Большой Умахан. Дошамилевская эпоха Дагестана

– Ну, что вы за люди, хунзахцы! Как можно отталкивать старого аварского воина от вина! Всем хватит, всем достанется, пусть он подойдет. Эй, язычник злословный, хоть и обозвал ты меня… но, так и быть, неси сюда свой кувшин…

– Что-о?! – возмутился Зар. – Вот этот прекрасный серебряный кубок, с красивейшими на свете узорами, ты называешь кувшином? Да знаешь ли ты, гимринец неучтивый, что своим неразумным словом ты обидел не только меня, но и бывшего его владельца, чья бедная душа с горечью взирает сейчас с небес Грузии…

– А ты, пьяница задиристый, не обидел владельца этого кубка, отобрав его у него? – подбоченился виночерпий, выпрямляясь на телеге.

– Вот, ослиная голова! – сокрушаясь вскричал Зар. – Как я мог его обидеть, если я сначала зарубил его и лишь затем забрал себе эту милую посудину?

– Ха-ха-ха!..

Зар опять вырвал у толпы одобрительный смех.

– Ладно, наливай ему вино, – расступились хунзахцы, подпуская язычника к бочке.

Зар наполнил свой объемистый кубок хмельным соком и мстительно заявил дожидающимся своей очереди:

– Вы орете, как шайтаны басурманские! Вы же все-таки аварцы, демон вас задери своими когтями!

– Ах ты поганец! Пошел вон!..

– Какой наглец!

– А что вы хотели, он же язычник!..

– Пошел, пошел! – кто-то толкнул его в спину. – А не то отберем кубок и к судьям потащим на шариат!

Чармиль Зар, не будучи дураком, быстро отошел от телеги с вином, сделал несколько больших глотков и снова кольнул толпу:

– Во, видали этих мусульман! Глядите, вино хлещут хуже кафиров позорных! Ха-ха-ха! Сладкое, да? Аллаха своего подзабыли, пока оно льется даром в ваши грязные животы!

– Хал чакаяв18, Чарам, мужчина! – воскликнул вдруг кто-то. – Даром что не мусульманин, а то бы он быстро навел в Хунзахе шариатский порядок!..

– Кто-о? Этот многобожник? Да гореть ему в аду! А нас, мусульман, Аллах в конце концов пожалеет и направит в рай, к прекрасным гуриям…

– …Гуриям, у которых вместо волос – змеи, вместо глаз – горящие угли, а изо рта чадит мертвечиной…

– Заткнись, язычник, или я сейчас пожалуюсь на тебя нукерам!

– А что я такого сказал? – пожал плечами Зар, выпятив нижнюю губу, и ретировался.

– Да чтоб ты охрип на целый год и на два потерял дар речи!.. – крикнули ему вдогонку.

Люди смеялись, спорили, пили вино и ели мясо, отрезая его от вертящихся на костре бараньих и бычьих туш. И когда заиграли зурначи и барабанщики, споры сами собой прекратились. Народ начинал петь и плясать искрометную лезгинку. Кумыки, даргинцы, лезгины, лакцы и много других разноязыких дагестанцев пили вино, ели мясо и веселились безмятежно.

В огромный круг, где на дубовых табуретках играли зурначи и барабанщики, входили молодцы и, приглашая на танец женщин, преклоняли колени.

Царь веселья – тамада, в отличие от многочисленных шутов, был в серебристой маске благородного волка и управлял всем этим гуляньем, то останавливая танцы и приглашая в круг певиц и певцов, то снова давая зурначам и барабанщикам знак для оглушительно-зажигательной лезгинки.

Но вот среди прочих царь веселья вызвал, поклонясь, из толпы женщин сестру Шахбанилава, несравненную Халисай, овдовевшую несколько лет назад. Толпа замерла, когда она вышла в круг и взяла своими легкими, словно лебединые крылья, руками звонкий бубен.

– Во славу родившегося в этот благодатный час, – объявила она своим красивым грудным голосом, и не у одного в это мгновение сверкнула грешная мечта: она была не только красноречива, но и сказочно хороша собой.

– Солнцеликий родился,

И померкли все лики!

Солнцеликий родился

Во славу отцов!

Пусть в ханских дворцах

В Поднебесной готовят

Красивых принцесс!

Стройных принцесс!

Мы скоро, очень и очень скоро

Невесту придем выбирать!

Невесту для нашего Владыки,

Рожденного в этот солнечный час.

