трёхэтажного дома кричала внуку: «Юрик, иди с ранцем в школу!«Другая поощряла любимую собачку к исполнению священного ритуала: «Джуля, пи-пи!». Стоило этой бабуле выйти из дома даже без собаки, как тотчас же раздавалось дружное детское: «Джуля, пи-пи!». Так потом и называли бабулю многие годы.

Самыми же известными и популярными персонами «при дворе» были дворничиха тётя Маруся по фамилии Бригадир (ах, какими приятными, освежающе-прохладными были струи из её поливального шланга в знойные летние дни!), управдом по фамилии Гурари и замечательная, всегда приветливая и улыбчивая почтальонша тётя Галя.