Большой Умахан. Дошамилевская эпоха Дагестана

Наконец, младенца-тинануцала, завернутого в белоснежные пеленки, принесли к пирующему Правителю, которому судьба подарила-таки сына-наследника на пятидесятом году жизни. Он еще не видел таких крупных и полных жизни младенцев. И какому отцу не покажется, что совершенством мира явился на свет именно его сын?! Бережно и с каким-то трепетом он взял в руки завернутого в пеленки младенца и залился громким счастливым смехом. Но, похоже, новому человеку что-то не понравилось в этой счастливой компании: младенец зашелся звонким, чуточку кряхтящим плачем и так сильно задвигал ручонками и ножками, что Мухаммад-Нуцал даже испугался и быстро вернул младенца повитухе.

– Народ ждет тебя, Светлейший, с тинануцалом, – официально и торжественно обратился к правящему брату Мухаммадмирза-хан.

– Идем к народу, – сияя от счастья, приказал Правитель и поднялся из-за стола.

Едва Мухаммад-Нуцал появился на балконе замка, как тут же замолкли зурначи, замерли барабанщики, а народ взорвался громким приветствием:

– Чакаги Нуцал ва тинануцал!

– Чакаги Гвангарав22!

– Чакаги тинануцал!

Мухаммад-Нуцал выждал, пока смолкнут громкие волны народного восторга, и, повернувшись к стоявшей за его спиной женщине, взял новорожденного сына в свои царственные руки и поднял его высоко над головой.

– Вот мой сын – тинануцал! Радуйся и веселись, мой народ! Если будет на то воля Аллаха, он навсегда закрепит за аварцами наши священные земли на юге и на северо-востоке!

– Чакаги Нуцал ва тинануцал!

– Чакаги Гвангарав!

Народ долго скандировал не умолкая.

В волнах восторженных кличей тонули религиозные возгласы типа «инша Аллах», «рахим Аллах» и общерелигиозное «амин», поскольку таковых было мало – Престол власти всегда побуждает к деятельности. Только вот препятствий, видимых и невидимых, огромное множество…

Правитель передал громко плачущего младенца обратно повитухе, которая сразу же удалилась с ребенком в женские покои. После этого Нуцал произнес перед изрядно повеселевшим от выпитого вина народом речь, поблагодарил за искреннюю любовь и преданность Престолу.

К полуночи площадь опустела.

Люди разбрелись по домам и караван-сараям, оставив после себя золу от костров, горы обглоданных костей и прочего мусора, который рано утром уберут нуцальские рабы и чисто выметут площадь, чтобы снова ликующий народ праздновал рождение престолонаследника.

Глава2-я

Убийство язычника

Вольнодумие и острословие язычника на площади не остались без последствий. Седовласого воина по имени Чармиль Зар, так и не снявшего с себя кольчугу в этот день, нашли утром заколотым его же собственным мечом. Чармиль Гамач, вхожий в близкий круг Нуцала, рискуя прогневить алимов и прочих ревнителей Ислама, посетил-таки семью язычника. Все-таки родной дядя, брат его матери!

Главу семейства оплакивали четверо сыновей и пятеро дочерей вместе со старшими внуками, уже понимающими, что такое рождение и смерть.

– Подлая рука, о, боги, – причитала жена убитого, – вынула из ножен мертвецки пьяного меч и вонзила ему в грудь, прорвав кольчугу! О, сыновья Бечеда! Как же вы такое допустили?! Зверь трусливый решил показать свою силу, а вы, боги могущественные, лениво взирали со звездного неба!

– И вот теперь лежит он в просторной кунацкой, с торчащим из груди собственным мечом!.. – подал голос один из сыновей убитого.

– Я заклинаю вас, боги! – вскричала в истерике и старшая дочь убитого. – Я предам богов презрению, если они не отомстят за отца моего славного! Отныне не будет тебе, богиня Берай, ни единой жертвы, ни единого поклонения, пока ты не ослепишь убийц! Смерть убийцам! Смерть!..

Через большие застекленные окна – Чарамы жили сравнительно богато, в отличие от соседей, чьи окна в домах были обтянуты бычьими пузырями, – ярко струился утренний свет. Гамач внимательно разглядывал выражения на траурных лицах двоюродных братьев и сестер. Взрослые сыновья сидели у стены, увешанной дорогим оружием, а пятеро дочерей и двое внучек плакали у распростертого на длинном обеденном столе холодного тела, то и дело взывая к богам с мольбой и даже с проклятиями.

