Большой Умахан. Дошамилевская эпоха Дагестана

– Ты что, Басир-хаджи, – перебил его Нуцал сдержанно и даже несколько шутливо, – пользуясь случаем, когда весь Дагестан в Хунзахе, хочешь отвоевать у меня жирный кусок власти?

Опять пирующие взорвались хохотом, кто-то даже укатывался вдоль длинного стола, едва не проваливаясь под него. Нуцал же продолжил в том же непринужденном духе:

– Проповеди следует читать в мечети во время джума-намаза, а на праздниках нужно произносить речи, приличествующие уму и духу…

Басир-хаджи смущенно замолчал и тут же покинул пир.

Через некоторое время в тронный зал явились рабыни в разноцветных шелках, внесли в зал на больших серебряных подносах рыбу, так искусно приготовленную нуцальским поваром, что ее запахи перебили запахи шашлыков и вареного мяса. У славных мужей за столами вновь разыгрался аппетит, и они с удовольствием стали есть жареную рыбу.

– Скажи-ка, мой славный родич Юсуп-Шамхал, много ли еще в Каспии осталось форели, а то она мне так понравилась, что хочу приказать своему искусному повару приготовить ее на Уразу-Байрам?

Правитель Тарковского шамхальства громко рассмеялся и ответил:

– Форель, конечно, рыба вкусная, но, сколько себя помню, в Каспии она не водится. На Уразу-Байрам я пришлю тебе осетра и черную икру…

– Спасибо, родич, я непременно поем рыбу из моря, – поблагодарил Нуцал Шамхала и, метнув в своего визиря острый колющий взгляд, поманил к себе пальцем. Когда тот подошел и наклонился к нему, Нуцал шепнул на ухо: – Немедленно отправляйся в подземелье и выбери себе самую темную келью! Абурахим мгновенно побледнел, глаза его словно потухли. Он шепнул обязательное «повинуюсь» и удалился с высочайшего пира. Следом затопал в больших зашнурованных чарыках стражник, которому Нуцал подал непонятный для гостей знак.

– А послушай-ка, родич Мухаммад-Нуцал, – обратился таркинский правитель, – ты не хочешь купить корабль и держать в порту малоногого29 царя своих рыбаков? Это прибыльное дело, хочу тебе заметить…

– Корабль? Зачем он мне? – пожал Нуцал плечами. – Вот если бы ты предложил мне хорошую землю для пастбища, без солончаков, я бы не отказался.

Резонность шутки оценили за столами.

– Я говорю тебе это потому, что ссыльные моряки, которые отбывали срок наказания в порту, как на каторге, возвращаются к себе на родину, на север. У них там, в Санкт-Петербурге, недавно скончалась императрица Елизавета, дочь того самого малоногого царя, который при моем деде Махмуд-Шамхале высаживался с моря на нашем берегу с полчищами своих солдат… И если корабль покупать сейчас, пока нет других ссыльных моряков, то обойдется очень дешево. Всего каких-то две сотни серебром…

– Хорошо, родич, я подумаю над этим. А кто у урусов теперь на Престоле?

– Петр Третий, внук того самого царя, будь он неладен. У них, у русских, у каждого правителя свои ссыльные…

– Они могут себе это позволить, – вставил уцмий Кайтага. – У них много земель и многочисленный народ, счет которому только Аллаху ведом. А нам лучше держаться от моря подальше…

– Почему же, Светлейший? – искренне рассмеялся лакский правитель. – Море – это богатство и легкая дорога…

– Потому, Светлейший, – так же искренне отвечал ему уцмий, – что мы, горцы, едва управляемся тут, на земле. Наших белоканских и закатальских братьев все больше начинают притеснять каджары и грузины. Сперва надо укрепить свои границы на наших южных землях, а море от нас никуда не утечет. Морем владели наши предки испокон веков, так будет и впредь, если крепче встанем на земле…

– А скажи-ка, Светлейший, – подал свой голос джунгутайский хан, – что нам нужно, чтобы мы хорошо управлялись на земле и на южных границах?

– Алимы нужны хорошие, знающие, – не раздумывая, ответил Ханмухаммад-уцмий. – Не такие, как в медресе, которые из года в год только и делают, что твердят о молитвах, а сами в рот заглядывают бекам и ханам, не много ли они выпили вина, запрещенного Аллахом. Нет, молитвы тоже нужны, конечно, но народ наш и так умеет молиться. А вот делать хорошие ружья наши кузнецы, скажу я вам честно, пусть никто не обижается, еще не научились. И порох у наших мастеров получается дорогой, а потому и стреляют до сих пор наши уздени стрелами из лука. Большинство, я имею в виду. А посмотрите вы на наши пушки! У нас они и поменьше, и потоньше, а значит, и стреляют недалеко, и не очень сильно. Другое дело, пушки урусов, персов, турков! Да-да.

