Полная версия
Другая физика
– Вздор!
– Но ты обещала немедленно приехать!
– Но я уже здесь!
– Я все понял: это чей-то розыгрыш. Все наши коллеги догадываются о моем отношении к тебе. Кто-то решил подшутить надо мной в новогоднюю ночь. Но мы им отомстим! Посмотрим, как они засмеются после праздников, когда мы объявим им о нашей свадьбе. Ты, ведь, не откажешься выйти за меня замуж?
– Вот так, сразу?
– Это разве сразу?
– Ну, да… Я согласна.
– Тогда я ставлю чайник на огонь, и мы через полчаса назло всем шутникам устраиваем первое семейное чаепитие!
– Ура! – зазвенел Люськин прозрачный голос. – Где у тебя музыка? Я хочу потанцевать, пока закипит чайник!
Танцевала она великолепно. От ее танца у меня закружилась голова. Она легко передвигалась по комнате, я не успевал следить за ее движениями, мне стало казаться, что Люськины фантомы окружили меня и понесли в пространство моего счастья.
Наш танец был прерван звонком. Я вышел в прихожую в предчувствии, что чудеса этой ночи еще не закончились. За дверью стояла Люська. Я стал терять равновесие. Люська вошла.
– Помогите же мне раздеться, наконец!
Я повесил ее пальто на вешалку. Тут раздался свист чайника, и мне пришлось удалиться на кухню. Когда я возвратился в комнату, две сердитые Люськи стояли друг против друга. Они были совершенно одинаково одеты, одинаково причесаны, одинаково красивы. Отличить, какая из них давно была здесь, а какая только что пришла, я уже не мог.
Я в ужасе отступил в прихожую. Мне казалось, что я тоже раздваиваюсь. Чтобы увидеть, как это у меня получается, я бросился к зеркалу. Но чуда не последовало. Я оставался в одном экземпляре. Здесь-то я и вспомнил про подарок для себя. Я решил воспользоваться уединением, успокоиться, прийти в себя, отдохнуть от чудес и заодно вскрыть сверток.. К удивлению своему я обнаружил, что свертка нет. Есть свернутый кусок газеты. И все. «Полкило привидения, полкило привидения…» – застучало в висках. Я заглянул в комнату. Сомнения нет. Одна из них, действительно, фантом.
– Самозванка! – Бросила одна Люська другой.
– Я самозванка? Это ты хочешь отнять его у меня. Не выйдет!
– Уходи. Он не поверит тебе. Он знает, что я – это я.
– Нет! Я – это я.
Я лихорадочно думал, как же мне их отличить? более странно и загадочно вела себя первая Люська. И это воздушное вино. И яблоки, которые она принесла… Хотя, загадочность – черта настоящей женщины… Однако, она скорее напоминает безосновательное чудо. Неужели это она вышла из пакета? Значит, я весь вечер провел с привидением? И привидение, а не Люська, дало согласие выйти за меня замуж! Бр-р-р-р… Вот тут-то я ее и поймаю!
– Кто из вас согласен быть моей женой?
– Я.
– Я!
Балбес. Этого следовало было ожидать. Но зато ясно, что и настоящая Люська тоже согласна. Но которая из них настоящая? Я решил спокойно все проанализировать. Сел за стол, обхватил голову руками и начал думать. Но тут женщины обступили меня:
– Что ты сидишь? Почему ты её не прогонишь?
Ага! Та, которая обращается ко мне на «ты», была здесь весь вечер. Ведь, другая…
– Что ты на меня смотришь? Хочешь прогнать, как она научила? (О! Да они обе уже на ты!) Можешь не трудиться, я сама ухожу отсюда.
Она направилась к выходу.
Стой! А если ты настоящая? Значит, я останусь с призраком…
– Подожди! Не уходи! – в отчаянии крикнул я.
– Не уходи? Тогда уйду я! – сказала другая.
– Нет, нет! Не надо никому уходить! Я прошу вас…
Обессиленный, я опустился в кресло. Что делать? Что делать?! Ночь подходит к концу. А я находился в таком странном и неожиданном положении, и конца ему не было видно. Я не хотел потерять Люськи. которая уже дала согласие быть моей женой. А еще больше я не хотел, чтобы на месте Люськи оказалось приведение.
Но как все это решить?
Поцелуй! Вот что меня спасет. Если я не вижу Люськи, то почувствовать-то я ее должен.
