
Полная версия
Бурситет. Приключения удалых пэтэушников, а также их наставников, кого бы учить да учить, но некому
– Я пошел, – встал Виктор, – звонок скоро.
В вестибюле, для подстраховки, еще раз сверился с расписанием.
– Ты же, вроде, не куришь, Витенька? – принюхалась к нему Клуша.
– Да у Хрюкина в кабинете провонялся, – поморщился он. Клуша всмотрелась в прошедшего румяного Сургучева и проворчала что-то невнятно. Виктор еще раз поморщился, не мог избавиться от гадливого осадка. Он и сам сторонник приработка при первой возможности, но приработка, от слова «работа», не жульничества, дуракаваляния.
А-аа! мысленно чертыхнулся он, провались они эти соссии-родионы, тут своих забот полон рот, ералаш в голове. Как раз вот урок с группой, к которой его прикрепили в роли классного руководителя, помощника мастера, группа-то как раз та, где он тогда так позорно сорвался. А жандармскую тактику он забраковал вчистую, стал помаленьку взращивать свою, подгонял под характер и склонности, нутром чуял, что на верном пути, что работать будет куда легче и интереснее.
– Взво-оод! станови-ись!.. – Виктор обошел двухшереножный строй, придирчиво осматривая каждого ученика. – Застегнуться… Поправь парик… Ну и подравнялся, а носки торчат, будто у тебя башмаки семидесятого размера…
– Носки сквозь ботинки, если они целые, торчать не могут.
– Г-мм, резонно…
На правом фланге, как всегда, скопилось человек шесть опоздавших. Подходил еще один, мальчик худенький, роста малого, приятный на личико, с едва приметной косинкой в черных глазенках, ну типичный пятиклассник, не более того. Шагов за пять до Виктора он посерьезнел, остекленел глазами и, прижав к бедрам руки, стал четко и звучно печатать строевой шаг.
– Товарищ военрук, разрешите встать в строй! – он лихо козырнул и сильно прогнулся, что означило якобы молодецкую грудь. Вот так-то, мол, подмигнул он строю, знай наших, трусы вам мои по колено.
– К пустой голове руку не прикладывают, – Виктор чуть поморщился на себя за казарменную остроту и улыбнулся мальчишке, – молодец Смыков, становись в строй. Ку-уда? Сзади, сзади обходить надо!
– Так точно! Запамятовал трошечки. Как стоишь, болван?! – неожиданно скакнул он к длинному конопатому, как полевое яичко, парню и ухватил его за грудки. – Чему тебя учили, собака!? Чего руки в карманах, чего опаздываешь?! У-уу! нервов на вас не хватает! – широко замахнулся и обернулся к военруку. – Врезать разочек или до перемены удовольствие отложить?.. – Рыжий моргал ошеломленно, явно не в силах удумать нужную реакцию.
– Отставить, – давился смехом Виктор, – пусть живет.
– Хай живэ, – кивнул Смыков и сожалением оттолкнул, точнее, оттолкнулся от рыжего.
– Как стои-иыыте, болваны?! Мало я вас рэ-эзал…
Пашка Минаев за метр до него вытянулся в струнку и крикнул тонким срывающимся голосом:
– Сми-иирна! Рравнение на средину!
– Вот так, это по мне, – Смыков помахал рукой благосклонно якобы восторженной, преклоняющейся перед ним толпе, разрешил «вольно» и занял свое законное место левофлангового.
– Ну, а если серьезно, без балагана, – гасил улыбку Виктор, – что это за причина ваших систематических опозданий?
– Т-так р-разве успеешь за п-пять минут, – оправдывался заика-рыжий, – и п-покурить надо, и в туалет снасаться, к-клапан-то н-не держит подолгу.
– Курить надобно бросать, жидкого поменьше употреблять, – посоветовал Виктор, – и всегда помнить, что перемена короче воробьиного носа.
– Нам бросать помогают, – подал голос Смыков, – мастаки сегодня опять карманы трясли, им теперь курева неделю не брать.