Для нашего Владыки

Золотистые требуются лики.

Золотистые лики принцесс

Да затмятся пред солнцеликим…

Во славу новорожденного правителя хунзахская узденка пела, сочиняя на ходу, и ей это здорово удавалось. Каждое слово песни чудесно ложилось на старинную мелодию.

– Кто эта женщина? – то и дело спрашивали приезжие, которым посчастливилось в этот день оказаться в Хунзахе и праздновать рождение престолонаследника.

Едва ли не все мысли, неуловимо клоня к греху, захватывала собой эта певунья, сама того не желая. О, да! Ею невозможно было не любоваться! Ее чистый, звонкий голос, когда она протяжно тянула слова песни, проникал в самое сердце слушающих. Халисай была из тех женщин, в которых трудно не влюбиться. Ей было всего девятнадцать, когда четыре года назад с двумя малолетними детьми она осталась вдовой. Ее муж был славным мастером, из-за любви к ней переселившийся из Гоцатля в Хунзах. Четыре года назад он, распродав все свои товары в городе Аксае, славящемся богатым невольничьим рынком, возвращался домой в Хунзах. За отделанные серебром и золотом кубки, турьи рога, костыли, посохи, трубки, шкатулки, подсвечники и много другое муж Халисай выручил тогда около трехсот серебряных рублей русской чеканки, превосходящей турецкую и персидскую чеканки. На дороге неожиданно возникли тогда разбойники. В завязавшемся бою купцов против злодеев погибли муж Халисай и еще несколько его товарищей. Разбойников-убийц не удалось найти, и смерть купцов оставалась неотмщенной.

– Песню, Халисай! Хотим песню о любви! – раздались голоса отовсюду, и красавица затянула новую, более захватывающую мелодию.

Двадцатитрехлетняя вдова была поистине красавицей, но гордые хунзахцы считали ниже своего достоинства брать в жены вдову, а тем более, с детьми, даже второй, третьей или четвертой женой. Но, завидя ее, многие облизывались, как вороватые коты, прицеливающиеся к сметане.

Халисай пела, ударяя в бубен своими белыми пальчиками, и, танцуя, пускалась по кругу, грациозная, как лань, плавно и стремительно одновременно. Она была одета в длинное шелковое платье вишневого цвета, перехваченное на гибкой талии тоненьким кожаным ремешком, сплошь заклепанным маленькими золотыми монетами. В ушах ее сверкали серьги с драгоценными камнями, а на высокой груди красовалось жемчужное ожерелье. Ее иссиня-черные волосы волнами ниспадали на плечи, а небесно-синие глаза лучились жизнью и красотой, завидя которые никто бы не сказал, что она уже мать двоих детей – лицо ее сохраняло девичью красоту. Ее красные сапожки на высоких каблуках рядом с чарыками иных женщин выглядели по-царски роскошно. Каждый молодец считал за честь выскочить в круг и отплясать перед ней лихого «коня» или бесстрашного «волка», но не у каждого хватало духа – истинные мужчины всегда робеют перед настоящими красавицами. Робеют, но при надобности воспаряют духом, точно орлы, взлетающие выше всех в чистом небе. Но есть на свете еще и третий сорт мужчин, которые не робеют и не воспаряют духом, созерцая женскую красоту, но давятся скрытой злобой и пошлыми мыслями.

Конечно, если бы Халисай была простой узденкой без могущественного покровителя, то к ней бы относились иначе, да и вряд ли она смогла бы прожить четыре долгих года без единого порицания, без сплетен о ложном благонравии. Но красавица была младшей сестрой славного воителя, еще не знавшего поражения ни в поединках, ни в военных походах. А посему тут едва ли нашелся бы храбрец, смеющий открыто выказывать свои мысли, не говоря уже о том, чтобы назначить Халисай свидание.

Среди прочих влюбленных в Халисай был и молодой салатавский воин-десятник по имени Шахрудин, состоящий в авангарде Нуцальского войска, восьмисотенного корпуса, несущего службу зимой и летом, днем и ночью, ибо грозная сила может понадобиться Правителю в любой день и час. Их называли «большими львами», а всех прочих узденей Аварии – «малыми». Как бы то ни было, воин из авангардного войска не имел права участвовать в народном веселье. «Большие львы» были при полных доспехах в своем лагере, расположенном в одной версте от Хунзаха, и могли выступить в поход по первому же сигналу. Лишь одна сотня воинов находилась в Хунзахе и смотрела за порядком среди празднующих рождение престолонаследника.

