Бурситет. Приключения удалых пэтэушников, а также их наставников, кого бы учить да учить, но некому

– Ладно, сынок, ладно, обидно только, не человек я разве.

В сенцах закашлял отец.

– Шепчетесь все, договариваетесь, – покривился он, – союзнички…

– Вы мне оба одинаковы, – пробормотал Пашка. Отец стал мрачно доедать остывший суп.

– Давай, Илюш, доедай, чайку попьем, да я со стола убирать буду, – миролюбиво заговорила мать, она уже отошла, откипела, из отходчивых, – уберу да пусть Паша садится уроки делать. – Полезла в подпол за вареньем. Отец молча встал, подошел и сильно пнул в грудь ботинком.

– Эт-те, курва, за оборванца.

Мать сдавленно вскрикнула и осела, скрючиваясь, в черный зев лаза.

– Гад! Козлина! Эсэсовец!.. – Пашка даже не помнил, как подскочил к нему, и стал яростно молотить по неясно маячившему овалу ненавистного лица. Через секунды три опомнился, отскочил к порогу, но тут же, опять забыв об опасности, к подполу, откуда осторожно, с остановившимися глазами поднималась мать.

– Да не придуряйся… – начал было отец.

– Я пристрелю тебя, запомни, посажу за мамку! за это таких козлов сажают!..

Что интересно, отец, вроде как, напрочь забыл о нападении, хотя лицо его красноречиво цвело пятнами от ударов, он все еще остолбенело торчал среди кухни явно ошеломленный ходом событий. Мать села на пол, свесив ноги в лаз, не в силах встать.

– Вот, Дуся, дожились, – встрепенулся отец, – наше дерьмо-то, а кроет-то как, козло-оом…

Мать тихо кашляла, прикрывая губы ладонью.

– Чего-то во внутрях хрустнуло, – пояснила она сыну виновато, – вздохнуть не могу на полную силу.

– Меня-аа, козло-оом?!.

– Посажу, по-са-жу, – заключил уже убежденно Пашка, немигающе вытаращиваясь в юлящие отцовские глаза.

– Так я – козел?

– Ты? Да гораздо хуже, ты – хорек… твое место в лесу или клетке! – Пашка отвернулся от него и уже почему-то, даже сам на себя дивился, без опаски стал помогать матери подняться. – Поса-аадят, как миленького упрячут…

– Так вы сгорите, раньше чем я сяду, – пообещал отец из-за притворяемой двери.

Кошмар! вновь содрогнулся Пашка от таких воспоминаний. И зачем этот человек живет с ними, неужели ему приносит какое-то удовлетворение их мучать, неужели не понимает, что его уже ненавидят, и все держится пока на его силе и забитости малограмотной жены. Но ведь даже сейчас, в любой из моментов, все может кончиться для него крайне плохо, доведенный до отчаяния Пашка запросто разрядит самопал в его бедовую головушку. Нет, надо действительно сажать его к чертовой матери, пока не довел до такого греха. Кошмар!

Явился Вадька, взял метлу с лопатой и ушел мести. Там работы-то от силы на полчаса, участок асфальтированный, ветром продуваемый. Антон пришел заметно взволнованным.

– Да чуть не смахнулись прямо в автобусе с тремя хиппаками, – пояснил он.

– Стоим себе с братаном Коляном на задней площадке, заходят эти… поддатые так средненько. Один запрыгнул другу на руки и давай хныкать, как ребенок капризный, сесть, мол, хочу. Подошли к двум парнишкам, стали укорять за бескультурье, нечуткость. Те струхнули, встали. Наглеют, в общем, ребята, хамят до упора. Все помалкивают. А вот Колян не стерпел, подошел, цап одного за плечико, ох, извините, мол, я – инвалид Куликовской битвы, тут такая болтанка, а я весь состою из протезов, сесть бы мне, раны сильно ноют. Они в кипиш, но Колян уже крайнего на ноги вздернул, отодвинул, ко второму тянется, ну, а я стоящих в сторонку отдавливаю. Видят, ловить нечего, сошли, столько наобещали разного уже с улицы, хоть досиживай остатки жизни в погребе.