Виктор поморщился брезгливо, он тоже недавно, поддавшись общему всплеску борьбы с курением, приказал вывернуть карманы у троицы опоздавших парнишек-первогодков. Те стали покорно выгружать сигареты, и в эти секунды он себя возненавидел, ощутил гадливость, словно от совершенной им пакости, подлости, да так оно по сути и было – подлость, самая настоящая подлость, пользуясь положением, выворачивать карманы, заслоняясь при этом щитом якобы благородной цели.
Весь урок он тогда мучался, а на перемене подозвал ребят и вернул им курево. Смолите сколько влезет, сказал он, пряча глаза, смолите, если вам так приятно, хоть по три штуки зараз в зубы вставляйте, только не в стенах училища, не совсем уж в открытую.
– Сегодня, – заходил перед строем Виктор, – идем в тир…
– Урааа! – перехлестнуло его слова восторгом.
– Чтобы почистить помещение от грязи и пыли.
– У-уу!
– Шучу. Значит так, ребятки, сегодня мы с вами должны выполнить контрольное упражнение из малокалиберной винтовки. Цель – мишень номер шесть, расстояние – двадцать пять метров, три патрона…
– Ма-ало.
– Стреляем лежа, с упора…
– Я в прыжке, из-под ноги.
– Прицел открытый…
– Ранение закрытое.
– Ну, хватит, хватит болтать, а то ведь можно и строевым шагом весь урок до тира идти через Хаврошки, но так и не дойти.
На остряка зашикали, ближние сыпанули многокулачную дробь на спину.
– Оценка, из тридцати возможных двадцать пять – пятерка, двадцать одно…
– Очко! добавка десять патронов!
– …Четверка, восемнадцать очков – тройка, ну, а меньше, сами понимаете – банан, совсем-совсем невкусная фрукта.
– А стрелковая секция будет?
– Обязательно, уже со следующей недели. Буду помаленьку, по итогам стрельб на уроках, подбирать сборную команду училища, впереди два, даже три областных соревнования, но, правда, не чисто стрелковые, по многоборью, нужно еще далеко метать гранату, бегать быстрее лани, подтягиваться разков двадцать-тридцать…
– Ни ху-хуу!
– Тренируйтесь, стрельбы сборникам обещаю вволю.
– Товарищ военрук, разрешите обратиться, – шагнул из строя Смыков. – А будет поощрение, если мишень, вообще, окажется не затронута, экономия ведь такой дефицитной бумаги. Хошь с пару патрончиков.
– Для экономии мишеней будем ставить к стенке болтунов.
– По-хозяйски, – похвалил Смыков, – в глаз – пятерка, в нос – четверка, в пузо – тройка, – жалостно посмотрел на рыжего заику, словно уже прощаясь с верным товарищем.
– Т-ты с-себя пожалей, – не выдержал тот.
– Я на мишень не пойду, очень уж маленький.
– Пойдешь, – заверил Виктор, – для самых метких стрелков из сборной.
– Радые-то, радые какие, – улыбалась Клуша, глядя на шествующую мимо группу.
В тире пошла несколько однообразная работа – выдача патронов, отслежка правильности рапортов и обращения с оружием, безопасности на огневом рубеже, подсчетом и фиксированием в журнале результатов. Виктор уже чуть приспособился и привлекал к помощи двух-трех парнишек, чей авторитет в группе не заметить было нельзя. Нынче таковыми сонадзирателями стали Антон Таранов, Слава Баркалеш и Пашка Минаев.
За стеной, в учебном классе, взвыли дурными голосами, загрохотали сдвигаемые столы и стулья. Выдернув затворы из винтовок, Виктор метнулся туда и застал схватку двух группировок.