– Поцелуй меня… – сказала одна из женщин в эту минуту. «Она чувствует меня! Конечно, это Люська. Это она!» Я прикоснулся к ее губам и оказался в невесомости! Чудо! Чудо мое! Ты и только ты. Ты – моя сказка. Ты – мое божественное создание. Я иду к тебе. Я твой.
– А меня? – отозвалась другая Люська.
Меня охватил ужас. Что делать? Целовать призрак?
– Ты ошибся. Ты должен был поцеловать меня.
Я отступил от нее. Но призрак наступал на меня. В глазах его была ярость. «Убью» – выдавил он из себя. «А, ведь, убьет, – подумал я, – что ее, нечистой силе, это стоит?… Поцелую быстренько и скажу, чтобы уходила. Она, ведь хотела уйти? Хотела…»
Я сделал шаг навстречу. Задрожав от ужаса, примкнул к ее губам и… не смог оторваться. Я почувствовал, как мои мускулы налились силой, каждая молекула притягивала к земле. Я не витал в облаках. Я сам их колыхал вокруг себя! Мне незачем ожидать чуда. Я сам могу творить его. Я могу управлять им, а не болтаться в его невесомости как бессильный челн в бушующем море. Я чувствовал себя сильным, настоящим, земным человеком. Значит, сейчас я целую человека, а призрак со своими чудесами, парализующими волю, стоит за спиной. Я крепко держал мою Люську в руках. Никому не отдам. Моя.
– Люблю тебя, – я удивился собственному голосу. Меня переполняли силы, благодаря которым я готов был кричать эти слова на весь город и нашептывать еле слышно: «Я люблю тебя…»
Сзади послышался шорох. Но он меня уже не страшил. Хоть тысячу призраков. Вот она – моя Люська!
– Смотри, – сказала Люська, – ее нет!
На полу лежал сверток. Он лежит у меня до сих пор. Думаю подарить его кому-нибудь на Новый год. Может быть, вам?
Встретимся в будущем…
Чернокожий шофер вел такси (как ни странно), не торопясь, будто заботился о том, чтобы поездка оставила у его пассажиров ощущение маленькой экскурсии. Таксисты – они везде таксисты, и этот был достаточно ушлый, чтобы почувствовать своей черной кожей благодарного пассажира. И хотя «новые» русские в основе своей мало чем отличались от американцев своим отношением к доллару, но нет-нет да и попадется среди них такой, в котором теплилась купеческая разухабистая щедрость прежних богатеньких россиян, легенды о которой еще сохранились в Европе. А этого солидного бизнесмена, которого он вез в один из самых респектабельных отелей, выдавала детская улыбка и сопровождающий его молодой человек явно богемной принадлежности. И связывали их, похоже, не только дела.
– Смотрите, смотрите, Петр Николаевич! Во дает!.. Вот это реклама!.. О! Ничего себе! «Жигули» что ли?!
– Это вряд ли. Просто что-то похожее. А меня здесь больше всего чистота и порядок удивляют.
– У-у-у! какая иллюминация! – Сашка не переставал восторгаться видом ночного незнакомого города. И если б Петр Николаевич не знал, что ему уже почти за тридцать, он бы принял эти восторги за эмоции ребенка.
Сашку он впервые встретил пять лет назад в художественном салоне, куда пришел затем, чтобы купить жене подарок на годовщину свадьбы. Ей захотелось украсить одну из стен своего коттеджа «живой» живописью. Стало модно, и ей не хотелось «отставать» от претензий того общества, войти в которое им позволили деньги. Деньги, кои с приходом нового времени для Петра Николаевича из мечты превратились в заботу и страсть.
А в тот день Сашка, толи отпускающий бороду, толи просто давно не бритый, в растоптанных зимних ботинках, несмотря на позднюю весну, и в вытянутом потертом свитере стоял за колонной у прилавка и внимательно следил за тем, как идет торговля. Вид его был настолько подозрителен, что Петру Николаевичу поначалу показалось, что какой-то бомж выбирает себе жертву, чтобы воспользоваться моментом, когда та зазевается ненароком… И он не мог понять, почему служащие магазина совершенно безучастны. А когда он заметил, что некоторые посетители отмечают его своим приветствием, Петр Николаевич понял, что все не так просто, как ему показалось, и он решил подойти к этой странной и теперь уже вызывающей любопытство личности.
– И что мы тут увидели?
– Это вы ко мне?
– Да как будто.
– А-а!… Да так вот… Смотрю, что же все-таки покупают? Хочу понять, что надо делать, чтобы не пропасть совсем. У некоторых художников покупают систематически, а у меня… Четыре месяца висит работа… Хоть бы спросил кто…
– Так вы художник?