– О, великий Бечед! – говорила мать семейства, жена убитого. – Покарай во имя справедливости своего подлого сына – бога Маха, которому столько лет приносил свои дары мой возлюбленный, отец детей моих и дед внуков моих. Как он мог, о, великий Бечед, допустить убийство героя, пока он был пьян и неспособен защищаться?! Покарай бога Маха, прикуй его к скале, чтобы вороны клевали ему печень, чтобы орлы выкалывали ему глаза, а молнии разили его и днем и ночью, как Прометея, подарившего людям огонь, чтобы зло двигало родом человеческим… А еще, о, великий Бечед, покарай богиню Ла, она тоже ответственна за моего возлюбленного, ибо и ей приносил несчастный свои дары…

Гамач снял с головы легкую, тонко выделанную овчинную шапку с острым высоким верхом, вынул короткий меч из дорогих серебряных ножен и, поцеловав его, положил у холодных ног покойного. Затем пристально посмотрел в лицо убитого – оно было гладко выбритое и безмятежное. Похоже, он и в самом деле был мертвецки пьян и не почувствовал чьего-то разящего, очень сильного удара.

– О, небо! О, лики предков! – воскликнул Гамач, схватив обеими руками свою светло-русую голову. – Как же так? Кто был рядом?

– Даже звери голодные не поступили бы столь подло, как эти мусульмане! – запричитала вторая дочь убитого. – Нет гадины ни на земле, ни под землей столь злобной и бессердечной, как мусульмане!

Гамач, известный своим равнодушием ко всяким религиям, в том числе и к Исламу, внутренне передернулся от слов плакальщицы, обезумевшей от горя. Перед его умственным взором невольно пронеслись картины из латинских и греческих книг: «…В переполненных амфитеатрах ликует языческая аристократия, а бедных фанатиков, не имеющих сил отказаться от веры в Христа, как в единого Бога, подгоняя длинными копьями в спины, выводят на арену цирка. И там, под экстатическое ликование зрителей, выпускают из клеток голодных львов и тигров. Толпа несчастных человечков и свора свирепых зверей какое-то время молча взирают друг на друга. Наступает страшная тишина. Люди в страхе прижимаются к стенам арены, а звери бродят взад-вперед, вперив в онемевших от страха людей желтые, налитые кровью глаза. Первые мгновения что-то пугает безмозглых тварей, они не спешат, хотя и голодны, подбираются основательно, ибо их пустые мозги вмещают лишь инстинкт приема пищи, ради которого они будут биться насмерть с кем угодно.

Но вот раздались первые, нерешительные рыки тигров, следом зарычали более свирепые львы и… О, Боже Правый! Как Ты мог допустить… Мгновения застыли в умах и сердцах языческих аристократов, жаждущих зрелищ и вина. Их утонченный эстетизм и познания добра и зла оказались слабее ожидаемых впечатлений.

На дальних, взбегающих вверх ярусах – свободные граждане Рима, их много. Их тысячи. И не все они в восторге от чудовищного спектакля, но сердобольные ничем не могут помочь несчастным христианам. И более того, они вынуждены скрывать от патрициев и, тем более, сенаторов свои мысли по поводу происходящего…

Вот первый зверь, ближайший к обреченным, напряг свои могучие, стальные мышцы, шагнул раз, шагнул два, подошел уже очень близко. За ним подтянулись и остальные бездумные, клыкастые твари, поедающие все живое, за что только можно уцепиться зубами. Кто-то из фанатиков, убежденных, что воскреснет даже в желудке зверя, тут от страха теряет рассудок и падает. А зверь, привыкший настигать добычу, прыгает на несчастного, вонзаясь в уже бесчувственную плоть зубами, и тащит его, пытается скрыться с добычей, но кругом кольцеобразная стена, спрятаться негде. К нему полегает другой зверь и тоже вгрызается в человека, рвет его на части… Раздаются душераздирающие крики, вопли, визги, прижавшихся к стенам людей ожидает та же участь. И точно: крики и стоны обреченных подстегивают голодных зверей, они разом кидаются на них, рвут на части, поедая на глазах многотысячной толпы христиан. Кровь пьянит клыкастых тварей, как вино – аристократов, которое они пьют из золотых и серебряных кубков, глядя на этот сущий ад…»

Философ встряхнул головой, отгоняя невольные мысли, а ослепленная горем плакальщица все продолжала причитать.