– Отставить погром! – гаркнул он как можно внушительнее. Сидеть в этом стылом помещении без движения, конечно же, было невозможно. Пацаны нехотя разжимали объятия, выпуская почти уже поверженных соперников, смущенно отряхивались. – Так-так… Бангладеш, Славик, будь ласка, неси-ка «пеницилин», необходима прививка… – На искажение фамилии помощник-увалень ничуть не обижался. Тут же занес «пеницилин» – длинный, гибкий шомпол от малокалиберки.
– М-ммм… – исторгся единый звук, означивший отсутствие восхищения.
– А может, лучше обсудим происшедшее со всей человечностью, – предложил Смыков.
– Ну-ну, человечное обсуждение бесчеловечных, звериных повадок. Н-даа, принаглели вы, ребятки, и прекапитально. Мебель рушите, стрельбу из автоматов открыли в помещении, – Виктор поднял с пола макет, деревяшку, пародирующее знаменитое оружие.
– Точно, – поддакнул Смыков и звучно потянул носом, – порохом-то как прет.
Чувствовался слабенький запах курева. В форточку смолили сволоты, догадался Виктор.
– А знаете ли вы, что даже такая штука, – потряс он у носа Смыкова деревяшкой, – даже такая, раз в год стреляет, как и вилы, особенно если целиться в человека.
– Даже чаще, – озабоченно покивал Смыков, – разов пять.
– Курсант Смыков, за нарушение дисциплины я приговариваю тебя к расстрелу из этого автомата. А ну-ка к стенке, мерзавец!
– Да за что, родименькие?! – запричитал тот, плаксливо морщась и вытирая воображаемые слезы. – Вы же деток кормильца лишаете! Иття, сообщи нашим, что я пал геройски!
Виктор стал медленно поднимать левую руку с макетом на уровень глаз для прицеливания, правая же рука в это время выскользнула из кармана пальто вниз по бедру, из-под ее ладони малыми краешками выглядывал стартовый пистолет, никто его не заметил, все взгляды были устремлены на Смыкова-трагика.
– Отомстите за меня, товарищи! – приговоренный стал делать попытки разорвать на груди рубашку. – На, стреляй! Не тяни, вражина! Все равно скоро наши придут…
– Огонь! – скомандовал самому себе Виктор. Ахнул выстрел. В небольшом помещении он получился крайне оглушающий, даже сам стрелок чуть испуганно ощутил временную глухоту. Секунды на три все окостенели, а опомнившись, восторженно застонали, сверля в заложенных ушах пальцами.
– Может добить? – спросил Виктор у не совсем еще очухавшегося «расстрелянного».
– Мы на подранках патроны не экономим.
– Как вы меня четко, товарищ военрук, – удрученно-восхищенно мотал тот головой, – аж во внутренностях досе что-то ерзает.
– А не в штанах? – поинтересовался Баркалеш, бесстрастно протягивая Виктору «пеницилин».
– Отставить прививки, уноси лекарство назад, мне кажется, все встряхнулись и желание хохмить поубавилось. Вы же меня можете подвести, гладиаторы. А ну-ка, представим, зашел бы на такой урок директор, кому бы перепало в первую очередь? То-то, мозгуйте, кого подставляете. Я же мозгую так, безопаснее для меня, чтобы вы тихо шуршали ручкой в тетрадке, в тиши и тепле класса…
И все же «пеницилин» в этот урок нашел применение, а иньекцию заработал все тот же Смыков. Видя, что результативность предшественников, в основном, за пределы десяти очков не выходит, он открыл огонь по мишени более привлекательной – кабелю, ведущему к прожекторам освещения мишеней. Пули, цокая в стену, обозначали себя красивыми облачками кирпичной пыли. Тут и обласкал его зад шомпол.
– Ты чего-о?! – заорал он, смаргивая непроизвольно брызнувшие слезы.
– А вы чего? – ласково спросил Виктор, кивая в сторону мишеней. – Вредим потихоньку?
– К-хаа, – шипел Смыков, яростно массируя место прикосновения. – Больно же…
Рядом потрясался от смеха Витя, «Иття», друг-заика.