– Да…
– А покажите мне свою работу.
– Да вот она, прямо перед вами, в серой рамке…
Петр Николаевич посмотрел на работу и… все понял.
– Э-э, мил-человек! Да кому ж такая мазня нужна?
– Почему «мазня»? Хорошая работа… И она мне дорога очень. Мне большого стоило принять решение принести ее сюда. Думал, то, что самому не нравится, стыдно предлагать кому бы то ни было…
– Для продажи предлагать нужно не то, что вам нравится, а то, что нам нравится. Я вот твою работу и даром не возьму. Мне, ведь, все скажут: «У тебя что, глаз, что ли, не было? Ну где ты видел такой стол?»
– А что?… Стол, как стол… Обратная перспектива… Но при чем здесь стол?
– Как это «причем»? На чем стоит твой натюрморт? На столе. Только вот разве нормальный человек поймет сразу, что это стол? Ты для кого все это рисуешь?
– Разве в этом дело?
– А в чем же? Вот, видишь? Это – натюрморт. Красиво. Цветы. Яблоки. Ваза какая-то особенная… Это я понимаю. Такая картинка любую стену украсит. А твоя?
– Разве живопись для того, чтобы стенки украшать?
– А для чего же?
– Понимаете… Это…
– Вот, вот! Больше сказать нечего.
– Ну, а что же вы тогда не покупаете этот натюрморт? Он же вам нравится.
– Рама мне не подходит.
– Но раму-то всегда заменить можно.
– Да не в этом дело. Размеры не те. Мне нужно что-то длинненькое такое… высокое и узкое. А здесь все прямоугольники какие-то. Не подходит мне.
– Да, вам нужно что-то… нестандартное…
– Вот, вот. Слушай! А, может, ты мой заказ выполнишь? Вот, что-то наподобие этого, только в нужные мне габариты. А? Или ты так и не умеешь вовсе?
– Я не хочу так.
– Что значит «не хочу»? А есть ты хочешь? Ведь товар делается таким, какой он нужен потребителю.
– Но… живопись – это… не товар… Это в какой-то степени сам художник… Понимаете, художник – это все-таки не рабочий, который делает сковородки и кастрюли. Художественное произведение не может быть утилитарно значимым…
– Рабочий делает то, на что есть спрос. Поэтому у него есть хлеб, а иногда и масло на нем. А на то, что делаешь ты, спроса никакого нет. И поэтому, я так думаю, у тебя нет не только туфель. Ну, что ты есть такое, чтобы на тебя спрос был? Но зато есть спрос на твое мастерство. Так что не надо мне здесь твоей заумной философии. Ею сыт не будешь и на стенку не повесишь. Ты мне скажи четко: принимаешь мой заказ или нет? Если сделаешь так, как мне нужно, не поскуплюсь. И клиентуру тебе найду. За работу тебе платить будут, а за фантазии – нет. Ну, что, берешься?
– … Хорошо. попробую, что ж еще остается? … Однако, фантазии… и есть моя работа…
– Ты не жалей. Когда-то нужно начинать жить. А впроголодь ты много не нафантазируешь. Да и искусство наше подымать надо, – Петр Николаевич придал своему лицу выражение озабоченности…
– Вы думаете, это так делается?
– Я не думаю, я знаю, что все делается так.
Через неделю Петр Николаевич пришел к Сашке в мастерскую, чтобы взглянуть, как идут дела. Холст был прикован к мольберту, палитра бушевала соцветием красок, но на холсте увы! их почти не было. Зато Сашка дышал на него чем-то неописуемым.
– Разбавитель, что ли пьешь?
– Да зачем же?
– Откуда только деньги берешь?
– На кисти обменял…
– Дошел!
– До этого… ни один художник…
– Вот именно!
– А я, – Сашка нарочито заглянул в лицо Петру Николаевичу, – и не художник. И спроса на меня нет!
– А разве я тебе не сделал заказ?
– Не могу я, понимаете вы? Это не про меня. Душу воротит, как будто сам себя обманываешь…
– Ты себя обманываешь, когда напиваешься до чертиков. Вот тебе и начинает казаться, что весь мир должен быть про тебя. А мне про тебя не надо. И даже не про меня. А – для меня. Понял? Вот тебе на опохмел, и что б через три дня все было готово. Или я больше никаких дел с тобой иметь не буду.
Деньги Сашка взял и согласно помотал головой.