Шахрудин, влюбленный в сестру первого тысячника страны, являющегося начальником и наставником его, видел Халисай издалека. Его конный отряд стоял за площадью на некоторой возвышенности, но зоркий глаз воина безошибочно выхватывал в чернеющей толпе ту единственную и несравненную, что закралась в его храброе сердце. Вот только голос ее, смешанный с десятками других и заглушаемый многочисленными зурначами и барабанами, не мог сюда долететь отдельно, чтобы хоть на короткий, как искра, миг, насладиться им. Никто из товарищей не знал о его тайном чувстве к Халисай. Шахрудин часто видел красавицу-вдову, когда по делу или под каким-нибудь предлогом приходил в дом тысячника.

Салатавский десятник после некоторых колебаний снял шлем с головы, бросил поводья коня одному из воинов своего отряда и пошел на площадь, в гущу народа, чтобы хоть на мгновение услышать прекрасный голос своей тайной возлюбленной и встретиться с глазами, как ему казалось, дарующими поистине райское наслаждение. Он знал, что не имеет на это права. Но если он быстро вернется к отряду, вряд ли кто его хватится. Да и что такого может произойти за коротенький, как искра, миг!

– Спой, красавица, про любовь!.. – крикнул кто-то, когда Халисай закончила петь во славу новорожденного царевича.

– Да-да, спой про любовь, несравненная Халисай!

– Твои песни самые страстные в Хунзахе!

Зурначи и барабанщики умолкли, желая послушать одну из самых лучших певиц Аварии, а двое с пандурами подобрались поближе, чтобы аккомпанировать ей. И Халисай, играя на бубне, запела красивую старинную песню:

– Весна моя – твои глаза,

И сад мой лишь твои слова.

Земля моя – руки твои,

Цветы мои – губы твои…

– Громче, красавица, громче! – воскликнул кто-то из толпы восторженно.

– Ярче зажигай! – тут же вторил другой мужчина, в голосе которого не было ни малейшего оттенка пошлости, как, впрочем, и у первого.

А Шахрудин стоял в толпе бедных и богатых узденей, позабыв обо всем на свете, и глядел на Халисай, сливаясь с ее песней, с ее чарующим голосом, завороженный и восхищенный, как никогда.

Люблю ли я тебя?

Меня не спрашивай.

Меня не спрашивай,

Как я люблю тебя!

Весна моя – твои глаза,

И сад мой лишь твоя душа…

Но тут слева донеслось до ушей салатавца чье-то непристойное замечание… Это явно касалось красивой певуньи, но уши Шахрудина отказывались верить в это. Как можно так отзываться о красивой женщине – олицетворении чистоты, красоты и благородства?!

Справа от молодого воина стояли кумыки, за ними даргинцы, лезгины… Он повернул голову влево и увидел крепко сложенного мужчину лет тридцати, по говору которого не трудно было догадаться, что он хунзахец, а по богатой одежде – неизвестно кто, может, бек, а может, просто уздень из богатых. Как бы то ни было, скрепя сердце, Шахрудин заставил себя отвернуться от надменного лица незнакомца. Но мужчина еще раз озвучил свои пошлые мысли, которые, по всей видимости, нравились трем его товарищам, пожиравшим глазами красивую певицу.

– Ты про кого это сказал? – Шахрудин, не помня себя от возмущения, шагнул к незнакомцу и хлопнул его по плечу.

– А тебе какое дело до моих слов, холоп неотесанный? – мужчина лишь коротко оглядел молодого воина и, не находя на нем ничего впечатляющего – простая старая кольчуга, короткий меч на сыромятном ремне с железной бляхой, истоптанные чарыки из толстой кожи и никакого символа власти на груди, замахнулся кулаком. Угодил он Шахрудину прямо по носу, но вскользь, даже кровь не пошла.

Шахрудин же, не долго думая, врезал кулаком по лицу пошляка так, что наглец в парчовом бешмете и сафьяновых сапогах упал под ноги толпы, но быстро вскочил на ноги и прикрикнул на мужчин, стоявших с ним, которые, как выяснилось, оказались его нукерами. В следующее мгновение молодого воина схватили трое и потащили с площади. К месту драки быстро подтянулись нуцальские нукеры и попытались разобраться в их ссоре. Но сын бека и узденки – чанка19 – грубо оборвал их. На вопрос нукеров, что, мол, тебе, малый галбац, понадобилось от сына Пайзу-бека, салатавец не мог ничего ответить. Ему было стыдно говорить о том, что он услышал из уст нечестивца. И хотя многие видели, что первым ударил чанка, никто из свидетелей не спешил с заявлениями. Старший из нукеров предложил молодому воину выплатить штраф чанке, но сын бека не дал воину ответить на вопрос, заявив, негодуя:

– Какой штраф может заплатить грязный и нищий холоп?! На поединок его со мной! На поединок!..