– А пусть она, – Виктор прикоснулся шомполом к заднице, – не сердится на нее, – прикосновение к голове, – только я здесь ни при чем.
– Все по делу, – бодро вскочил с матраса Смыков, тоже, к слову, давно «Смычок», имени-то никто и знать не знал. – Все по делу, помрачнение трошечки нашло…
– Дядя Витя, а нам опять посылку прислали, эха! – побежал рядом в вестибюле Манюня, мальчуган лет шести. – Мне штаны и рубашку, Лариске – кофточку и колготки трех цветов, Юрке – ботинки зимние, а конфе-ет! и все шоколадные!.. – Манюня прижмурился и на рожице его расцвели восторг и блаженство. Довольно увесистый ящик он волок сам, раскрасневшись от усилия. не доверяя идущему следом старшему брату. – Баба Луша, а нам посылку прислали, эха!..
– Да что ты говоришь?! – всплеснула та руками и пробормотала умиленно ему неслышно. – Радый-то какой Манюнечка, радый-то.
– Ну, расхвалился, – ворчал брат, ступающий крупно и степенно, сутуля хлипковатую фигуру и выколачивая из коробочки на ладонь папиросу, сластей трескать, так тебе вагон подкатывай. – Повзросление к Юрке Поливанову пришло несколько досрочно, со смертью матери, два года назад. Поступил в училище, стало легче, разрешили восьмилетней сестренке и братцу жить вместе с ним в общежитии, питаться в столовой. Отца, плотника, устроили на полставки, но с делом управлялся Юрка – замок врезать, стул-стол подремонтировать, дверную петлю сменить мог не хуже бати.
– Пе-еетька! – донесся уже с улицы голосок Манюни. – Гля, чего нам прислали, посылку!..
– Радый-то, – грустно улыбалась Клуша и мимоходом протерла повлажневшие глаза,
– цветет-то как парнишоночек.
– Даже винтовку не просит донести, – отметил Виктор, – совсем некогда.
– Виктор Васильевич, – с таинственным видом отозвал его в сторонку Мешалкин, мастер группы, которой военрук опекун, – Виктор Васильевич, – он настороженно зыркнул по сторонам, не слышит ли кто его полушопота, – в училище объявилось тайное общество, некие «опята», рассылают всем угрозы резаными буквами, нервируют педагогический процесс. У меня есть подозрения, – губы потянулись к уху слушателя,
– есть предположения, что это из нашей группы грибочки. – Он отодвинулся, округлив глаза, явно уверенный увидеть и получше рассмотреть ответный ужас на такое ошеломляющее известие.
– Даже так? – поцарапал затылок Виктор озадаченно. – Заня-яатно…
Мешалкин, суетный, тощий и малый ростом мужичок давно уже схлопотал себе кликуху «Шпик». Недолюбливали его ребята за мелочность опеки, частые докладные директору и вызова по каждому пустяку родителей.
– Что делать-то будем, а, Виктор Васильевич? Это же из ряда вон событие, может соберем родителей на внеплановое собрание, пригласим директора, пусть сознаются…
Опять опята, хмыкал мысленно Виктор, опять пять ять… опята, пята. ята…
Занятный дерзкий ход пацанов, в немалой степени дисциплинирующий нашего брата, морокуй вот теперь, вычисляй соглядатая, но при этом постарайся стать образцовым, опасайся огласки того или иного собственного неблаговидного поступка. Такая неопределенность, как он уже познал на себе, несколько угнетала, раздражала и точила исподволь. Опята, опята… кто же это? где их искать?..