Петр Николаевич, не прощаясь, вышел и шумно закрыл за собой дверь. Как только его шаги смолкли, Сашка в отчаянии бросил шуршащие бумажки на стол и, задыхаясь в бесслезном рыдании, стал бить их кулаками и ладонями. Потом присмирел, сжался в комок и замер на своем облезлом трехногом табурете…
Через двадцать минут он уже стоял у холста и работал…
Конечно, он был странный. Хотя рисовать, как выяснилось, умеет. И именно так, как «надо». Петр Николаевич представил его своим знакомым, работы у него уже было море, но с заказчиками своими Сашка был холоден и сдержан. И только с Петром Николаевичем нет-нет да и расслабится за рюмочкой виски. И такое от него можно было услышать, что хоть сейчас – в психушку! Но какое-то неподдельное доверие, как будто бы ни на чем не основанное, тянуло делового и вечно занятого Петра Николаевича к этому талантливому чудаку. И хоть был он с Сашкой довольно строг, нетрудно было заметить, что это скорее от любви, чем от надменности.
А теперь они вместе ехали по чужому городу, чтобы завтра принять участие в аукционе, где будет представлена для продажи работа известного художника прошлого века, к которому Сашка относился с благоговением. Он-то и убедил Петра Николаевича приобрести его. А тот, хоть и ценил Сашкино благоговение, но не разделял его. Однако, его очень убедило то, что иметь такую работу – престижно. Это тебе не Сашкин натюрморт в прихожей около зеркала… Репродукция картиночки-то не очень нравилась, но специалисты, у которых Петр Николаевич не поленился проконсультироваться, отзывались более чем… И сердце миллионера сдалось. Петр Николаевич решил купить ее. А заодно обратить тем самым на себя внимание.
Аукцион прошел спокойно и гладко. Не считая того, что Петр Николаевич в самый последний момент чуть было не отказался от покупки. Оказалась дороже, чем предполагали его советники. Но понял: уйти отсюда с пустыми руками – сделать себе рекламу наоборот. В перерывах он уже успел наладить кое-какие контакты, и теперь нельзя было ударить в грязь лицом.
Не отметить покупку было грех. Они заказали в номер родной «Столичной» и закуски, распаковали приобретение, Петр Николаевич расположился поудобнее в кресле, а Сашка искал у противоположной стены удобный ракурс для картины по отношению к свету.
– Так – нормально?
– А как должно быть нормально?
– Чтобы не отсвечивало ничего и не блестело.
Петр Николаевич всмотрелся в полотно, и вдруг его охватило легкое дразнящее волнение… Он почувствовал, как кто-то родной до умопомрачения подошел сзади и положил свои руки ему на плечи. Это были ее руки… Он с радостью обернулся к ней, но… здесь никого не оказалось. А сам он весь еще находился в состоянии счастья от присутствия ее…
– Петр Николаевич! Вы меня слышите? – Сашкин голос прорвался к нему, наконец. – Теперь вы мне верите, что это что-то! Сознайтесь, ведь, вам начинает нравиться? Я по глазам вижу. Вы какой-то другой сразу стали…
– Саш, мы с тобой сколько выпили?
Тот растерялся от неожиданного поворота.«Ну, вот, а я решил, что доходить стало, – с досадой подумал Сашка, – одни деньги на уме.»
– По одной пока. Налить еще?
– Подожди, не надо. Что-то со мной странное происходит… Боюсь, вдруг это галюники?
– Ну, вам-то это не грозит. А что с вами?
– Ты когда-нибудь бывал в морозный день в натопленной деревенской избе?.. Ну, тогда ты сможешь представить, как приоткрывается дверь, поток свежего бодрящего воздуха обдает тебя, а потом потихоньку растворяется в тепле… и вот ты уже забыл, как вздрогнул, когда этот поток ворвался в избу…
– …Так у вас что, мороз по коже? Это от картины! – радостно заявил Сашка. – Я же говорил, что вы поймете меня. Я чувствовал это всегда! Вот, если Переверзеву это никогда не понять – значит, не понять никогда! А вы… Я же говорил! – не унимался Сашка, обрадованный картиной и пробуждению своего друга.
– Да подожди ты, Саш. Это совсем не «мороз по коже». Меня вот так же обдало переживание счастья…
– Но это же еще лучше!
– Но это вряд ли от картины. Она-то вон, стоит здесь, а ощущение прошло. И вообще, это чувство было каким-то неземным, а картина-то… Нет, слушай, что я уперся в это?! Как баба, честное слово! Давай наливай и рассказывай мне про эту картину все, что ты знаешь.