– Грязные ублюдки, предавшиеся аравийским предрассудкам, поносят наших добрых богов и убивают сонных героев. О, проснитесь же, боги наших гор! Обрушьте свои скалы на всех мусульман! Сотрите их с лица нашей священной земли!..

– Мама, потише, потише, тебя ведь могут услышать, – коснулась плеча плакальщицы десятилетняя девочка с умными голубыми глазами.

– Будь они прокляты, я их не боюсь!..

Мужчины хранили немое молчание, лишь изредка переговариваясь шепотом.

– Он, наверное, даже не видел убийцы, – размышлял Гамач.

– Зато небо его видело, – тихо, сквозь стиснутые зубы, произнес Хасиль, второй сын Зара, – и оно должно дать нам час и день мести.

Хасиль был в этом семействе самым сильным и в походах под знаменами Нуцала уже успел отличиться как храбрый воин.

– Они не скрываются. Убили отца на глазах наших рабов, которые несли его домой мертвецки пьяного на спине. Заставили бросить на землю, вынули его же меч. И… – третий сын убитого умолк, сжимая кулаки.

– И кто же он, убийца? – спросил Гамач. – Неужели Ахмадилав?

– Нет, это был Абдурахман и его родственники.

Гамач размял руками онемевшее от напряжения лицо. Он не знал, что делать, как утешить двоюродных братьев и сестер, а главное, как их спасти от очень возможных теперь новых нападений. Мухаммад-Нуцал, хоть и признавал заслуги за покойным, но вряд ли станет вершить правосудие над мусульманином за убийство язычника. Он не сможет даже осудить убийц Зара, не рискуя навлечь на себя гнев и проклятия алимов. Хунзахские, правда, не осмелятся, но аргванинские, акушинские и многие другие не замедлят выступить с враждебными Нуцалу проповедями. Безудержный нрав Зара к религиозным спорам рано или поздно должен был печально закончиться: все-таки Хунзах мусульманский город, а Дагестан – страна исламская, хотя и не все горцы еще приняли эту аравийскую религию.

– А где ваши жены и зятья? Я их что-то не вижу здесь…

– Наши жены и мужья наших сестер побоялись гнева мусульман и ушли к своим родичам, – ответил старший сын покойного, который теперь по обычаю должен был стать главой семейства. – Ну и пусть, мы их не виним… Зачем они нам, исповедующие две религии: верования отцов и дедов наших вперемешку с аравийской дурью…

Этот упрек отчасти касался и Гамача, который не разделял их языческих убеждений и не участвовал в мистериях, проводимых в горах, вдали от мусульман, или в тех немногих храмах, которые еще сохранились в более терпимых к инаковерию аварских селах. Но философ не обратил на это внимания. Его сейчас волновало другое.

Поговорив еще немного, Гамач с удовлетворением отметил для себя, что нет в них той слепой злобы, что способна погубить все семейство. Не горят они безумной яростью, чтобы выйти и сейчас же открыто бросить вызов убийцам отца. Это их быстро погубило бы, а сестер и детей обратило бы в рабство. Лишь затаенная жажда мести тлела в их языческих сердцах, которые болят и радуются независимо от убеждений. И благо, если они хоть сейчас поняли, что времена мирного сосуществования язычества и дарованного миру знойной Аравией единобожия закончились.

«О, да, закончились, – размышлял про себя философ, – и не скоро теперь вернутся, хотя история имеет обыкновение повторяться. Раньше, при Дугри-Нуцале, спорные вопросы, в том числе по тяжким преступлениям, таким, как убийство пьяного узденя, решались судом, освященным именем Престола, невзирая на вероисповедание горцев. Теперь же в Хунзахе так или иначе главенствуют алимы, беки и разбогатевшие в походах уздени, если только сам Нуцал не вмешивается в тяжбу. Род же Чарамов, хоть и восходил к нуцалам (правда, неизвестно, в каком уже колене, в десятом или еще более раннем, и представлял собой узденьское сословие, равное достоинством князьям и бекам), был лишен высочайшей поддержки из-за веры. Не к лицу амиру правоверных защищать язычников, будь они даже его дальними родственниками. Правда, Мухаммад-Нуцал, памятуя былые воинские заслуги Чармиль Зара, не единожды призывал несчастного к исламу. Но сотник, ходивший в походы под знаменами еще отца его, Дугри-Нуцала, каждый раз отшучивался говоря: «Какой из меня мусульманин? Я и двух слов на чужом языке не в силах запомнить, не то что длиннющие молитвы». И все равно, во имя общих своих предков и национального единства Нуцал не прекращал питать надежду, что славный воин Чармиль Зар, наконец-то, одумается и хотя бы для вида примет Ислам. Однажды Зар, приглашенный в замок к Нуцалу для увещевания об Исламе, наотрез отказался бросить древние верования аварцев. Он прямо заявил Нуцалу:

– Если хочешь, прикажи казнить меня, я не боюсь уродливо широкого меча палача! Я млею и трепещу перед аварскими богами, сыновьями Бечеда, и особо почитаю богинь Берай, Лагай, Рокай.

Это случилось в присутствии знатных хунзахцев и даргинских беков из Кайтага. Неслыханная дерзость была брошена в лицо непобедимого Правителя Аварии. Мухаммад— Нуцал, бывало, иных узденей и беков казнил за гораздо меньшую провинность, такую, как сокрытие нескольких голов овец от податей или игнорирование его нукеров. А тут подданный, хоть и иносказательно, хуля палача с его мечом, но ясно дал понять Правителю, что не боится и его самого, да еще и превознес языческих истуканов до священства.

– Ну, что ж, вольному воля, – решил тогда Нуцал, после минутного размышления. – Коран запрещает принуждать в вере. Только вот что я тебе прикажу, нечестивый сын моего благородного народа, прекрати паясничать! Не затевай религиозные споры. Мне будет жаль тебя, если вдруг какой-нибудь ревнитель Веры пронзит твое языческое нутро мечом Ислама. Ха-ха-ха!.. – довольный своим красноречием рассмеялся вдруг Нуцал. – А теперь можешь идти хоть к сыновьям Бечеда, хоть к дочерям его распутным. Только зря изваяны они из камня и дерева, а то бы я и сам некоторых взял бы в свой гарем наложницами. Ха-ха-ха!..».

Гамач опять встряхнул головой, избавляясь от невольных мыслей.

Жена покойного оплакивала мужа, заливаясь слезами и слагая скорбную песню плача.

Сколько псиных рож,

О, мой солнцеликий,

Ты этим стальным

Разбил кулаком!

Она погладила холодную руку покойника, припадая к ней губами, затем, вскидывая к потолку руки, продолжала:

Сколько вражьих голов

Ты в дальних походах

Во имя нуцалов

Рубал, как герой!

Но теперь, вот, о, боги,

Смотрите, смотрите!

Героя убили

Так подло и низко!

Так подло и низко,

Что нет утешенья!

В светлый праздник,

В священном дурмане

Ты спал на лугу,

Небу вверив свой лик.

Ты спал на лугу,

Как правдивый герой,

Как честный воитель,

Без грязи и лжи.

Но честные нынче

Хунзаху противны,

А подлые убийцы

В почет поднялись.

Но ты же герой,

Солнцеликий ты мой!

И сраженный, я знаю,

Ты настигнешь врагов,

В том мире священном

Расквитаешься сполна!

Там просторы легки

Там и боги правдивы,

И вызовешь убийц

На поединки с собой,

И всех одолеешь,

Ты всех превзойдешь.

За все отомстишь,

За все отомстишь.

На сраженных убийц

Ты цепи накинешь

И навеки в рабов их

Позорных обратишь…

– Где думаете хоронить? – спросил Гамач.

– За Белыми скалами, на нашем пастбище, – ответил старший из братьев. – Мусульмане не допустят нас на городское кладбище. Да и нам ни к чему соседство с ними. Здесь, в миру, они нам смертельно надоели, зачем еще соседствовать с ними в том мире, где борьба за идею будет продолжена…

Гамач внутренне вздрогнул.

– Я верю в это, и сыновья Бечеда нам помощники!

Он промолчал, видя, что знаменитый мудрец, вхожий к Правителю, не желает говорить об этом. Одна из сестер принесла на большом бронзовом подносе серебряный кувшин с вином и небольшие золотые кубки с родовой печатью Чарамов и клеймом кубачинского мастера. Разлили всем, детям тоже.

– Сегодня мы выпьем вино, а завтра, если будет к нам благосклонно небо, мы выпьем кровь наших врагов, – провозгласил Шобав и шагнул к столу, на котором лежал покойный.