А вы думаете, что персы уже отстали от нас навсегда? Не заблуждайтесь! Они не успокоятся, пока не навяжут нам свой шиитский толк и не захватят самые плодородные наши земли. Да и русские все ближе продвигаются к нам от своих холодных земель. Обо всем надо думать, светлейшие, обо всем! Иначе потомкам нечего будет оставить…

С уцмием были согласны все. Разве что на лицах некоторых алимов возникли кислые выражения. Не вернее ли положиться на Аллаха, он лучше ведает, что и кому достанется в наследство…

…На следующий день после обеденного намаза в соборной мечети царственному наследнику дали имя – Умахан – в честь одного из предков, правившего Аварией сто тридцать лет назад.

Глава 3-я

Смена Родины

На улицах бродили объевшиеся на празднике собаки; проклиная горькую судьбу, очищали от мусора величественный Хунзах рабы. Каркали вороны, налетевшие на город темными стаями, и, словно вызванные пернатыми долгожителями, к своим воротам выходили уздени. Некоторые сочувствовали язычникам, иные плевали им вслед. Были и такие, что открыто насмехались:

– Ну, где же ваши языческие песни? Чего так невесело хороните?

– Где хвала истуканам и заклинания против обидчиков?

– Быстро же вы растеряли свою языческую спесь…

– Ух, грязные язычники!

– Да уверуйте же вы хоть теперь, что нет божества, кроме Бога, и Мухаммад пророк Его!

– Напрасно увещеваешь, сосед, они не уверуют. Это же Чарамы! Вместо души, сотканной из света, у них куски из железа…

– Гляди, меч торчит до сих пор в груди! Наверное, и в самом деле вместо душ у язычников куски железа…

– Плевать! Прорвал же мусульманин с помощью Аллаха стальную рубаху язычника, как сгнившую шкуру шакала!

– А кто прорвал-то, кто?

– Не знаю. Говорят, Ахмадилав.

– Вранье! Ахмадилав не прорвал бы эту кольчугу и до скончания века. Это кто-то из сильных воинов, обладающих разящим ударом.

– Плевать, кто прорвал стальную кольчугу! Важно то, что гореть теперь язычнику в аду веками! До бесконечности.

– Ты думаешь, Аллах его сразу бросит в ад?

– Конечно! Язычников не задерживают до Судного дня. Как только чарамы и чарамки – ох и стройные же они бабы!.. – предадут своего отца земле, так его джинны сразу же и утащут в пылающий огнем ад…

– Жалко мне его…

– Дурак! Опомнись. Кого ты жалеешь, язычника? Покайся быстрее, пока Аллах и на тебя не разгневался.

– Астахфируллах, астахфируллах30…

Сыновья, дочери и внуки покойного, среди которых был все-таки и один мусульманин, муж самой младшей дочери покойного, шли, понурив головы, не смея отвечать на обидные слова единоплеменников.

– Бесстыдники! Во всем мире благородные люди уже пропели аш-шахаду, а они все еще молятся своим истуканам…

– Да еще и землю нашу теперь осквернят трупом язычника…

– Всю ночь, наверное, колдовали и молили своих богов о каре…

– Да одна крохотная сура сведет насмарку все их колдовство! Кулху валлаху ахад! Аллаху самад! Ламялид валамюлад валамякуллаху куфуван ахад31!..

Попавшие в немилость к хунзахцам свои же хунзахские уздени и в самом деле просили богов послать на головы всех хунзахцев огонь и молнии вместе с каменным дождем.

Некоторые хунзахцы из любопытства пошли вслед за Чарамам и, чтобы посмотреть обряд захоронения язычников. Но там, у Белых скал, язычников уже ждали вооруженные мечами и саблями ревнители веры. Их было человек двадцать против четырех мужчин, трех подростков и шести женщин с ребятишками.

На покрытом огромными камнями клочке земли лицом к лицу столкнулись безоружные язычники с вооруженными иноверцами. Их горящие злобой глаза не предвещали ничего хорошего. Во главе вооруженных мечами и саблями мусульман стоял старший сын имама соборной мечети Исрапил. Его намерения с первого же взгляда были ясны: он и те, кто стоял на ним, не собирались даже увещевать неразумных, они сразу взяли их в окружение и обнажили клинки.