– Я не холоп, но воин Престола! – заявил салатавец. – И если кому-то придется заплатить, то это тебе за грязный язык, нечестивец!

– Тогда защищайся, собачий хвост! – чанка выхватил короткий меч из ножен своего нукера, на его же поясе висел небольшой позолоченный кинжал, и, не давая молодому воину опомниться, нанес первый удар, норовя угодить точно в голову. Но нет, не достиг цели чанка: ловкий салатавец – слабых воинов не держат в авангарде – как тень, ускользнул в сторону.

– Поединок не освящен именем Нуцала!.. – нукеры пытались еще остановить схватку, но чанка их не слушался, останавливать же силой сына влиятельного бека они не посмели.

В следующее мгновение Шахрудин тоже выхватил из ножен свой короткий меч и легко стал отражать удары.

Тем временем старший из нукеров побежал к замку…

– Ты без кольчуги, лживый чанка, – бросил Шахрудин, уверенно скрещивая с ним свой меч, – подожди, пока я тоже буду без нее, чтобы сравняться нам…

– Таких трусливых шакалов, как ты, не спасет ни кольчуга, ни ложь!

– Боишься, что я расскажу, какими словами ты брызжешь на празднике?.. Аллах свидетель тому, что лжец – ты, а не я! – крикнул в ответ молодой воин и, не переставая сражаться, стал расстегивать боковые застежки на своей кольчуге. Кое-как сбросил с себя стальную рубаху. – Если я одолею тебя в кольчуге, меня обвинят в неравном поединке, но теперь ты узнаешь, каково врать и браниться!.. – крикнул Шахрудин и ринулся в атаку, осыпая наглеца мощными ударами, от которых тот едва успевал защищаться. Салатавец прижал его к стене караван-сарая, безостановочно ударяя по его мечу, но так, чтобы не зарубить насмерть, а выбить из его руки клинок. Чанка, осознавший превосходство молодого воина, тяжело дышал от усталости и слабо держался на ногах. В его бешено вращающихся глазах застывал ужас, перекошенный в диком страхе рот уже не извергал словесной брани. Было видно, что он теперь недоумевает, откуда у простого воина столько силы и мастерства рубки. От смерти чанку-пошляка теперь отделяла лишь добрая воля салатавца. Шахрудин уже несколько раз мог зарубить чанку, но не делал этого, не желая нажить могущественных врагов: имя Пайзу-бека было широко известно во всей Аварии.

Молодой воин еще надеялся быстро расквитаться с оскорбителем его тайной возлюбленной и вернуться к своему отряду. Но в один миг он расслабился или задумался, как лучше выбить меч у противника. …Уголками глаз он заметил чье-то красноватое платье… Неужели это она?..

И вот оно, досадное мгновение! Чанка нанес удар. Его меч, рассекая воздух, летел прямо в голову салатавца, не защищенную шлемом. Клинок чанки мог бы надвое расколоть его череп, если бы он не успел… А успел он лишь подставить левую пустую руку, одновременно скользя вправо. И что же? Голову-то он спас, а вот кисть левой руки, срезанная словно кусок палки, упала на землю. Воин авангарда не дрогнул, не смяк, но одним точно выверенным ответным ударом пронзил чанку насквозь. Кончик клинка выглянул из спины, и на землю чанка упал уже мертвый.

Шахрудин, как обучал его сам Шахбанилав, снял с пояса тонкий кожаный шнур, предназначенный для жгута или удавки20, одной правой рукой намотал на укоротившуюся теперь левую конечность возле локтя и, подобрав с земли какую-то щепку, затянул его. Все это он делал без стенаний и быстро. Нукеры убитого чанки были в страшной растерянности, но потом спохватились и порывались было зарубить раненого воина, нарушая тем самым священный для всех народов мира закон поединка. Негодование толпы заставило их отступить и вложить мечи в ножны. Минутой позже прибежали нукеры с приказом Нуцала бросить всех драчунов в подземелье.

