Игра. «Не спеши узнать чужие секреты…»

Когда человек умирает по твоей вине, эта тяжесть ответственности просто невыносима. Нехотя, я снова вспомнила, как машина на огромной скорости несется по дороге, а я вжимаюсь в сидение и кричу.

– Поль, прекрати, останови сейчас же!

Он только поворачивает голову, и отводит глаза от дороги.

– Поль, мне страшно! Останови!

– Ты моя!

– Останови!

Я дергаю его руки, не в силах сдержать паники, он со злостью смотрит в стекло заднего вида, в которой отражается другой догоняющий автомобиль, и прибавляет газ.

– Мы разобьемся!

– Думаешь, я вожу хуже?

Тут один автомобиль ударяется о другой в очередной раз, нас отталкивает в сторону, муж снова жмет сцепление. Машина ходит из стороны в сторону, не давая другой приблизиться к себе, а у меня замирает сердце, когда она оказывается у самой обочины.

– Поль прошу, – я срываюсь на рыдания.

– Навсегда вместе, – произносит он вдруг с усмешкой, – ты и я! – его взгляд снова приковывается ко мне. – Мы поклялись перед Богом! Вместе и в жизни, и в смерти!

Я пугаюсь еще больше. Снова толчок сзади и жуткие зигзаги. Ногти уже практически порвали обшивку сидения, впиваясь в него от страха. Еще один резкий поворот, глаза раскрываются от ужаса, и тут машина как сумасшедшая срывается вниз. Муж наваливается своим телом, и все становится темно…

Я закрыла глаза рукой, пытаясь выкинуть эту картинку из головы, но, как всегда, не смогла. Вот уже много месяцев это преследовало во сне и наяву. Провертевшись полночи, отчетливо видя голубые глаза пере собой, я поспала часа четыре, не больше, и подскочила спозаранку. Лежать в кровати не хотелось, идти на так называемую работу было еще рано. Повертевшись на белых простынях, прогулявшись по дому как по заколдованному месту несколько раз, я решила заглянуть на третий этаж. От нечего делать и не такое взбредет в голову.

Потоптавшись, прикинув и так, и сяк, я подошла к началу лестницы. Ступеньки были в хорошем состоянии, возможно, ими редко пользовались, потому как верхнее покрытие казалось совсем свежим. Лак блестел и переливался, нигде не было и потертости от излишнего хождения или от воды, которой их мыли. Старая лестница, однако, была очень узкой и неудобной. Темный коридор не пропускал и луча света, так что подниматься пришлось в потемках, что придавала таинственности месту. Лестница привела к большой двери, которая оказалась не менее пугающей. Большая, деревянная, она была наглухо закрыта, но всем своим видом как будто приглашала заглянуть за порог, обещая другой мир, отличный от того, в котором ты сейчас. И как любая другая женщина, я поддалась любопытству. Подошла, схватилась за ручку… и ничего. Дверь имела старую ручку совсем без замка, без засовов, но все равно никак не поддавалась. Я дергала и дергала безрезультатно.

– Наверное, ссохлась от времени, – подумалось мне.

Подергала ее еще какое-то время, побила плечом и бросила это бесполезное занятие, посмотрела внимательно на дверь и подумала. – Почему, когда тебе говорят, что в какое-то место лучше не заходить, или с каким-то человеком лучше не иметь дела, ты начинаешь делать все с точностью до наоборот? Причем, это начинает тебя так интересовать и интриговать настолько, что нет сил сопротивляться. Хотя точно знаешь, если бы тебе не указали, ты бы не удостоил это ни вниманием, ни взглядом. Сказку о Синей Бороде читают всем девочкам, и ни одна из нас не следует вынесенному уроку в жизни.

Вздохнув, я стала спускаться вниз, и только подумала, что в такой темноте не долго и упасть, как нога подвернулась, и я сосчитала последние пять ступенек спиной. Локоть моментально заныл.

– В следующий раз непременно возьму фонарик или свечку, – тут же мелькнула мысль.

Что следующему разу быть, я не сомневалась. Меня заботило только одно, как открыть дверь? Я снова спустилась вниз, позавтракала и вышла на улицу, одевая солнечные очки.

3

Солнце уже пекло, хотя было всего десять. Шла я медленно. Леонардо ждал меня в своей мастерской только к полудню, спешить было не к кому. Мне требовалось пропитаться новыми впечатлениями, чтобы забыться, и я находила их в зданиях Венеции, в его воздухе, в атмосфере. Шла по улочкам, мимо церквей, смотрела на небо, светившееся насыщенной лазурью, позволяла солнцу согревать кожу, и уноситься всем плохим мыслям из головы. Вода в каналах поблескивала как богатая сеньора драгоценностями, играла маленькими волнами. Они подпрыгивали то в одном месте, то в другом. Все жило и дышало летом и светом, а главное, радостью. Я добрела до площади и присела на лавочку. А усевшись, задумалась. Смотрела на церковь Santa Maria dei Miracoli и вспоминала себя несколько лет назад. Я так же сидела внутри, и меня трясло мелкой дрожью от душевной и физической боли, которую мне безжалостно причинили. Как я ненавидела саму себя, за то, что со мной сделали, как тщетно пыталась тогда заставить себя не думать, не вспоминать, а слезы градом текли по щекам. Какой разбитой и униженной я тогда ощущала себя. Как заламывала холодные руки и сдерживалась, чтобы не разреветься белугой! Как сидела с красными от слез глазами, глядя на алтарь, и не было никакой возможности освободиться от черных мыслей. Мне тогда это место казалось склепом: разноцветный мрамор, придающий месту основательность, делающий интерьер похожим на драгоценную камею какой-нибудь красотки, мне казался слишком тяжеловесным, давящим, как гробовая плита, роскошно исполненный арковидный потолок не позволял увидеть ни лучика голубого неба и угнетал, словно над тобой висит пол, заставлял еще больше верить в то, что я в аду, и мне не выбраться. Свет, льющийся из окон, был неестественно ясен, даже пошловат, в моих глазах лицемерил, сообщая прихожанам, что на воле все будет прекрасно. Балясины около алтаря казались оградой могилы. Именно тогда я представила впервые сцену похорон. Своих. И не умерла, хотя столько раз могла бы. Тот, кто меня обижал и истязал, защищал ото всех. Причудливая прихоть судьбы: ты – игрушка в чужих руках, но другим тебя трогать нельзя. Интересно, он любит и ненавидит, что так сильно любит, или ненавидит и, как в насмешку, любит?

Молчание. Серая масса людей во всем темном, где каждый человек не отделим от другого, не индивидуален, ни примечателен, не останавливает на себе взгляд, а заставляет как бы проскальзывать по нему. От массы веет чем-то зловеще тоскливым, и заставляет отторгать это внутри. И очень много белых цветов, как будто в перевес серой массе, претендующих на внимание смотрящего мгновенно. Горят свечи, сутки на пролет, потрескивая, и перемешивают свой восковой запах с густым до приторности ароматом белых лилий. Подвядшие белые розы кричат о скорби, боли утраты счастья, об умирании жизни и девственной чистоты, увядания молодости и наивности. Хотя, кто бы это оценил? Только художник или режиссер.

– Простите, время не подскажете? – раздалось над моим ухом.

Передо мной стоял мужчина, очень пожилой, в легкой футболке-поло и белой фетровой шляпе.

– Половина двенадцатого.

– Благодарю, синьорина! – он приподнял шляпу и пошел дальше.

Мужчина отвлек меня от воспоминания, и я стала разглядывать окружающее пространство. Все казалось спокойным, невозмутимым, залитым утренним солнцем. «Умиротворение», так бы я назвала картину, если бы взялась писать. Даже сама церковь не внушала никаких грустных мыслей, выглядела приветливой и нарядной, как девочка в платье, с лентой в волосах, собирающаяся на воскресную мессу. Я еще раз все оглядела и встала. Как вдруг из окон одного дама послышался жуткий крик, мужской и женский голос раскатились по улицам. Перебранка была сильной и яростной, проистекала без всякого стеснения: прямо из открытых окон доносились ругательства, обвинения. И вскоре полетели вещи. Я замерла, охваченная любопытством.

Глаза наблюдали, что произойдет дальше. Крики немного поутихли, а потом из дома недалеко от места, где стояла я, выскочил мужчина. Мои глаза с любопытством следили за ним. Средних лет, среднего роста, ничем не примечательный мужчина засуетился возле выброшенных из окна вещей. Пухлые руки пытались поудобнее схватить их. Крикнув подруге еще пару ласковых, и подняв вещи, быстро заспешил вдоль домов и исчез в одной из улочек. Я стояла как вкопанная и не знала, что делать дальше. Эмоциональная сцена захватила целиком. Когда его спина совсем скрылась за углом переулка, я подождала еще пару минут, давая себе прийти в себя, и зашагала вдоль канала, к дому, который был затерян среди других прекрасных зданий Венеции.