Из лабиринтов причудливо торчащих из земли скалистых белых глыб, величиной с двух-трех-и-четырехэтажные дома, вырваться было невозможно. Узкие проходы между скалами плотно закрыли собой ревнители Ислама. Язычники опустили на землю гроб и взялись за камни.

– Бисмиллахи ррахмани ррахим! – крикнул Абдурахман. – Руби проклятых Аллахом язычников!

Похоронная процессия пришла в отчаяние – камнями из-под ног много не навоюешь против мечей и сабель. Но беда, как черная птица, по воле судьбы в эту же минуту была обескрылена, словно сраженная метким лучником.

– Повиновение! – раздался, как гром с ясного неба, могучий голос первого тысячника Аварии Шахбанилава. – Кто осмелится поднять оружие, будет казнен на месте! Приказ Светлейшего Нуцала – не трогать Чарамов! Вы слышали меня, безмозглые твари? Думаете, ваша жестокость угодна Аллаху? Я вам докажу, что нет. Вложите свои мечи и сабли в ножны, если не хотите попробовать острие моего меча!

Над высокой скалой, ожидая нечто подобного, оказывается, уже сидели, как в засаде, придворный философ и знаменитый воитель с тремя своими слоноподобными нукерами.

– О неразумные! – воскликнул Гамач, обращаясь к поджавшим свои хвосты ревнителям веры, которые быстренько спрятали свои клинки в ножны. – Разве подобает мусульманам проливать кровь безоружных?! Тем более, женщин и детей? Во имя Милостливого и Милосердного прочь отсюда!

Они спустились со скал к утихомирившимся фанатикам веры.

– Может быть, вы не знаете смысла символа «бисмиллахи ррахмани ррахим»? Так пойдите и узнайте сначала, может, и вразумит вас Аллах светлой идеей человечности…

Ревнители веры, понурив головы, двинулись от Белых скал в сторону Хунзаха, а тысячник Шахбанилав, Гамач и трое нукеров отошли на значительное расстояние, чтобы не мешать язычникам исполнять свой обряд захоронения.

Язычники решили не идти дальше, к своим пастбищам, вырыли глубокую яму под скалой, накрыли гроб крышкой, связали его соломенной веревкой, не очень туго, чтобы легко открылась крышка, когда покойник очнется, согласно их верованиям. Рядом с гробом положили его любимый серебряный кубок, которым он так гордился, рассказывая всем, что он честно поступил с его прошлым владельцем – забрал кубок лишь после того, как зарубил его в бою. А к кубку положили кувшин, такой же серебряный и имеющий столь же воинственную историю. Положили в могилу еще и лук с колчаном стрел и новые сафьяновые сапоги, подаренные ему младшей дочерью совсем недавно. Зар так и не успел надеть их, чтобы покрасоваться перед хунзахцами. Каждый из внуков положил вчетверо свернутые листы желтоватой бакинской бумаги, на которых они ночью написали письма сыновьям Бечеда, великим аварским богам.

Засыпав могилу, Чарамы разровняли землю и пересадили на нее куст молодого шиповника.

Они долго молились тут своим богам, пританцовывая, хлопая в ладоши и подпевая себе древние гимны о загробном мире, где боги дают пиры в честь героев. Мужчины и мальчики, женщины и девочки то падали ниц, сокрушаясь от горя, то вставали и громко смеялись, а то и вовсе начинали бегать по кругу, хлопая и выкрикивая имена богов, в которых они верили, как в своих покровителей, имеющих реальную силу над законами природы.

– …Как бы я хотел, чтобы они приняли наконец-то Ислам, – задумчиво проговорил Шахбанилав, до ушей которого иногда доносил ветерок слов язычников. – Хоть и крепкие парни у этих Чарамов, но недолго они продержатся среди нас, мусульман. Да и мне самому неприятно, что они не такие, как мы. Вот только убивать их за это – сущая дикость!

– Да, мой друг, ты прав… Времена религиозных союзов в Аварии прошли безвозвратно. Им надо или принять Ислам, или сменить Родину, покинуть нашу священную страну навсегда…

Они дождались, пока семейство Чарамов отправится в город, и сами двинули вниз, пустив вперед нукеров.

– Ты заметил? – спросил философ воителя. – Во время пира Нуцал посадил в подземелье Абурахима…

– Нет, – качнул головой воитель.