Он прочел древнюю молитву на столь чистейшем аварском языке, на котором уже триста лет не говорили хунзахцы, да и сам он вряд ли знал эту староаварскую речь, еще не засоренную арабскими, персидскими и турецкими словами. Молитва состояла сплошь из магических заклинаний, требующих у богов немедленной кары убийцам. Затем его голос смягчился, он уже более спокойно обратился к сыновьям главного аварского бога Бечеда.

– Прими, бог Насс, эту священную каплю над гробом отца моего смертного, как все люди, которых ты связываешь незримой паутиной своего бессмертного сердца. Прими и разорви нити, связывающие родственников Абдурахмана твоей живительной силой, не дай им больше потомства… – Он пролил на холодное тело отца из золотого кубка каплю вина и выпил. Его примеру последовали остальные, даже четырехлетний Церав, на поясе которого уже висел маленький кинжал, им, он уже знал, нельзя баловаться, порежешь пальчик – больно будет.

После некоторых церемоний Гамач извинился перед двоюродными братьями и сестрами и женой покойного, за то что он не может остаться с ними в столь горький для них час испытания. Он ссылался на то, что его ждет Нуцал по неотложным делам.

– Да, да, конечно, Гамач, мы понимаем, иди: с нуцалами не шутят…

Но по их взглядам было видно, что они ему не поверили, его уход посчитали трусостью. Как бы то ни было, Гамач не мог с ними оставаться долго. Он спешил во дворец к Правителю, уже просчитав в своем философском уме десятки возможных последствий для язычников, да и для него самого тоже, если совершит ошибку. Нечто подобное уже давно могло произойти и с ним, но он всегда был осторожен в речах. И потом, у философа вблизи Престола были иные проблемы и более могущественные враги, чем те, кто участвовал в убийстве язычника. И Гамач знал, что эти самые его враги ждут тишь удобного случая, чтобы обвинить его в куфре23 и отдалить от двора, а там и расправиться с ним. Ведь за спиной ученого не было ни могущественного клана, ни даже родственника. Лишь друг, воитель Шахбанилав, мог о нем побеспокоиться, что единственно и утешало сейчас Гамача, который по сути дела не был безбожником и совсем неплохо относился к исламу. Только вот Аллаха он понимал как философ, во всей бесконечной загадке бытия, тянущейся от физики до метафизики, от мира видимого до мира невообразимого. А это выше мозгов алимов и имамов, которым, как ни странно, не дано перешагнуть в мир абстракций и вероятных категорий. Имамы мечетей и алимы медресе, привыкшие к голой зубрежке текстов Корана и хадисов, как замечал Гамач, не очень-то любят утруждать мозги последовательным мышлением. Что же до родственников Нуцала, которые недолюбливали философа, то их интересовали не столько торжество религии в Аварии, сколько закрома своих амбаров и самые различные подати, порой даже незаконные. И вот тут-то и попадал философ в немилость ко многим придворным. Рассказывая истории могущественных и не очень монархов Востока и Запада, Гамач постепенно подводил Нуцала к мысли, что казна Престола всецело должна служить Престолу, а не многочисленной родне Правителя.

В своих уроках по философии Гамач наставлял Нуцала, что воины, провалявшиеся снежную зиму на теплых шкурах, поедая вдоволь хинкалы с сушеной бараниной, к лету становятся значительно грузными и ленивыми… Чуть помашут мечом – уже одышка! А ведь бывает, что воину, потерявшему в бою коня, приходится ловить другую лошадь, мечущуюся по полю без хозяина. Разжиревший воин в кольчуге и двух сотен шагов не пробежит – свалится на землю без сил. Вот если бы выбирать лучших из лучших воинов, да кормить их из амбаров, заполняющихся от податей, обучая военному низаму24 зимой и летом, то казна Престола стала бы быстрее пополняться серебром и золотом. Затраты на армию возвратятся сторицей…

* * *

Все три ворота замка были открыты настежь, но приставленная к ним стража из самых рослых воинов с большими мечами и острыми секирами зорко наблюдала за всеми входящими и выходящими.

Самые большие – железные – ворота, обитые бронзовыми листами, вели в просторный внутренний двор замка, где росли широколиственные платановые деревья, вдоль дорожек зеленели низко стриженые кусты жасмина, горели огромные красные розы и синели маслянисто-пахучие цветы лаванды. Вокруг большого круглого бассейна, в котором плавала форель, возвышались каменные львы, быки, драконы и волки-скульптурные работы раба из далекой страны, купленного на тифлисском рынке еще дедом Мухаммад-Нуцала Андуником25 Третьим.

Этот прекрасный сад со множеством беседок, забранный с четырех сторон каменными стенами замка, сегодня был полон народа. Гости Нуцала из самых разных уголков Дагестана гуляли по нему, сидели на лавочках или в беседке на коврах, а стройные кроткие невольницы порхали, словно бабочки, с подносами, полными яств, – ешь и пей, что хочешь, но не забудь воздать хвалу Богу, с пожеланиями здравия новорожденному царевичу. В этот поистине прекрасный сад выходили галереи террас со второго и третьего этажей буквой «П». Четвертый же этаж тянулся только над главным корпусом замка, собственно дворцом аварских правителей. А еще с двух сторон замка, с фасада и тыла, возвышались семиэтажные башни с бойницами.

Кроме просторного сада, в замке было еще три двора, куда вели черные ворота, которые находились за левым углом от площади.

Один двор отводился нуцальским нукерам и дворцовой страже, где они круглый год упражнялись на мечах, топорах и копьях, а также состязались в борьбе, по правилам которой можно было наносить удары ладонью по лицу и телу. Здесь получали свои воинские уроки все нуцалы, родившиеся после 1424 года, когда Чархи-Нуцал выстроил этот большой неприступный замок, разрушив полуязыческий-полухристианский храм, оставшийся от Владыки Сарира по имени Баар-бер, что значит «Красный глаз». Баарбер правил Хунзахом задолго до появления здесь великого миссионера Абулмуслим-шейха аль-Курейша.

Второй двор был отведен для лошадей Нуцала и его дорогих гостей. Конюшня при замке вмещала до ста коней.

Третий двор был самым замкнутым и зловещим. Им пугали взрослые хунзахцы непослушных детей. Здесь и находилось печально знаменитое подземелье и богатый зверинец…

В каменном подземелье было множество ниш, закрытых толстыми решетками. Дым от горящих факелов выходил из вытяжек в стенах. Здесь содержались преступники и прочие злодеи, а также приговоренные к смертной казни разбойники. В одной рукописной книге говорится, что сам знаменитый Хочбар взмолился о пощаде, когда его впервые заточили в это мрачное подземелье. И не мудрено: подземелье было страшное, навевающее невольные мысли о всех адах мира, какие только повествуются в религиозных учениях. Хочбар же, будучи как-никак мусульманином, решил, видно, если уж попадать в ад, то только в мусульманский, и повинился перед Андуником Третьим. Но, как сохранилось в преданиях, дерзкий гидатлинец все равно не смог расстаться с привольной жизнью, опять начал угонять хунзахские стада и похищать яснооких красавиц, за что и был в конце концов казнен…

Ворота, отлитые из чистой бронзы, прямо с площади вели в Тронный зал, где Нуцал проводил важные собрания, на которых решались вопросы войны и мира, сложные суды по тяжким преступлениям, когда приходилось казнить или миловать, или принимал дорогих гостей и иноземных купцов.

Когда Гамач подошел к бронзовым воротам, стражники-великаны подтянули к себе сверкающие в лучах солнца секиры, пропуская в тронный зал придворного философа.

Нуцал уже восседал здесь на своем троне – огромном кресле тоже отлитом из чистой бронзы и начищенном до золотого блеска. Трон стоял на десятиступенчатом престоле, выстроенном из белого точеного гранита. От входа в зал до трона было ровно сорок шагов. Сводчатые резные потолки поддерживали два ряда круглых каменных колон. Во время военных советов набивалось сюда до тысячи человек. А вот сейчас, как мимоходом прикинул Гамач, судя по расставленным дубовым столам, Нуцал собирался принять здесь не менее трехсот гостей.

По обе стороны от Трона, куда зачем-то забрался Нуцал, стояли придворные и рассказывали о чем-то веселом. Все смеялись, когда к Трону подошел философ.

– Ассаламу алейкум! – как ни в чем не бывало приветствовал их Гамач и, подойдя к Трону, по обыкновению блеснул красноречием: – Да возгорится новая неугасаемая звезда над Домом нуцалов и ниспошлет Аллаху Тааля множество славных побед будущему нашему Владыке, чтобы многие века им гордились благодарные потомки…

На минуту повисла пауза, никто не решался поздороваться с придворным философом раньше Правителя.