Дверь открылась, на пороге стоял Леонардо.

– Здравствуйте, – улыбнулась я.

– Добрый день, – его улыбка была от уха до уха. – Прошу, проходи!

Я вошла в его квартиру, которая занимала третий, четвертый этаж и мансарду в престижном районе города. Мансарда была его мастерской, его святилищем и пещерой, где он колдовал днями и ночами. На нижних этажах все было как в обычной квартире: три гостиные с изящными креслами и диванами, столиками и консолями, заставленными всевозможными украшениями от серебряных подсвечников до маленьких фарфоровых фигурок и больших ваз с цветами и фруктами из муранского стекла, две спальни с ванными, роскошная столовая с овальными массивным дубовым столом и резными стульями, датированная шелковыми золотыми обоями и освещавшаяся огромной люстрой, похожей на корабль, кухня, обставленная обычной мебелью, не очень дорогой, но отражающей вкус и привычки живущего здесь человека. Кое-где попадались предметы декора и личные вещи. Словом, этот дом ничем от других не отличался. Все было убрано и дышало свежестью. Ванда явно была поборницей чистоты. В дверях кухни она и показалась. Я улыбнулась ей и поздоровалась, она кивнула мне в ответ.

– Я попросил Ванду приготовить нам обед, надеюсь, ты не откажешься?

– Почему бы нет. Но сначала давайте разберемся с картинами.

– Да конечно, пойдем!

Я проследовала за ним на мансарду, и здесь уж было на что посмотреть. Не знаю почему, но творческая обстановка всегда мне казалась необычайно красивой. Свет здесь не такой яркий, как в гостиной, ложился выборочно, им можно было играть, делая то ярче, то тусклее. Два небольших столика хранили на себе кучу красок, десятки кистей в стаканах, бумагу, свернутую в рулону и развернутую, смятую, порванную – на любой вкус. Несколько картин были прислонены к стене, некоторые были завешаны тряпками, с боку тоже приютился мольберт с занавешенной картиной, который интриговал смотрящего непонятно чем. Он стоял в самой темноте, и похоже, к нему никто не касался, а он от этого становился еще призывнее. Огромная полка во всю стену была завалена тоже всякой всячиной и множеством картин.

– Вот это и есть мои владения.

– Необычная обстановка, сразу рождает множество идей, – произнесла я, почувствовав, как по телу пробежал холодок, объяснить который было невозможно ничем.

– С недавних пор у меня только один источник вдохновения, – произнес художник, улыбнувшись плотоядно. На загорелом лице показалась такая белозубая и хищная улыбка, словно у ящера. Я подумала, неужели Леонардо да Винчи улыбнулся также, встретив свое совершенство? Леонардо как в подтверждение опять развел уголки рта в стороны и обнажил зубы.

– Дайте угадаю. Женщина?

Я повернулась к нему, улыбаясь, чтобы скрыть страх. Художник не сводил глаз с мольберта, завешанного тряпками.

– Да, и очень красивая, – его рот тихо вымолвил.

Я взглянула на мольберт, и тут же почувствовала остро разожженное фразой художника любопытство.

– Что на холсте изображено? Или Кто? Анна?

Художник молчал и продолжал поедать взглядом холст.

– Начнем? – тихо спросила, сделав шаг в сторону.

– Конечно, – ответил он, поворачиваясь ко мне и снова обнажив зубы.

Все, зачем я сюда пришла, укладывалось в одной фразе. Мне нужно было составить каталог работ Леонардо Саппега. Леонардо не сильно заботился об этом всю жизнь, оттого скопилось приличное количество не датированных и без каких бы то пометок картин, валявшихся где попало. Пользуясь случаем приближавшейся выставки, он решил составить обширный каталог с доскональным описание всех картин и небольшой историей создания.

Двое людей в мастерской стали суетиться, разбирать картины, укладывая одну за другой по годам и сериям. Поднялся небольшой шум, от чего Ванда раза три поднималась в мастерскую и тихонечко заглядывала с едва открытую дверь. Художник постоянно замечал ее присутствие, и она тут же удалялась. Мне казалось, это – мистическая связь, как возможно, чтобы двое так чувствовали друг друга. Когда в очередной раз художник глянув в дверной проем, где пряталась Ванда, мои руки взяли очередную картину, ненадолго задержали полотно перед глазами, затем опустили на свободное место. Оказалось, что основную массу полотен Леонардо написал больше двадцати лет назад, и только две серии были совсем новыми. Мне подумалось, смерть любимой женщины сильно на него повлияла, отбив даже охоту творить.

Разглядывая картины, стало понятно, что его конек – обнаженная натура. Мужская, женская – без разницы. Они были прекрасны, так вдохновенны и очень чувственны, на грани эротики. Прекрасные картины! Хотя Леонардо, похоже, очень любил итальянские пейзажи – их было много больше, разные ракурсы одного и того же места, в разные сезоны, в разное время суток. Тоже хорошие, но не такие как портреты.

Просидели мы как раз до обеда, я наметила направление, и количество серий, нарисовав себе в уме каталог, после чего Леонардо повел меня вниз. Обед был готов. Мы сидели за столом с белой скатертью, Ванда тоже была с нами, а на столе дымились дары моря в виноградных листьях, зеленел салат, в стеклянных бокалах алело вино.

– Не напугал масштаб работ?

– Вовсе нет!

Он улыбнулся.

– У Вас великолепно получаются портреты. В них столько притягательной силы.

– Все зависит от модели, – подался Леонардо в глубокие рассуждения. – Насколько ты ею увлечен. Ты когда-нибудь позировала?

– Это не для меня.

– Почему?

– Я не могу обнажаться.

– В этом нет ничего сложного. Неловко только первые пятнадцать минут, потом, когда осознаешь, что на тебя смотрят глаза художника, а не человека, неловкость проходит.

– Все равно, нет.

– Что ж… – он перешел на другую тему. – Может, хотите еще вина? – его глаза забегали от меня к Ванде.

– Спасибо, мне хватит.

Я посмотрела на Ванду, которая не сводила недовольных глаз с Леонардо. Та была чересчур напряжена: она поджимала губы и колко смотрела на то, как он со мной себя ведет. Я ничего плохого в его поведении не видела и с трудом понимала ее недовольство.

– Ванда тебе вчера ночью кучу глупостей наговорила, – вдруг произнес Леонардо. – Надеюсь, ты не будете обращать внимания на предубеждения!

– Вы о том, что дом стал пристанищем самоубийц?

Он недовольно посмотрел в сторону Ванды.

– Да, об этом! Это – все глупости, страшилки, которыми любят привлекать туристов и клиентов, чтобы повысить в цене стоимость дома или квартиры в Венеции.

– Ну, я его покупать не собираюсь, – пожала я плечами.

– Поэтому забудь, что рассказала Ванда.

– Хорошо, – сказала я с легкостью в голосе, но мое любопытство разгорелось не на шутку.

– Ты хорошо спала этой ночью?

– Да, спасибо, – сказала я, хотя это было не правдой.

Тут Ванда перевела на меня свой колкий взгляд.

– Ты, правда, хорошо спала?

– Да, – не так уверенно, как раньше, прозвучал голос.

– Ну и замечательно, – перебил Ванду Леонардо. – Может быть, мы прогуляемся после обеда.

– Мы только приступили, я даже не начала опись.

– Я думаю, для первого дня вполне хватит того, что ты сделала. Я покажу лучшие места Венеции.

Рот открылся сказать, что я уже здесь все знаю, но он меня перебил.

– Я настаиваю.

Пришлось улыбнуться в ответ. Обед продолжился, после которого, я пошла помочь Ванде мыть посуду. Этот широкий жест был продиктован съедавшим меня любопытством. Леонардо был сначала против, но уступил и поднялся к себе в мастерскую, чтобы убрать ненужное. А я встала около мойки, вытирая полотенцем посуду, и не знала с чего начать.

– Кто еще жил в том доме до приезда Леонардо? – ничего не придумав, начала я с главного.

Ванда подняла на меня глаза.

– Зачем тебе? – резко спросила она и отдала мне очередную тарелку прямо в руки с силой.

– Интересно, – пожала я плечами, еле сумев удержать тарелку, чтобы не выронить.

– Он не хочет, чтобы я тебе об этом рассказывала, – пробухтела под нос Ванда, опустив глаза на дно раковины. – Отчитал меня как школьницу, когда узнал, что я рассказала тебе о его жене.

– А мы ему не скажем, – тихо сказала я, заискивая и улыбаясь.

Она помялась, но желание поболтать пересилило.

– В тридцатые годы там остановилась одна молодая пара, – начала Ванда едва слышным голосом. – Он был архитектором, только что женился и приехал сюда работать, – Ванда бросила мыть посуду и переключилась на меня. – Они были такие счастливые и влюбленные, все ими восхищались. Понимаешь?

Я кивнула.

– Так вот, через месяц жизни в этом доме, они превратились в полную противоположность. Оба изменились до неузнаваемости, почернели, стали раздражительными. Муж постоянно скандалил и кричал на работе, прикладывался к бутылке, и его, в конце концов, уволили. И жена стала просто отвратительна: ни с кем не здоровалась, никому не открывала двери, жила как затворница. А спустя четыре дня после увольнения мужа ее саму выловили в канале, в чем мать родила. Шуму тогда было, вся Венеция только об этом и говорила!

– А Вы откуда знаете, Вас же тогда еще здесь не было?

– Муж мне рассказывал. Он и предупреждал маэстро об опасности этого дома.

Старая женщина посмотрела на меня с тревогой в глазах.

– Ты, девочка, поосторожнее. Если почувствуешь неладное, беги оттуда!

– Хорошо, – я еле сдержала улыбку. – А еще что-то было?

– Да много чего было. Например, еще в семнадцатом веке дом использовали для каких-то странных дел. Канареджо – глушь да болота. Дом немного на отшибе, улочка и канал к нему очень узкие и темные, мало кто ими пользуется. Это было идеальное место для тайных встреч. Сюда приезжали все, кто тогда увлекался оккультизмом, проводили там собрания. Точнее, что-то вроде ритуальных месс. Тогда часто стали вылавливать из канала трупы с содранной кожей с лиц и других частей тела. Трупы были так ужасны, что опознавали их родственники только по одежде. Весь город тогда на ушах стоял. Сначала ловили маньяка, но безуспешно. Затем хотели посадить тех, кто приходил в этот дом, но доказательств вины не было. А может и были. Я не знаю, – пожала старая женщина плечами. – Зачем им это было нужно, тоже никто не знает. Но это пришлось прекратить, когда народ начал бунтовать и чуть сам не разрушил дом. Полиция…

Тут в дверях показался Леонардо и недобро посмотрел на Ванду.

– О чем разговариваете?

– Об истории Венеции, – тут же ответила я.– Вспоминали семнадцатый век.

Маэстро улыбнулся, еще раз злобно взглянув на Ванду, и повел меня из кухни поскорее вон. Он явно боялся оставлять меня с Вандой наедине. И это казалось более чем странным.

Мы гуляли по улочкам, и закоулка. Леонардо действительно знал этот город досконально: каждую улицу и тупик – как линии на своей ладони. Много знал и об истории зданий, о великих художниках, живших здесь, где какая работа мастера, как была создана, что с ней было за долгий срок жизни. Церкви, их сокровища, знаменитые архитекторы… Но все эти факты были общеизвестны, их можно было узнать из книг и путеводителей, а вот что действительно меня интересовало, в книгах не печаталось. Мой странный дом.

– Ванда сказала, что Вы здесь больше двадцати лет живете, – произнесла я спокойным голосом.

– Да, это мое любимое место, – ответил Леонардо, улыбнувшись. – Я влюбился в этот город, как только увидел его.

– Но Вы его ни разу не нарисовали, – тихо произнесла.

На этой фразе он повернулся и посмотрел на меня восторженными глазами.

– Господи, а ведь ты права! Я никогда не рисовал Венецию. Даже в голову никогда не приходило. Ведь это идея! – он заулыбался, сжимая посильнее мою руку.

Мы прошли еще немного.

– А какое твое любимое время суток? – не знаю зачем, спросил он.

– Здесь закаты красивые, – подумав немного, ответила я.

– А именно твое?

– Мне нравится ночь. И сумерки тоже красивы, только когда они уже темно-синего цвета, ближе к ночи.

– Глубина и чувственность… – медленно произнес он. – И пленительные тайны! Это отражает ночь. И так подходит Венеции.

– Тайны обычно связывают с прошлым и преступлениями, а не с антуражем города. Это прошлое всегда будит воображении и будоражит человеческую фантазию. Мы склонны додумывать то, чего не было.

– Тот дом – большое подспорье в этом, – сам затронул щепетильную тему художник.

Я улыбнулась.

– Хотите написать его?

– А ты будешь не против? – заискивающе, с долей страха в голосе, произнес Леонардо.

– Я большую часть времени буду проводить у Вас в мастерской. Дом будет пустовать, – пожала я плечами.

Леонардо нахмурил брови и скривил губы. Похоже, мой ответ ему не понравился.

– Я обдумаю, но навряд ли, – ответил художник после раздумий, затем отвел в сторону глаза.

– Странно, что Вы живете в Венеции, которая кишит разными загадками и таинственными историями, и не любите их.

Леонардо тут же перевел на меня взгляд своих уставших, с прищуром глаза и смолк, обдумывая ответ.

– Скорее, я не принимаю их на веру, – мягко ответил Леонардо.

– Художники часто черпают вдохновение в легендах, в мистике, в жизни исторических персонажей.

– Я предпочитаю настоящее, только передаю его немного изменено. Под своим углом зрения, – пояснил художник, немного усмехнувшись.

– И что же вы доносите до людей? – улыбнулась я, внимательно слушая собеседника.

– Красоту природы, ее мощь и власть над человеком, человечеством. Ее непостижимость и силу.

– Вы серьезно? – распахнула я в изумлении глаза.

– Разве ты не увидела этого в моих картинах? – обратился он ко мне и замер, вглядываясь в лицо, от чего, еще больше сощурив глаза.

– Они рождают совсем другие чувства, – честно ответила я, глядя в глаза.

– Какие же? – подошел художник на шаг ближе, желая услышать каждое слово и понять.

Я немного помялась и ответила на вопрос.

– В них очень яркие цвета, как радуга. Поймите меня правильно, это хорошо, но ощущения мощи и непостижимости, о которых Вы говорите, не существует в них. Ты не ощущаешь себя частью природы, или мелким существом. Она живет сама по себе в ваших картинах, в другой реальности.

– Хочешь сказать, что я – плохой художник? – спросил он, опять немного прищурив глаза и улыбнувшись.

– Вовсе нет, – ответила я.– Просто смысл того, что вы пишете, не тот, который видят зрители, – я смотрела в глаза, не зная, как оправдать свою фразу, и решила сказать что-нибудь приятное. – В любом случае, ваши портреты – шедевры!

Леонардо вглядывался в меня и молчал.

– Знаешь, а ведь и человека я рассматриваю как создание природы, – после очень продолжительной паузы, произнес маэстро.

– И какова мысль? – вздохнула я с облегчением, продолжая разговор.

– Я пытаюсь показать животное начало, и мужчины, и женщины, которое скрыто под телом человека.

– И у каждого оно свое, – закончила я фразу.

– Верно, – он кивал и мягко смотрел на меня, как на человека, который понимает его душу. – Я убежден, что животное начало, скрытое в каждой женщине, различно всегда. Даже в близнецах.

– Знаете, у меня есть знакомая преклонного возраста, которая сказала мне как-то, что человеку было бы гораздо легче найти свою вторую половинку, если бы он отключал разум и руководствовался животными инстинктами.

– То есть?

– В ее понимании, мы как животные, ищем идеал, совершенно не придавая значения физиологии, хотя это становится основой любого союза. Каким бы замечательным ни был человек, если тебя к нему не тянет, то вы никогда не будете настоящей парой. Поэтому животным гораздо легче искать себе партнера, хоть они и примитивны, но ошибок в выборе не делают.

– Ты с этим согласна? – с восхищенным взглядом произнес Леонардо.

– Я, нет, – ответила я с легкой долей грусти. – Я не понимаю, почему человеку следует ставить телесное выше души и духа. Мне важны христианские ценности, которые воспринимают человека как одухотворенное тело, в котором есть и разум, и душа, который мыслит, существует, принимает сторону света или тьмы. Для меня не существует разума без духа и души.

– Никогда о таком не думал. Мне ближе показать степень сексуальности тела и скрытого желания, которому противостоит разум.

Я помолчала немного, вглядываясь в гладь воды и наши отражения.

– У Вас не так много мужчин моделей, они менее интересны?

– Они более скованы. С женщинами в этом плане легче, в них всегда есть что-то порочное, что-то дикое от природы, чему очень хочется вырваться наружу. Женщины любят соблазнять. Они как ночь.