– Когда в разговоре шамхал сказал, что форель не водится в соленом море, Нуцал разгневался на визиря.

– Да? А причем здесь форель?

Гамач рассказал, как прошлым днем Абурахим решил щегольнуть красноречием и привел в сравнение форель в волнах Каспия, а он тут же подметил его незнание. Нуцал, и так злой на визиря, тут пришел в негодование. Все знают, как раздражают Владыку невежественные речи.

– Знаю, знаю, хотя и сам он, к великому моему сожаленью, не блещет умом. Только с этим ничего не поделаешь, он – монарх, а я – слуга, солдат Престола аварского.

– Твои слова подтверждают еще и то, что визирь не пробыл в темнице и одного часа.

– Как так? – сильно удивился Шахбанилав.

– Вмешалась Нажабат-нуцалай. Она сама явилась в тюремный двор и приказала страже освободить Абурахима.

– Неужели подчинились?

– Выходит, что да, – пожал Гамач плечами.

– Аллах Великий, – тихо, одними губами промолвил воитель, словно на пустыре, возвышающемся над гордым Хунзахом его кто-то мог услышать, – я и раньше замечал нечто подобное – не абсолютна власть Мухаммад-Нуцала на Престоле…

Гамач печально улыбнулся.

– Значит, нет в Аварии единовластия. И надеяться на лучшие времена не приходится. Большинство узденей живет бедно а рабы – и вовсе на положении скота. Ханы и беки лихоимствуют, словно самим Аллахом они избраны господствовать, ничего не отдавая народу взамен.

– И самое печальное, мой друг, Нуцал понимает это, а прогнать со двора Абурахима, как я теперь думаю, не может… Его сестра и племянники дорожат этим мздоимцем.

– Ты хочешь сказать, что Абурахим отдает им часть от получаемой мзды?

– Я подозреваю, что это так. Что же еще их может связывать? Они люди далекие от идеи и забот о народе. Ведь среди них есть и более достойные стоять у Престола справа, но, однако, уже много лет судебными тяжбами ведает только Абурахим.

– Я и сам замечал, как Абурахим, вынося свои преступные приговоры, с легким сердцем клянется на Коране. Кто бы еще стал так гневить Аллаха и нарушать клятву, не боясь Судного дня? Он, наверное, не верит в Аллаха. Как думаешь, Гамач?

– Вряд ли. Чтобы отвергнуть веру, нужен ум, а его у него, как раз таки нет. Он просто из тех, кто верует, считая, что Богу он ближе и милее прочих мусульман и гибель правоверного ничто по сравнению с тем, что желает его чревоугодливая душа.

– Неужели и так можно веровать в Бога? – поразился воитель.

– Бывает еще хуже, ибо душа человека, лишенная совести, бездонна и открыта для грязи.

– Что же обо всем этом думает Мухаммадмирза-хан? Он ведь, как я слышал, недолюбливает старшую сестру и ее пятерых сыновей.

– Трудно сказать. Жизнь покажет. Я уже обращался к нему по поводу салатавского галбаца, сразившего в поединке чанку…

– И что же сказал равноправящий хан?

– Сказал, что допросит кумыков, которые слышали слова, из-за которых простой уздень осмелился задеть чанку… Пайзу-бек негодует, требуя казнить салатавца.

– Но, насколько я знаю от нуцальских нукеров, чанка сам вынудил его сражаться. Салатавец даже кольчугу скинул, чтобы их шансы были равны. И что же теперь не устраивает бека?

– Поражение, друг мой, горькая вещь. Перед ослепленным чувством мести меркнут всякие законы справедливости и даже шариат. Но это уже ты сам знаешь не хуже моего.

* * *

Через несколько дней, после того как улеглись страсти, вызванные рождением царевича, семейство Чарамов, с высочайшего дозволения Нуцала, приступило к распродаже своего имущества. Они продавали свои пахотные земли, сенокосы и пастбища, доставшиеся им по наследству от предков. Желающих купить эти угодья оказалось довольно много, но платить их истинную цену никто не хотел. Один только пахотный участок на покатом склоне стоил не меньше ста золотых рублей, ибо собирали с него столько зерна, что хватало на зиму десяти ртам. А таких пахотных угодий было у Чарамов много.

Рабы Чарамов плакали, не желая расставаться со своими хозяевами, но их тоже, было объявлено, продают вместе с имуществом. За рабов-пастухов давали всего три-четыре серебряных рубля тифлисской или бакинской чеканки, которые были вдвое дешевле русского рубля. А за рабов, прислуживавших в доме, во дворе и в хлеву, давали еще меньше – простой рабской силы хватало в Хунзахе. Иное дело – рабы – мастера кузнечного, суконного или кожевенного дела, а также рабыни-танцовщицы! Вообще красивые рабыни, умеющие кроить и шить одежду, играть на бубне, свирели, танцевать, стоили дороже всех прочих рабов, разве что за редким исключением. За раба-лекаря гоцатлинский бек предлагал хунзахскому узденю сто рублей серебром, но тот не продал его ибо в год раб-лекарь приносил своему хозяину хороший доход.

Торги покидающих родину хунзахцев продлились до самой поздней осени, когда в горах уже выпал снег и задули холодные северные ветра. Чарамы, проигрывая в одном торге, выигрывали на другом, причем достаточно крупно, чтобы не впадать в уныние. За пастбище вместе с отарой овец они получили золотыми вещицами. Правда, золота набралось не очень много, всего каких-то четверть пуда, но среди цепей, браслетов, сережек, колец, ободка с ручкой для небольшого зеркальца и кубков с различными надписями и печатями затесалось одно ожерелье с двенадцатью крупными изумрудами. Гамач, едва завидя зеленые сверкающие на солнце камни, подсказал Шобаву, старшему сыну покойного Зара, что за эту вещь в крупных городах Европы и Азии можно купить целый дворец с садом и кучу мастеровых рабов, приносящих ежедневный доход.

И вот, когда уже все имущество, вплоть до дедовских и вновь построенных домов, было распродано, и хунзахцы, желающие купить рабынь, осаждали Чарамов, они объявили, что не продадут ни одного раба и ни одну рабыню. В память об их славном отце они даруют всем своим невольникам свободу! Но рабы не хотели уходить на свободу, ибо не знали, как ею распоряжаться, хотя Чарамы оставляли им небольшие участки земли, чтобы могли прокормить себя. Нет, рабы не мыслили своей жизни без Чарамов, которые к ним хорошо относились.

Шобав вывел большое семейство вместе со всеми рабами на дорогу под враждебные взгляды сотен хунзахцев, но сопровождаемые нуцальскими воинами язычники были надежно защищены от желающих поживиться их золотом и серебром. Куда им лучше ехать и, главное, как там жить, Чарамам несколько дней в подробностях втолковывал Гамач.

Через два дня пути на лошадях и арендованных у тысячника Шахбанилава фаэтонах они благополучно доехали до кумыкского города Тарки, но заезжать в него не стали, спустились по долине вниз, к берегу моря, где было небольшое поселение русских моряков и солдат. Тут находили пристанище богатые купеческие караваны, которые на парусниках добирались до Астрахани, оттуда по Волге плыли на север, где много больших богатых городов и хорошая торговля.

Нуцальские нукеры, удивленные тем, что Чарамы пошли к морю, проигнорировав Тарки, вернулись в Хунзах. Об их маршруте никто не знал, кроме Гамача, который надеялся, что его двоюродные братья и сестры ничего не перепутают из его напутствий и сумеют на арендованном в Порт-Петровске корабле добраться до Астрахани, а оттуда – еще дальше, до Москвы. Там можно будет осмотреться и податься еще дальше на северо-запад, в столицу России – в блистательный Санкт-Петербург.

«Запомните, братья и сестры, – напутствовал их хунзахский философ, – христиане хоть и разделены на четыре апостольские церкви и бессчетное множество сект, и все явно и тайно враждуют между собой, язычников ненавидят столь же люто, как и мусульмане»…

Глава4-я

Тихая зима

Шестимесячного Умахана, завернутого в пеленки и укутанного в меховое одеяльце, выносили во двор и на площадь, чтобы начал он обозревать великолепие зимнего Хунзаха. До слуха царственного младенца доносился еще не понятный ему громкий счастливый смех детворы. Он смотрел на резвящихся ребятишек с любопытством и улыбался, растягивая беззубый ротик. Все норовил выпутать из-под мехового одеяльца свои пухлые ручонки, чтобы прикоснуться ко всему, что являет жизнь его взору. Все ему было интересно, все привлекало внимание, даже остающаяся загадкой для взрослых снежная белизна.

Затем, когда он начинал чувствовать голод, Умахан терял интерес ко всему великолепию зимнего Хунзаха. И по тому, как кряхтел, брызгал слюной и кричал, становилось понятно, что пора кормить юного правителя.

Ханша кормила грудью Умахана только первый месяц. Потом уже за ним повсюду следовала молодая здоровая узденка по имени Меседу, тоже имеющая младенца. Она и кормила царевича грудью вместе со своей дочерью, которой посчастливилось стать молочной сестрой престолонаследника.

Как он визжал и восторгался, увидев котенка или щенка! Как он требовал пушистое, очень странное и красивое существо к себе! Заполучив котенка, Умахан хватал его за шерсть и тряс с такой силой, что нельзя было этому не подивиться. Некоторые кошки царапали его пухлые ручки когтями и убегали, а он дивился тоненьким красным полосам на своих руках и, чувствуя боль, начинал плакать.

Ханша брала Умахана на руки и подолгу разговаривала с ним по-даргински, по-аварски и по-арабски, которым она владела очень хорошо, ибо еще девочкой ее возили в богатые арабские города, где кайтагские купцы успешно торговали своими товарами. Когда кайтагская принцесса подросла, у нее уже было много подруг среди арабских девушек, которые тоже приезжали к ней в гости с торговыми караванами. Одна из ее самых лучших подруг по имени Зулейха, из простого купеческого рода, осталась круглой сиротой. Большой караван, в котором она ехала с отцом и братьями до Дербента, чтобы оттуда уже с другим караваном добраться до Кайтага, разграбили каджарские разбойники вблизи города Шемахи. Отец и братья Зулейхи погибли вместе с другими купцами, которые защищали свой караван, а шестнадцатилетняя девушка попала в неволю к шиитам, вечно враждующим с суннитами. Она сумела убедить своих поработителей, что принцесса Кайтага ее подруга и она даст им за нее выкуп. Баху выкупила Зулейху, и с тех пор она была рядом с ней как подруга и придворная узденка. Ей и поручила ханша свое самое дорогое сокровище – единственного сына-престолонаследника.

Умахан с любопытством слушал нежное звучание голосов кормилицы аварки, няни арабки, сестер и многочисленных придворных женщин, но стоило прозвучать рядом материнскому голосу, как он тут же забывал всех окружающих и тянулся к ней.

Сестры Умахана, десятилетняя Меседу и семилетняя Хистаман, ссорились за право вынести братика в сад при замке, где дорожки были очищены от снега, а кусты жасмина и большие платановые деревья белели, словно их кто-то разодел во все зимнее, чистое и сверкающее в лучах солнца. Они безумно любили братика и придумывали для него чудесные сказки, вышивали на платочках его имя, добавляя к нему уже прочно утвердившееся «Большой» из-за крупного тельца. А когда таркинская наставница юных аварских принцесс уводила сестер на уроки по чтению Корана, арабскому письму и прочим обязательным занятиям, девочки молили Аллаха, чтобы их братик быстрее вырос и стал таким же большим и сильным, как их царственный отец.

* * *

Мухаммад-Нуцал большую часть времени зимой проводил в Хунзахском медресе, располагавшемся в старом двухэтажном доме, безвозмездно отданном джамаату Пайзу-беком. Это был большой дом с просторным двором, конюшней и хлевом для скота. Сюда стекались на зиму книгочеи, алимы и муталибы со всех концов Дагестана. Хунзахцы не скупались на пропитание муалимов и жаждущих совершенства в религии муталибов32, отчисляли из своих амбаров муку, сушеные туши баранины, говядины, большие круги сыра, бочонки с медом, овощи, соленья, халву и сахар.

В медресе было принято за правило вести ученые и религиозные споры только на арабском языке – не знаешь арабского, не лезь в дебри, штудируй Коран и хадисы, совершенствуй арабский и тогда, милости просим, дерзай. Но это правило редко соблюдалось; даже среди тех, кто по десять лет изучал богословие, было мало знающих арабский так, чтобы вести на нем споры.

Специальные собрания для религиозных дискуссий и споров в медресе открывались сразу после полуденного намаза и длились до предвечернего. Первую половину дня и долгие ночные часы муталибы учились в соответствии с программой, установленной меджлисом – советом богословов.

– Сегодня, дорогие братья, мы будем говорить о мунафиках… – начал свой урок престарелый Исмаил-хаджи, главный муалим медресе, потерявший в одном из военных походов против Купинского ханства правую руку и левый глаз. – Мунафики – это лицемеры, но не простые лицемеры, а самые опасные нечестивцы, и гореть им, как сказал Аллах, в геенне огненной на самом дне, где грешники будут испытывать самые страшные муки и страдания…