Глава 3
– «Опята» и их «лукошко» – Террор Минаева-старшего – Сыч откололся – Лакомый объект, рвач-инспектор – Опята совещаются – Ограбление Минаева-старшего – Его небывалые чудачества во трезвости —
Пашка Минаев полулежал на обшарпанном диване в тесной дворницкой и поводил отре-шенным взглядом по стенам. Прямо перед ним довольно искусный крупный монтаж. Небрежно, без малейшей потуги, одной рукой держал над головой огромную, в его рост буквищу «О» улыбающийся Антон Таранов, так оно в жизни и есть, силищи у него предостаточно. Рядом Вадька Мерзликин, белолицый кудрявый блондинчик с карими глазами, силенки у него, конечно, не те, хиляк против соседа, а потому и букву свою «П» держит, как штангист рекордный вес. А это сам Пашка, на пьедестале собой изобразил «Я», вернее, вписался соответствующей позой в контуры буквы. «Т», стоя на лопатках, одной ногой держал Юрка Корнев, «Сыч», этот откалываться все чаще и чаще стал в последнее время, дружка себе завел незаменимого. Последняя «А» висела в воздухе, опираясь на струю, что выдувал, выкатив глаза и раздув щеки, смешливый толстяк Венька Пухов, этого нет вообще, уехал в другой город.
О П Я Т А… Общество пяти апостолов…
Да, Мешалкин был на верном пути, чутье его не подводило, из его группы питомцы немного нервировали педпроцесс.
Пашка вздохнул и сел за стол, стал вырезать буквы из старых газет и журналов про запас, за делом время идет быстрее, не так нудишься, друзья, самое малое, через час подойдут. Вадька может прийти пораньше, ему нынче мести. Он посмотрел на график, ну да – ему, а завтра Антону. Скоро год как они метут этот участок, Пашкин двоюродный брат, мастер домоуправления устроил такую подработку, дворников-то в новых микрорайонах не хватает. Все они, кроме Вадьки, жили в Журавлевке, старом поселке города.
Рядом с графиком, над диваном висел устав, пять заповедей, над которыми в свое время поломал голову Пашка, а затем красиво вывел цветной пастой Вадька. Понемногу многословье отошло, истаяло, отстоялась же, стала руководством к действию одна – «одергивать зарывающихся».
Выше, вся стена щедро залеплена вырезками из плакатов и журналов, фотографиями и рисунками, это тоже монтаж, коллаж, где все пронизано одной темой – опята и спортивные звезды, бегущие на пределе сил, гонщики-велосипедисты и мотоциклисты, всадники, люди на дельтапланах, лыжах и санках, спортивные автомобили, животные от оленей до черепахи, все-все-все мчатся к одной цели, центру монтажа, заветной мечте и пределу желаний опят, крутолобому и юркому «запорожцу». Аппарат, что они задумали приобрести уже даже присмотрен и приценен, он даже обрел имя – «Лимузия». Еще месяцев десять и покупка состоится, касса опят подрастает! Без Лимузии фирме никак нельзя, столько суетных всепогодных дел, да и по России-матушке есть задумка прошвырнуться в каникулы…
Пашка снова, в который раз, вздохнул и тоскливо глянул на часы, медленно идет время, ох и медленно. Дома оно, конечно, часок бы промелькнул быстрее, но там тыкался из угла в угол всегдашне пьяный папаша, нервничал, послал за добавкой друга, а тот что-то придержался в пути. К Пашке он почти не приставал, но Пашка сам отцовскую рожу в такие минуты уже давно видеть не мог. Редко, очень редко удавалось ему видеть его трезвым.
Минаеву-старшему чуть за пятьдесят, но на лицо он совершенный старик – кожа морщинистая с медносиневатым оттенком, волосы седые с мочальной желтизной, но телом еще крепок, сказывался постоянный физический труд, работал он слесарем на ремонтном заводе.
Ну как можно смотреть на него спокойно! Пашка содрогнулся от омерзения и передернул плечами, припоминая только вчерашний вечер, подобных которому бесконечная череда, теряющаяся где-то в самом раннем детстве.
Пришел отец вчера относительно трезвый. Примечал за собой Пашка, как непроизвольно, в тоскливом ожидании поджималось его сердце при хлопке ворот при его появлении. За время, пока родитель шел к дверям, он обращался к некоему всесильному распорядителю всего и вся в этом мире, кого зрительно никак себе представить не мог, но молил его, чтобы отец был трезвым, уж очень нехорош он всегда в подпитии: зол, агрессивен, драчлив. Глава семьи вчера в избу зашел не сразу, походил по двору, что-то кхекая, зашел в баню, сарай.
– Пашка, – заговорщицки шептала мать, округляя серые глаза, – он, собака двуногая, прячет что-то, или деньги, или выпивку, вот бы найти, заспит ведь.
– А-аа, ну его, связываться-то еще…
Пашка давно и безошибочно научился определять, в каком состоянии в тот или иной день приходит домой отец, сколько выпил, знал все его промежуточные фазы, от кристальной трезвости до полнейшего ошаления. В момент его вчерашнего появления на пороге он определил разгорание огня, порция топлива в организм только что поступила, и потому движения еще были четкими, разговор внятный и ровный, болтливость лишь нарастала, аппетит был отличный, изредка резалась так не присущая ему, фальшивая минутная ласковость.
– Вот, мать, получка, – высыпал он на стол кучу скомканных бумажек, много, но одни рублевки и трешки. Глянул на себя в зеркало и поправил гребешком хохолок, кусты щетинистых бровей, бледноголубые глаза воссияли гордостью и самодовольством. – Корми мужиков покрепче, – он потрепал сына за голову, – в точку я говорю, да, Павло?
– И это все?! – недоуменно подняла мать взгляд от стопки разглаженных денег, усмехнулась презрительно. – Не шутишь, случаем, кормилец?
– Что, мало? – насторожился отец, подался в ее сторону, сурово насупливаясь.
– Так ведь, почитай, на тридцать с лишним больше всегда приносил в расчет. – Это было преувеличением, тактическим ходом, комплиментом супругу, чтобы пристыдить его, сравнивая нынешнего с ним вчерашним, более работящим и честным, менее пьющим.
– Ах ты тварь! – уязвленно поджал он и без того тонкие, даже незаметные губы.
– А долги?!
– И выпил уже опять, хоть бы раз посуху пришел, обрадовал, и когда уж ты ее, Илья, нажрешься?..
Пашка за спиной отца сморщился и задвигал многозначительно бровями, предлагая матери прекратить бесполезные высказывания, но она отмахнулась и продолжила упреки. Просто она спешила, как знал Пашка, спешила побыстрее использовать те редкие минутки небольшой трезвости, когда мужа еще можно было пронять, пробить хоть чуть-чуть пока еще непрочную преграду опьянения. Но преграда уплотнялась и прочнела на глазах.
– Я пойду, пожалуй, – Пашка сделал вид, что собирается на улицу.
– Ку-уда?! – испугалась мать и сделала знак из-за кухонной занавески, помолчу, мол, сынок, так уж и быть помолчу.
– Да иди, – двинул щетками-бровями отец презрительно. – подумаешь, она не разрешила.
– Ну конечно, – фыркнула мать, – разрешальщик, а уроки ты за него делать будешь? Там одной математики с иксами не расхлебать, да, Пашунь?
Пашка кивнул, вздохнул и подумал обреченно, что из дома, разумеется, нынче не вырваться, про уроки она, конечно, подзагнула, слукавила, какие там уроки на дом могут быть при учебе в бурситете. Батю мало интересовали дела сына, обдурить его легко, глядишь, образумится и не станет выступать так рьяно. Только прахом пошли надежды на его благоразумие.
– Опять без мяса? – повозил ложкой в тарелке отец. на столь ясный небосвод его настроения набежала тучка.
– На вши, Илья Афанасьич, покамест в магазинах ничего не дают, – горько пошутила мать.
– Как в прорву какую отдаешь, тащишь, и все мало, – набирала мрачных тонов, укрупнялась тучка, – а как за стол, то постись, Ильюха, жуй капустку.
– Возами тащишь, – подсказала мать, – за нынешний месяц аж семьдесят три рублика заколотил, да из тех же вырвал еще двадцать пять на прожор. А ведь ешь-то исправно, не забываешь, так что еще надобно разобраться, кто же кого кормит?