Но все это чепуха. Нарисовался один объект, змеи капроновые, такой объект, что всем объектам объект, наглец из наглецов!.. – Всегда молчаливый Антон нынче смотрелся неслыханным говоруном. – Я давно, вообще-то, слышал о его подвигах от мужиков, но как-то не верилось, а вот нынче узнал подробнее, из первых рук. Оказывается, он и батю тряс и Коляна…

– Таран, ты можешь бормотать внятнее, – возмутился Пашка, – какой объект, какой наглец? ничего не понятно…

– Да гаишник, Полукаров, есть такой бравый старшина.

– Я тоже слышал про такого, – кивнул Пашка, – бате один алик рассказывал, как права у него выкупал, он его пьяного прижучил, полсотни пришлось выложить.

– Он с бати сначала четвертак содрал, – сказал Антон, – тот мотоколяску обогнал, телепалась та от силы километров под двадцать. Тормознул его Полукаров и объявил нарушение, участок, мол, улицы с запрещенным обгоном. Батя давай поначалу спорить, что не обгон, а объезд. Старшина смеется, мне, мол, виднее, раз я инспектор, а вот очень принципиальные у меня всегда страдают больше. И давай ковырять: шлем не застегнут, аптечка недоукомплектована, резина на передке лысая… Батя уж и не рад был, что связался, сунул было красненькую, но уже не проходит, мало, пришлось на четвертак раскошелиться. А чуть позже снова тормознул, за превышение скорости, вместо сорока – сорок один километр с долями вымерил и снова угреб на лапу, на этот раз червонец. Ух и злился батя, даже деда надоумлял, ты, мол, с богом часто беседы заводишь, так дай ему заявку, чтобы у хапуги этого все глисты через глаза его бесстыжие повылазили.

– Ну и как мы к нему подступимся? – хмыкнул Вадька. – Он ведь при исполнении служебных обязанностей.

– А-аа, – раздраженно отмахнулся Антон, – заны-ыл… Старшина и Коляна пару раз останавливал, «газон» -то его рыдван был каких мало, долгожитель, так что придраться всегда можно было при желании. Но братан на лапу ни копейки не дал, штраф платила фирма, на пересдачу ходил, а потом вообще плюнул на такое ремесло нервическое, в слесаря подался.

– Судя по всему, дядя хоть и наглый, но очень осторожный, мудрый, – желтые глаза Пашки оживленно заблестели, – с какого вот только бока к нему подступаться?

– Колян рассказывал, что когда заруливал еще на севере, объявился в тех краях такой же вот полукаров, житья мужикам не стало, отключили его как-то раз и клизму поставили, спирта не пожалели, и тут же в прокуратуру звяк, приструните, мол, мусорка-охальника, пьяный в стельку на трассе буйствует.

Проверили – точно, в дымаган…

– Ну, нам такие номера не по плечу, – усмехнулся Пашка, – надо как-то без отключений. Досье надо скопить…

Неожиданно заявился Сыч. Друзья обрадовались, но для начала накинулись с упреками, куда, мол, запропастился, чего носа не кажет, ни в «лукошко», ни в училище. Поделились планами, нажимая на то, что помощь его была бы как никогда кстати, ибо дел невпроворот. Но былого взаимопонимания уже не получалось. Юрка хмыкал скептически, больше отмалчивался, набухая раздражением, – страсть как не любил нравоучений. Парень он был довольно броский, симпатичный – белолиц, черноволос, в синих же со сталинкой глазах частенько стало проглядывать превосходство над прочими окружающими, кого природа одарила скупее.

От встречи к встрече с друзьями он все больше осознавал – не по пути ему с ними, интересы их ему стали почему-то казаться совсем наивными и детскими. Какое-то никому не нужное правдоискательство, мечта о покупке авторазвалюшки, путешествиях, дурацкая коллективная работа, теперь вот травля милиционера на подходе, ерунда какая-то, понарошке все, по-детски.

Другое дело Вольдемар Амарантов, которого они почему-то сразу невзлюбили и окрестили «Холеным», ни одного зряшного слова и дела у этого всегда собранного красивого мужчины двадцати пяти лет от роду, умница, остряк, друг, каких мало, ненавязчивый, чуткий, верный и щедрый.

– А ты основательно прибарахлился, – отметил Пашка, – джинсяры фирменные, куртец кожаный, даже печатку где-то хапнул.

– Не жду милостей от природы, беру сам…

– Где плохо лежит, – подсказал Вадька.

– Не делай много ля-ля, за метлой следи, – резко оборвал Сыч, – а то я быстро тени под глазки наведу.

– Ну а все-таки, поделился бы открытием, где можно взять без милостыни от природы, – поинтересовался Пашка, – мы бы тоже взяли, Лимузию поскорее выкупили. Ведь одни только твои штанцы сотни полторы тянут…

Уж кому как не друзьям было знать, что в семье Юрки едва сводили концы с концами, полтора года назад умер отец, тянул из дома последнее старший брат-пропойца, мать хваталась за голову.

– Да подработал! – совсем уже зло приоскалился Юрка. – Времени хватает! И вообще, какое вам дело до моих тряпок? Подумаешь, деятели… общество, отчет им подавай… детсад сраный! – Юрка дерзко и презрительно осмотрел «лукошко».

– Ого! – подал голос удивленный Антон.

– Просто всегда были и будут плебеи, серый табун, люди, думающие только о куске хлеба и новой заплате на драные штаны, и люди, умеющие жить на широкую ногу, красиво.

– Так мы – первое, серый табун, а ты – второе, белый скакун, – покивал Пашка.

– Вы просто пока не замечаете существующих возможностей. Кругом же швы и прорехи, только чуть-чуть разуй глаза, нагнись и подними то, что валяется под ногами. Ведь все, абсолютно все, о чем вы мечтаете, упирается в деньги, каждый из вас это все прекрасно понимает, ради этого все мы пошли в бурсу, чтобы побыстрее иметь собственные гроши, покупать то, что хочется нам самим. Но грошей все нет и нет, вот вы и тужитесь, в игрушки играетесь…

– С чужого голоса поешь, Сычара, – поморщился Пашка, – слова-то сроду не твои, заемные. Воровать, что ли, нас зазываешь из швов-то и прорех?

– Дурак! – отшатнулся Юрка. – Чего мелешь?!

– Ходишь болонкой у ноги этого Холеного.

– Заткнись… мухомор!

– Чего-оо?! – начал привставать Антон. – Это про какие ты там новые заплаты на наши старые штаны буровишь, пидр?

– Да видал я вас всех в гробу! – даванул спиной дверь Сыч и выскочил, знал, против силушки Таранова рыпаться бесполезно.

– Вот так перелицевался, опенок, – поцарапал затылок Вадька.

– Он уж с полгода такой, – процедил Пашка, – просто помалкивал. Гадина этот Холеный, нутром чую, гадина ядовитая.

– Может уработаем как следует, чтобы отстал? – предложил Антон.

– Да он, говорят, боксер-перворазрядник.

– Против лома нет приема.

– Что толку-то, али не слышишь чего сам Сыч поет? – хмыкнул Вадька.

– А-аа, ну их, – махнул рукой Пашка. – Некогда пока с ними панькаться, посмотрим, как дело дальше пойдет.

– Во! – вскочил Вадька. – Есть идея, как захомутать Полукарова!

– Погодь с секундочку, Вадюх, – попросил Пашка. – у меня к вам, мужики, дело есть, личное, неотложное, долго голову ломал, пока вот насмелился вам сказать. В общем, папенька мой разненаглядный зверствует эти дни совсем не на шутку, отобрал у мамки все деньги, дерется козлина… – он полуотвернулся, стиснул зубы и часто-часто заморгал, – совсем житья нет нам с мамкой… хоть из дому убегай, глаза завязавши. Есть у меня одна мыслешка…

Услышав суть предложения, друзья расхохотались, загомонили, обсуждая детали плана. Стоящий по ту сторону двери Сыч досадливо плюнул и пошел прочь – о нем, похоже, говорить больше не соберутся.

– Ничего, вы еще вспомянете Юрку Корнева, – пообещал он, обращаясь к скобоченной, мутной в облаках луне, единственному за что можно было зацепиться взглядом в густой темноте. Оскользнулся на обледенелом тротуаре и упал. Встал, поозирался и со злостью вытер мокрые ладони о джинсы. – Ничего, вспомянете, на карачках приползете!..

Журавлевку облетела новость – ограбили Минаева-старшего. Возвращался он домой затемно, по родной улице, каждую кочку которой знал назубок, скорее, налокотно да наколенно, само собой, в изрядном подпитии, и вот нате вам, неожиданно споткнулся и упал. Уверял, что якобы проволока была натянута. Ну, упал, полежал себе да встал бы, дело привычное, так ведь тут же на спину уселся какой-то молодец, ухватил за волосы и встремил под лопатку что-то острое, нож, чего кроме него, да приказал на ушко помалкивать. Два помощника же в момент выпотрошили карманы, Илья Афанасьевич даже земельку чуток покусал с досады, ибо уплыл заветный сверточек с деньгами, сто шестьдесят три рублика. Лежал он, как велено для охраны здоровья, потаенно, без шорохов, и не ведал чем все-таки разгневал одного из нападавших, только при отходе тот трижды пнул по ребрам и в грудину, сильно пнул, старательно, даже хакал от усердия.

Домой глава семьи явился трезвехоньким и каким-то пошелковевшим, размягченным и обходительным, в который круг рассказывал разбуженным жене и сыну о человеческой подлости, ведь он, раскаявшийся шел домой с одной святой целью – докопеечно вернуть отнятое, то есть жили бы они весь месяц сытно и безбедно, как в раю.

По трезвости, нежданной и продолжительной, он стал чудить – то навозит воды в баню, то примется латать крышу, а однажды остервенел настолько, что переколол кучу комлей, что вековечно загромождали угол двора. За ужином Илья Афанасьевич откушивал так высокочтимые им фрикадельки и пельмени, немного ворча на несомненный рост долгов. Супруга деликатно напоминала, что, мол, есть еще в этих стенах, хоть и завалященький, но мужик, кормилец, глава семейства, кто в грядущий аванс без особых усилий погасит все ссуды. Для того же, чтобы ему работалось более радостно, высокопроизводительнее, пища должна быть вкусной, питательной и легко пережевываемой. Супруг сокрушенно, согласно кхекал – вверху у него три с половиной зуба, внизу – семь, факт, с которым приходилось считаться.

Зубов же так мало осталось потому, что он безжалостно удалял их сам при первых же болезненных сигналах. В таких случаях, изощренно сквернословя, для наркоза, он опустошал стакан водки и минут десять прохаживался, затем доставал плоскогубцы отирал их о штаны для стерилизации и доотказа разевал рот перед зеркалом. Мыча от страшливого отвращения, торопливо исчезала жена, Пашка, не без волевого усилия, но оставался, брала верх любознательность.

Скрежет металла о кость зуба, хруст приподнимали все волосы на голове и теле. Наконец, чревовещательное бубнение прекращалось, исторгался кромешный мат. Остатки бутылки шли на полоскание полости рта, само собой, без сплевывания. А вскоре, он уже храпел, поскрипывал оставшимися зубами, бормоча что-то маловнятное, даже кое-когда жестикулируя, не на шутку серчая на некоторые персонажи своих динамичных сновидений.

Отужинав, хозяин укладывался на пол, на половичок, чадил папироской, вполголоса бубнил комментарии телепередачам, какие вполглаза смотрел все подряд сразу по двум телевизорам. Да, телевизоров марки «Рекорд» у Минаевых было два. Первый они взяли в кредит. Оставалось два взноса, когда Илья Афанасьевич приволок точно такой же, только чуть поцарапанный и неисправный. Оказалось, он вознамерился помочь другу, собутыльнику, грузчику универмага при разгрузке товара, но подвели торопливость и опьянение – споткнувшись, уронился вместе с ношей. В тот же день, нарушив правила торговли, ему помогли оформить второй кредит. А вскоре заглянул телемастер и за считанные секунды оживил близнеца. Покупателей сыскать так пока и не удалось и хозяин решил, что в данном недостатке есть и свои достоинства, стал смотреть два канала сразу, один немой, другой со звуком, в зависимости от интереса к передаче.

Пашка с матерью не могли нарадоваться на размеренную и спокойную жизнь, столь редкую в этих стенах. Совсем нормальная жизнь наладилась, и они наслаждались ею, как никто ощущали ее течение, смаковали столь желанные дни и даже часы.

У всех из нас бывают радости, у кого-то их больше, у кого-то меньше. Чем их меньше, тем они почему-то больше осязаемы.

Глава 4

– Удачная охота автоинспектора – Фотослежка – До костей промерзший Мерзликин – Повально-принудительная стрижка бурсацких голов – Огнестрельные забавы – Пуля Смычка в вершке от головы Мерцалова —

Старшина Полукаров не хватал звезд с неба, мудро удовлетворялся тем, что имел, малым, вроде, и неброским. Ему чуть за сорок, более десяти лет в ГАИ. При желании мог вырасти, рекомендовали на учебу – не пошел. Сослуживцы недопонимали, ведь умный мужик, за плечами педучилище, дошфак, к пенсии до капитана мог вырасти играючи, но нет, он не распалялся, не обольщался такими перспективами. Красивый мужчина, крупный, породистый, веяло от его фигуры властью, уверенностью в себе. Случалось, в кабинет где сидели инспектора, вламывался какой-нибудь шалый нарушитель, в званиях не смыслящий, главного исчисляющего по наитию, так вот всегда они, такие нарушители, ошибались, обращались к Полукарову, хоть и сиживали рядом нередко майоры.

Нелюдим был старшина, замкнут и неразговорчив, работать предпочитал в одиночестве. Поговаривали, что очень уж у него липучие руки, но только поговаривали, служакой он числился в ГАИ образцовым, да и о ком во все времена не поговаривают, разве накинешь платок на чужой роток.

Но, действительно, Альберт Тарасович дань с нарушителей взимал давно, систематически и хладнокровно. Дающие дань даже судорог никаких не предпринимали по его обличению, осознавали – бесполезно, улик никаких. Так, поворчат в узком кругу, стравят пар да и умолкнут, да и к тому же у самих рыльце в пуху. Осторожный Полукаров тщательно выверял каждый из своих шагов, действия его не носили никакой системы, чутье и опыт подсказывали делать шаги нестандартные.

И все же любимое место у старшины было – безлюдная остановка на трассе, километрах в десяти от Гумбейска, областная трасса, лучше прочих дорог в районе ухоженная, несомненный магнит для лихачей. Остановка, стандартный навес на холме, откуда далеко, на обе стороны просматривалась дорога. Видимость для водителей при подъеме ограничивалась, поэтому обгон запрещался, больше того, за километр до остановки дорога со стороны Гумбейска имела небольшой плавный поворот, что тоже явилось причиной другого запрета, ограничения скорости до пятидесяти километров в час.

Действия на этом месте у инспектора разнообразием не отличались, чего и не требовалось – безлюдье, все просматривается на километры вокруг, даже разговаривать он позволял себе в полный голос. Вот и нынешним утром он привычно поставил свои «жигули» за навес, с дороги не видно, зашел под крышу, закурил и стал рассеянно, казалось бы, поглядывать по сторонам, пошла работа.

Тишина. Воздух чист и неподвижен. На золотистые иглы еще невидимого солнца сладострастно нанизывались немногочисленные в той стороне тучки, рыхлые и заспанные. Морозец, трава поседела от инея. Старшина легонько постукивал себя по бедрам и плечам, прогоняя озноб, мычал незатейливый мотивчик. Пребывая в хорошем настроении, будучи здоровым, сытым и отдохнувшим, Альберт Тарасович на некоторое время почувствовал себя радостной частицей матери-природы, напитался жалостью к сидящей на столбе вороне, нахохленной и угрюмой, без сомнения, голодной и холодной. Тебе-то каково, милая птаха, нагишом, без тепла очага, молвил он грустно. Та на звук голоса шевельнула телом, похожим на беспарусную ладью, и ругательски каркнула. Старшина вспомнил, что живет эта дрянь очень долго, что вредитель, и стал прибрасывать, смог бы или нет снять ее на таком расстоянии с первого выстрела. Заключил, что с ружья так запросто, с пистолета – вряд ли.

Пошли редкие машины, больше порожние грузовики, и автоинспектор лишь пренебрежительно сплевывал горькую от никотина слюну. Но вот завиднелся грузовой «Москвич», скорость не меньше сотни. Водитель, парень лет тридцати, даже не пытался оправдываться, кивал согласно и яростно потирал шею, горел он синим пламенем – скорость превышена, ручник не работал, обгон, резина на двух скатах «лысая» и, самое главное, не было накладной на перевозимую обувь. Старшина неумолимой рукой засовывал его удостоверение во внутренний карман.

– Не губи, начальник! – взмолился парень. Ворона испуганно снялась и тяжело замахала прочь. – Проси, чего хочешь!

– Ну-уу, молодой человек, как вы дешево цените свои права, – пошуршал Полукаров принятым червонцем и сунул в брюки. – Глубоко ошибаетесь, причем в несколько раз ошибаетесь. – Он вытянул из грузового отсека пару сапожек, изготовленных явно в какой-то из артелей быткомбината. – Тэ-экс, – скептически осмотрел он обувку, – сорок третий… Нога у меня какая-то нестандартная, сам не могу понять, не то сорок второй, не то сорок третий, – пожаловался он парню, – но эти, по всему, должны пойти, надо примерить. Вот что ваши права стоят, голубь ты мой сизокрылый, – потряс он сапогами, – да и то так, на мягкое сердце.

– Э-ээ! – рубанул обреченно рукой парень. – Бери… И чего людям не спится, – пробормотал он, вставляя удостоверение в потертые корочки.

– Работа у нас такая, – отечески улыбнулся инспектор.

Транспорт пошел совсем гуще, лихачей старшина только успевал осаживать, но брал не у всех, большинство карал как положено – кому штраф, кому дырку в талон. А потом наступила пауза, машин поубавилось. Полукаров бесцельно походил вкруг навеса, по дороге. Покачал головой удрученно, какие-то шутники, то ли силачи, то ли краном затащили на крышу навеса ржавый-прержавый бак, он до этого на обочине несколько дней валялся, уронили, должно быть раззявы с перегруженной машины металлолома. Претяжеленная штука, стенки миллиметра на три, он пробовал, даже с места не шелохнул железяку чертову. Скорее всего, на крышу бак закинул какой-то пьяный хохмач на погрузчике, прикидывал инспектор, на кране хлопотно, лапы-опоры надо откидывать. Бывают же на свете придурки, вздохнул старшина и залез в машину – окоченел изрядно. Завел двигатель, включил печку, приемник, извлек из сумки термос и бутерброды – хорошо! Не так уж и дурна жизнь рядового инспектора, прижмурился он на залитое солнцем пространство.