Нуцальские нукеры забрали мечи у нукеров уже мертвого чанки и повели их, подгоняя остриями своих копий, в подземелье. Следом повели и салатавца, из раны которого все еще струилась кровь. Одного жгута мало, чтобы остановить ее, особенно если приходится стоять на ногах и двигаться. Проходя мимо костра с жарящимся бараном, Шахрудин попросил головешку. Ему дали горящую палку и… Видевшие, как салатавец сам прижег рану, не издав при этом ни единого звука, были восхищены им. От запаха и боли голова его пошла кругом, но, собрав в кулак всю силу воли, он удержался на ногах. Главное, кровь остановилась. Теперь ему не грозит смерть от потери красной влаги жизни, в которой, как утверждают некоторые богословы, обитает душа, словно рыбка в море. Разве что диван-визирь приговорит его теперь к смертной казни, и широченный меч палача после праздника отсечет ему голову…

«Ну и пусть, – думал про себя салатавец, – мог ли я не наказать пошлого чанку? Не потребовать взять свои слова обратно? Нет, не мог. Хотя, видит Аллах, я не хотел его убивать…»

В толпе народа пошли разговоры, что Шахбанилав обучает больших галбацев воинскому мастерству так, что они не чувствуют боли, хоть ты их на куски разруби, хоть в пылающее пламя брось! Галбацы, обученные Шахбанилавом, – самые сильные в мире воины…

* * *

Великий праздник продолжался.

Гонцы с приглашением на праздник были отправлены ко всем правящим в Дагестане дворам. Основная часть празднования рождения престолонаследника могла начаться лишь по приезду в Хунзах иных правителей.

Поединок со смертельным исходом нисколько не омрачил праздник: смертью от меча тут не удивишь даже ребенка. По обычаю, летние ссоры хунзахцев, равно как и аварцев, из множества иных сел переносились на зиму, когда хлеба были убраны и сено заготовлено, между желающими поквитаться друг с другом начинались освященные Нуцалом поединки на мечах, главном воинском оружии. В Хунзах, чтобы посмотреть эти поединки, съезжались уздени и беки со всех концов Дагестана. В иную зиму все караван-сараи Хунзаха были переполнены приехавшими. На таких поединках гибли сильные воины, но далеко не все они заканчивались гибелью одного из дерущихся. Сумевший выбить оружие из рук противника, как правило, проявлял великодушие, а уронивший оружие в поединке признавал противника победителем и больше не ссорился с ним.

Но сейчас, едва трех нукеров убитого чанки и молодого воина увели в подземелье, на площади вновь заиграли зурначи и барабанщики, и вновь лихие молодцы-уздени – потомственные воины аварского Престола – пустились в пляс со стройными аварками. Если не брать во внимание этот досадный инцидент с честолюбивым салатавцем и крикливого язычника Чармиль Зара, столь ненавистного ревнителям Ислама, аварцы, иноземные купцы и дагестанцы из других ханств веселились без ссор и обид.

* * *

Мухаммад-Нуцал – Правитель Аварии – был старшим сыном Дугри-Нуцала, погибшего в боях с грузинскими князьями еще задолго до персидско-горской войны. После многовекового арабо-персидско-турецкого господства в Закавказье грузинские князья все больше набирали силу, а дагестанские горцы, как, впрочем, и другие северокавказские народы, не знавшие в своей истории никакого господства над собой, жили инертно, как и тысячу лет назад.

Нуцал сидел в кресле, застеленном пятнистой шкурой леопарда, в окружении родных, близких и дорогих гостей. Было видно, как он сдерживает свою радость, соблюдает правила, приличествующие Правителю. А не то вскочил бы из кресла, как обезумевший от счастья юноша, и пустился бы в пляс, точно лихой уздень, перебравший вина. Но Мухаммад-Нуцал как амир правоверных не пил вина; во всяком случае никто не замечал его за этим противным Аллаху занятием. Бывало, правда, он процеживал пенистую бузу, особенно дидойскую, которую привозили ко двору в качестве подарка купцы, торгующие в Хунзахе хвойным маслом для светильников и лампад.

Улыбка на светлобородом лице Нуцала, разом зажженная придворной повитухой, первой сообщившей о рождении мальчика, уже не угасала даже на мгновение. Он едва находил в себе силы, чтобы не кричать, не петь от радости, сорвав со стены пандур, висевший среди мечей, как символ радости и горской поэзии. Его то и дело порывало броситься в женскую половину покоев, откуда доносился необыкновенно громкий плач новорожденного. Но это было бы, по обычаю, неслыханным бесстыдством: даже Правителю не подобает являться туда, где женщины заняты своими святыми делами. А потому и сидел он скромно, как того требуют горские нравы, в кругу родных и близких, а также дорогих гостей, лишь принимая поздравления и подарки.