– Во-он ты запела как, так не хватает? так ты еще недовольна?..
– Да будет вам! – взмолился Пашка. – Ну, папка, ну, перестань!
– Так обидно, сынок, вкалываешь как…
– Только бутылочки отлетают.
– Да-аа? А ну-ка, – он грохнул кулаком в стол, – давай назад деньги! – Все, тучка выросла в тучищу, могучую и переспелую громом-молниями. – Деньги сюда, я говорю! Я их сыну лучше отдавать буду… Чего-оо?! – От удивления он приоткрыл рот – вплотную к его носу была приставлена подрагивающая, с душой и большой старательностью выкрученная дуля. – Да я за кукишки руки пообрываю! – Молнией сверкнула брошенная в голову матери ложка, загромыхал откинутый в сторону стул – грянула гроза.
– Ну, мамка, мамочка! – крикнул Пашка. – Ну, зачем ты его травишь?! – Он изо всех сил прижимал руки к груди, стараясь унять нарастающую дрожь.
Но мать, словно оглохла и ослепла от ярости, не могла уже удержать так долго копившегося негодования.
– Кормилец бесштанный! Хуже нищих ведь уже ходим!
– Да хватит вам! – заорал Пашка. О-оо, как всегда хотелось ему в такие секунды перенестись туда, где в стенах царит уют и покой, где люди говорят улыбчиво, доброжелательно и ровными голосами. Но нет, не сыскать такой лазейки из этой хваткой трясины обстоятельств, да и как бросишь мать в такие минуты.
– Это я – нищий?! Деньги сюда, быстро, – тянул руку отец, – деньги, и я ухожу, уж я-то сумею взять на них кусок мяса! – Но образцовая дуля все также целила ему в переносицу. – Деньги! гадина! сука! – задыхался отец от ярости, пытаясь отодвинуть сына в сторону.
– Оборванец поганый!
– Н-на! – попытался он достать кулаком мать. Пашка, уперев ладони в его грудь, безуспешно теснил.
– Слаб еще, сынок, – удовлетворенно отметил отец, – жидковат. Да ты не думай, Павло, я ее не трону, заберу вот деньги по-хорошему и уйду. Раз я – оборванец, раз меня не кормят, уйду, – играючи потеснил его грудью. А мать все также отважно держала его на прицеле дули, чем несказанно ранила самолюбие.
– А-аа! – махнул рукой Пашка и отправился в другую комнату. – Царапайтесь сколько влезет, отводите душу. – Его не отпускала дрожь, глаза застилали слезы. Состояние такое, что запросто бы начал месить руками и ногами всех подряд, и правых и виноватых, крушить все, что ни попадет под руку, может тогда хоть чуток полегчало бы, вышло бы скапливаемое озлобление. Ну, что это за жизнь? неужели взрослые, вроде бы, нормальные люди не могут положить конец этим бесконечным концертам, его пытке, договориться о чем-то тихо и нормально.
– Так не дашь? – зловеще шипел отец.
– Не дам, у тебя семья, Илья, не только о своей глотке надо думать.
– Ла-адно… – хлопнув дверью, он вышел.
Пашка видел в окно, как отец наведался в сарайчик, где, наверняка, выпил еще. Стискивая кулаки и мыча от бессилия, заметался по комнате. Грохнуть его, что ли? подумал он со злой решимостью и достал из потайной ниши небольшой самопал. Заряд тут был что надо – пара картечин, черного пороха больше мерки, только вот заряд довольно старый, может подвести. Пашка сменил затравку и достал из буфета новый спичечный коробок, чтобы ширкалка не подвела. Стал репетировать быстрое выхватывание самопала из ниши, чем отвлекся и немного забылся, успокоился.
– Мамань, – строго сказал он, – я тебе обещаю, будешь перечить ему, уйду в общагу, завтра же, меня и так уже, как психа какого колотит.