Сашка плеснул по маленькой, сел в кресло рядом и начал свой рассказ:
– Когда он жил и работал, этот художник, на него, как вы говорите, спроса не было. Это сейчас шустрые дельцы состояния себе делают на продаже и перепродаже его работ. Вот такая произошла метаморфоза: то, что раньше считалось безобразным, теперь стало красивым, пользуясь вашим определением. Но для него-то это было красивым и тогда. А для большинства и теперь – это не столько произведение искусства, сколько престижность и денежность. И ради этого говорят об этом все и всяко, чтобы поднять планку и погреть на этом руки. И заговорили об этом не потому, что узрели, наконец, суть, а потому что стало выгодно. Даже говорить! Но когда художник работает, он совсем не думает о том, как понравиться. Он делится с миром своим эмоциональным опытом. А зритель… это уж его забота – принять или понять, а, может быть, отвергнуть… Однако находятся паразиты, которые на искусстве делают политику и бизнес; им не нужен эмоциональный опыт, им нужны власть и деньги, и поэтому они искусственно превращают художника и его творчество или в идола, или в раба… Сделать деньги можно и на том, и на другом. А этот художник не подчинился законам этих паразитов. Он не стал их рабом. Он остался самим собой до конца. И этим был счастлив, хотя жил в нищете и убожестве.
– А как умер? – Петр Николаевич боялся перебить Сашку. Наверное, это смешно, но он вдруг проникся уважением и даже завистью к этому нищему, но свободному художнику.
– Самоубийство. Конечно, мы теперь можем говорить, что он был сумасшедший, что его доканала нищета, что ему надоело бороться за место под солнцем, что он устал от унижений и оскорблений… И никто не думает, что он мог быть счастливым. Может быть, он просто узнал и понял все, что нужно было понять здесь, на земле. Так его после смерти достали! Не получился раб – сделали из него идола! И теперь свои доходы подсчитывают…
Петр Николаевич всмотрелся в картину снова, желая понять, что ж все-таки понял и узнал об этом мире художник.
…И опять приоткрылась дверь… Торжествующий свет наполнил комнату, сознание и душу Петра Николаевича. Чарующе запахло свежими красками, как в Сашкиной мастерской, …и она снова подошла сзади и положила свои руки ему на плечи… Запах кожи от ее пальцев пополз по шее, подбородку, щеке… Он смешался с запахом красок и зазвенел в пространстве запахом счастья… Вот оно! Он протянул руку к кистям, лежащим рядом с палитрой, чтобы запечатлеть… Рюмка выскользнула из пальцев, «Столичная» потекла по коленям: запах ее привел Петра Николаевича в себя, как будто это была не «Столичная», а нашатырный спирт.
– Саш… Ты не будешь надо мной смеяться? А? Саш, ты знаешь, а, ведь, эту картину я написал…
– Не понял…
– Саш, это я написал… Я! – Ему захотелось заплакать и засмеяться одновременно, но ни то, ни другое не получалось…
– Петр Николаевич, вам плохо?
– Нет! Что ты! Мне никогда не было так хорошо.
– А почему вы сказали, что это вы написали?
– Я вспомнил… Я, наверное, уже жил… И мне тогда было лучше. Сейчас у меня есть то, чего у меня не было тогда: деньги, благополучие… Но! Саша! Я могу купить эту картину, и другую тоже, но написать ее…! Увы! Я тогда себя чувствовал иначе. И не только себя, а и мир весь – иначе. Уже иначе. И женщин! Вот, моя жена говорит, что она любит меня не за деньги, а за то, что сделало меня богатым. Позиция покрасивей, конечно, но все равно – спекуляция. Ведь, это же опять за «что-то». А ведь это самое «что-то» можно ценить, уважать, в конце концов, быть благодарным за. Но любить! Вед любят не «за», а «вопреки»… Ошибись я хоть раз и упади – и сразу же перестал бы быть ей нужным… Я в ней тоже нахожу много такого, что невозможно не оценить. И именно эти человеческие качества подкупили меня в ней, а не она сама! Стань она сварлива и все – дня бы уже около нее не выдержал… А тогда – я любил… Я был богаче. И если час назад я был уверен, что у меня есть почти все, что нужно для счастья, осталось только найти кое-какие мелочи – может быть, эту картину или еще чего-то – и все: вот оно счастье! А теперь я знаю, как я нищ… И все наоборот: прежде всего – счастье, и тогда только у тебя будет все.
– А где же его взять-то, счастье?