Благодарил он всех, даже рабов, которым, конечно же, нечего было дарить своему господину, да и не имели они такого права: всякая вещь, которую найдет, отнимет или заработает раб, принадлежит его господину. Но, прислуживая за длинным дубовым столом, поднося на серебряных блюдах жареное мясо, плов с черносливом, творог из овечьего молока, перемешанный с изюмом, тонкие блины с медом и кувшины с легкой пенистой бузой, рабы и рабыни умудрялись поднимать глаза на Повелителя и кротко молвить слова поздравлений, выражая тем самым непритворную радость за Дом нуцальский, в чьей собственности им жить и умирать.

– О, наш Пресветлый Повелитель, благословен час и день, в который родился ваш сын – наш новый Владыка…

– Благодарю, дитя кротости, – снисходительно отвечал Нуцал своим рабам, называя каждого по имени, что являлось для них высшей наградой среди прочих немногих удовольствий, которых удостаиваются и невольники в этой бренной жизни.

Празднующие сидели в большой светлой комнате с застекленными арочными окнами и утопающей в роскоши: персидские шелковые ковры на стенах, со столь искусными рисунками, на которых были изображены райские кущи, сказочно красивые женщины, что их можно было принять за небесных гурий, которых Аллах обещал в Коране правоверным, а также богатыри в кольчугах.

За длинным дубовым столом сидели три визиря: Абура— хим, Муслим-хаджи и Хасан-даци; молодой военачальник Шахбанилав; четыре самых авторитетных хунзахских алима, среди которых был и Басир-хаджи; один молодой философ по имени Чармиль Гамач, знающий греческий, латынь и арабский языки не хуже своего родного аварского. О его уме и мудрости по Дагестану ходили легенды. Это был мудрец, поистине, способный запутать в споре любого богослова, полководца или даже самого правителя, конечно, если на то будет соизволение Мухаммад-Нуцала. Но он, как и его родной дядя Чармиль Зар, пользовался у аварцев дурной славой – безверия. Десятым среди приглашенных был уже немолодой гоцатлинский бек Исалав-хаджи, прославившийся в набегах на северные равнинные земли – Газбегию и Шатбегию21. Исалав-хаджи-бек являлся прямым представителем династии Сариров и Мухаммад-Нуцалу доводился двоюродным братом. Присутствовали также Белоканский и Закатальский беки Омар-хаджи и Али-хаджи, тоже из династии Сариров, состоявшие уже в четвертом колене родства с Мухаммад-Нуцалом; чеченский воитель Иса-хаджи, известный своей страстью совершать набеги на русские поселения, все ближе и ближе продвигающиеся на юг; два арабских купца, поставлявшие к нуцальскому двору шелка, парчу, бумагу, книги и пряности и увозившие из Аварии среди прочих товаров бронзовые статуэтки, целебные и ядовитые травы, медвежьи и волчьи шкуры; шурин из Кайтага Аминула-уцмий, известный своей религиозной ученостью; родной брат Мухаммад-Нуцала Мухаммадмирза-хан и пятеро их родных племянников.

Мухаммадмирза-хан делал все необходимые распоряжения, связанные с праздником и приглашением в Хунзах дагестанских правителей. Иногда в комнату забегал восьмилетний сын Мухаммадмирзы-хана Булач и играл для пирующих на тонкой свирели. До этого дня наследным принцем Аварии был он, продолжатель династии по мужской линии. А пятеро племянников, сыновья сестры Мухаммад-Нуцала и его младшего брата Мухаммадмирзы-хана, представляющие собой женскую ветвь династии, могли претендовать на Престол лишь в случае отсутствия продолжателей династии по мужской линии. Но теперь закон отодвигал их со вторых позиций на третьи, а восьмилетнего Булача с первой – на вторую.

Но ни младший брат Правителя, ни племянник восьмилетний, который уже понимал различия в сословиях и титулах, как замечал Нуцал, не были огорчены рождением его сына, первого наследника Престола. Напротив, по всему было видно, что они несказанно рады пополнению династии. И то правда! Власти и богатства хватит на всех мужчин правящего дома, лишь бы ума и силы хватило на умножение этой самой власти и богатства.