Окоченел не только Полукаров, еще сильнее задрог Вадька, лежащий под колпаком бака. Когда старшина в последний раз заходил под навес, он не на шутку опасался, что его выдаст громкий стук зубов. О-оо, как проклинал себя Вадька в эти минуты. Так опрометчиво дать замуровать себя в этот ледяной гроб. От бетона плит и металла калило столь всепроникающей стылостью, что уже через полчаса он совершенно одеревенел, не спасли ин ватные брюки, ни полушубок. А теснотища! Только и елозь чуточку скрученный в зародыш, с коленок на бок и обратно. Ох и дурачок! но кого винить, как не себя, сам ведь предложил эту фотоохоту, он с ненавистью скосил глаза на «Зенит» с телеобъективом. Вадька даже несколько раз ловил себя на мысли, что близок к отчаянию, готов закричать, попросить помощи у того же старшины, потому как самому из этого склепа вылезти сил никогда не достанет.

В который раз он умостился на четвереньках, сжался в комочек, спрятав лицо в коленях, тащательно подоткнул под себя полы полушубка, решил скапливать тепло дыхания. Ах, съемка, съемка. Он чуть не заголосил от досады, когда инспектор выторговывал сапожки, а у него уже настолько почужели пальцы, что ни затвор взвести, ни резкость навести, ни видоискатель протереть, куда он умудрился дыхнуть. Такие кадры ушли!..

И все-таки, порой, на него, Вадьку, накатывают сомнения, во имя чего же они придумывают себе искусственные трудности, может, действительно, как говорит Сыч, все это лишь детская игра. Ну зачем он здесь корчится от холода, если мог в эту минуту полусонный и разомлевший слушать вполуха бубнение преподавателя в теплом классе. Чтобы одним хапугой стало меньше? Ну, стало. Что дальше? Если бы он был один. Да кто они такие, в конце концов, чтобы лезть в подобные дела? Ведь должны быть специальные подразделения, люди, следящие за порядком в той же милиции. Н-да, лучше бы, конечно, заключил он, орудовать тут кинокамерой. Но пока о ее приобретении нечего и мечтать. Да, деньги нужны везде. Взять ихние траты только на доставку сюда этого бака, только одного бака! В один прием была истрачена половина ихнего дворницкого дохода, сделан шаг назад от Лимузии.

Стиснув зубы, он напрягся каждой жилочкой тела и надолго задержал дыхание в попытке прогнать неотступную дрожь, озноб. Он никогда так не замерзал, это что же, простывать из-за этого рвача, заболеть, а то и копыта откидывать? Ох и болваны! и все ведь вроде продумали, а про такой пустяк как холод в абсолютной неподвижности, в металлическом гробу, забыли. Ох и болва-ааны! Он глянул в глазок, может уехал старшина? Как бы не так, пригрелся скот в машине-то, а может и вздремнул даже. Эх, присесть бы раз полста, пробежаться километр-другой…

Прав отец, деловитости, сметки и хватки в сыне ни на грамм. Хотя и отцовская деловитость ему тоже претит, недолюбливал он предка за очень уж рабское поклонение рублю, постоянную гонку за клиентурой, выгодными заказами, типичный фотолакей, никакой гордости, а ведь он мастер, профессионал каких мало.

Вадька прислушался, двигатель перегазовывал, а вот и заурчал потужливо – отбывает ненаглядный, наконец-то. Он замычал и стал раскачиваться и толкаться в стенки бака уже без опаски быть услышанным. Наконец-то – свобода, движение до пота, скорее бы в училище, такое тепленькое, родное и уютное! Училище… он непроизвольно поморщился, вот и учеба, разве по его искреннему желанию, так, увязался за друзьями, да и школа порядком осточертела. Он и музыкалку вот также отмучал по хотению мамы, сто-оит себе теперь баян, напитывается пылью. А вот фотография ему понравилась, только не гонка бесконечных, однообразных «карточек», нет, фотография глянулась ему как искусство, не как ремесло…