– В сердце своем.
– Вы меня всегда упрекали, что я всем этим забиваю себе голову, и поэтому ничего не могу добиться…
– Я… Ничего не понимаю… Я неправ был. Понять, ощутить, почувствовать – это всегда больше, чем приобрести, купить, добиться. Хотя это где-то все время рядом А иллюзия – тут как тут. Ты чего-то добился, а тебе кажется, что понял и пережил; что-то приобрел – и вот, пожалуйста, чувствуй, ощущай и наслаждайся… Ан нет! Все – не то. А главное – попробовать хотя бы не обманывать себя, себя и других. особенно в искусстве. Даже чего-то ради. Иначе обманешь себя и потом… Ты знаешь, я эту работу подарю какому-нибудь музею. И оставлю ему все свое состояние, надо только его умножить (это-то я, по крайней мере, могу), чтобы на многие лета хватило. Может быть, ей это поможет сохраниться. И когда я снова приду на эту землю, то, может быть, заслужу у Господа право и возможность встретиться с этой картиной снова, и снова – почувствовать и понять. Ведь, это же мой опыт…
– Вас не поймут.
– А разве меня понимали, когда я был художником? Но если соглашаться со всеми, кто якобы должен понять, и делать так, как понимают и требуют «они», то что есть «я»? И понял ли я что-нибудь сам? И помог ли понять другому? … Саш, ты меня прости за «мазню» Когда ты делал то, что созвучно твоему сердцу – ты был. Может быть, я никогда не пойму твоей живописи, почему ты делаешь именно так, но зато теперь я понимаю, почему ты это делаешь…
Кожа на Сашкиных щеках вздрогнула, и он растянул щеки в улыбке, чтобы не зайтись рыданием.
– Выпьем?
Тень личной чистоты
Экзамен был в самом разгаре…
– Кредо Фолкнера – живой человек, обладающий душой, духом, способный к страданию, жертвенности и терпению… Всё, что угодно, лучше, чем Ничто… Важно именно то, что остаётся, и остаётся всегда то, что вечно наполняется вновь и вновь прекрасной тоской… Человеку нужен свет, Человек должен жить на ярком, постоянном, беспощадном свету, так, чтобы каждая тень была определённой, отчётливой, самобытной и неповторимой: тень его собственной, личной чистоты или подлости. Сам Фолкнер, удивительно правдиво показав неотвратимость капиталистического пути развития, опровергая «южный миф», понимая, что его искренние, доброжелательные, интеллигентные, корректные герои живут по тем же хищным законам: тоже продают, наживаются, существуют на накопленные дедами и прадедами-рабовладельцами состояния. Они не могут стать подлинными защитниками…
– А это что такое? – Властный голос преподавательницы перебил увлечённую своим экзаменационным ответом Наталью резко и недоброжелательно. Наталья обернулась к ней (та имела привычку во время экзамена не сидеть за столом напротив отвечающего, а ходить между рядами, рассматривая стенды, а заодно – и это для неё было самым главным – наблюдая за поведением готовящихся к ответу студентов) и увидела в её руках свою тетрадь, чистую тетрадь, которую она брала с собой для подготовки к ответу. Однако сердце её дрогнуло. Подруга, узнав темы её вопросов, желая помочь, подсунула ей листочек с тезисами о творчестве Фолкнера (все мы знаем об этих маленьких студенческих хитростях), и Наталья, уверенная в своих знаниях, потеряв всякую бдительность, вложила его в тетрадь и забыла о нём.
– Так, так… Фолкнер! Так вот почему ваш ответ, милочка, от зубов отскакивает! До свиданья! Сегодня я у вас не буду принимать экзамена. Попробуйте прийти ко мне в другой раз.
Наталья поняла, что экзамен этот, несмотря ни на что, она будет сдавать теперь года два, и сдаст его в лучшем случае за месяц перед ГОСами… Ошарашенная малоприятной перспективой, Наталья сглотнула подкатившийся к горлу ком, тот провалился в солнечное сплетение и застрял в нём куском льда, который лишил бедную студентку возможности сделать выдох. «Ну, где справедливость? – подумала Наталья. Возникший от волнения звон в голове заглушил биение сердца. Все предметы вокруг вдруг зашевелились и заплясали перед глазами. – Ну, вот, не хватало здесь только помереть… Может, я бы и согласилась на это, если б можно было вернуть время назад, хоть на пять минут…» Яркая вспышка расколола лёд, сковавший тело Натальи, она, наконец, сделала выдох и заговорила:
