Русский сценарий для Голливуда. Библиотека приключений. Том 2

– Но, ведь, помочь-то надо! У него, как и у нас с тобой, поди, тоже мать есть! Домой ждет!..

– Ты б не связывался с ними, Витек! Чуть раньше или чуть позже они один хрен Иванова в санчасть отволокут. Иначе от командиров по пятое число получат!

Но Красногубов уже поднялся с койки и медленно направился к Воркуте и когорте старослужащих, крепко державшихся своего вожака. Растолкав товарищей, уже успевших тесно обступить неподвижно лежавшего на полу солдата, Виктор молча склонился над ним.

– Иванов! – негромко позвал Виктор.

Но тот не подавал никаких признаков жизни. По всему было видно, что еще совсем немного, и бедняге уже не понадобиться ничья помощь.

– Эй, земляк! – прикрикнул кто-то из прихвостней Воркуты на Красногубова. – Кто тебя научил совать свой длинный нос, куда не просят? Или тоже кителек постирать хочется? Так, извини, у нас, пока что, стиральный порошок весь вышел! Хорошего – помаленьку!

– Ха-ха-ха! – дружным хохотом поддержали острослова товарищи.

– Что с парнем-то сотворили? – грозно нахмурившись, спросил Виктор, не бращая внимания на издевки отщепенцев.

– Как – это, что?! Ослеп?! Не видишь, у нас тут показ мод происходит?

И все тот же острослов кивнул в сторону старослужащих.

– Это, вот, жюри!

Потом он показал на Иванова.

– А, это – топ-модель в обмундировании от Воркуты!

– Ха-ха-ха! – одобрительно захихикали деды.

– Ты нам весь праздник портишь! Как – тебя?! Хотя бы билетик на наше шову приобрел? У нас здесь публика уважаемая и безобразия не потерпит!

– Да, да!!! Конечно! Правильно!.. – дружно закивали старослужащие. – Пусть билет покажет!

Это означало, что, прежде, чем получить разрешение на доставку Иванова в санчасть, Виктору предлагали, чтобы он снял штаны и выставил свой голый зад для всеобщего обозрения. Превратив, вообще-то, несчастный случай в жестокий и на редкость поучительный акт воспитания молодняка в духе беспрекословного, почти рабского, подчинения старослужащим, Воркута и его погодки как будто бы были даже рады тому, что все так обернулось. Ведь Иванов, как ни крути, во всем был виноват сам. И, поделом – ему! Мало того, что он закурил в неположенном месте и при этом очень неосторожно обращался с сигаретой… Из-за него другие едва не подвергли себя опасности!

– Ну, так мы ждем! – настойчиво повторил острослов.

Невольно переключив свое внимание с Иванова на не в меру говорливого подонка, а затем – на улыбавшегося во весь рот старослужащего, который держал в страхе всю роту, Красногубов, выпрямился во весь свой гигантский рост. Сложив пальцы правой руки в фигу, он поднес ее непосредственно к самой физиономии Воркуты.

– А вот – это, ты видел?!

– У-у-у! – одобрительно и вместе с тем восхищенно загудела казарма.

От неожиданности глаза у Воркуты округлились, как у филина. Кровь ударила ему в голову. Никто из военнослужащих не смел обращаться с ним так дерзко. Он отступил на один шаг от Красногубова, нависавшего над ним, как скала. В руке его блеснул нож. Он был острым, как бритва. Воркута заточил его, как раз, на экстренный случай для непредвиденной разборки или в целях самозащиты. Деды окружили Красногубова, и он оказался в кольце воркутинских сообщников. Но, казалось, это ничуть не испугало его. Виктор сжал кулаки, похожие на две пудовые гири и медленно двинулся на Воркуту. Тот, размахивая перед ним опасным, как жало змеи, лезвием, трусливо отступал в угол казармы. В то же время, кольцо вокруг Красногубова сужалось, но никто из дедов не решался на то, чтобы напасть на него первым. Окончательно загнанный в угол, Вокрута дико сверкал глазами и щерился, как шакал. Но отступать ему уже было некуда. Он замер, выжидая удобный момент, чтобы ринуться на противника. Тогда примеру вожака последовали бы остальные деды. Но Воркута почему-то медлил… Внезапно острие его ножа сверкнуло в воздухе!.. Располосовав гимнастерку Красногубова надвое, он, очертя голову, бросился на него… Опередив Воркуту на долю секунды, Виктор коротко замахнулся и молниеносно опустил свой чудовищный кулак прямо на его голову. Острие ножа, лишь едва коснувшись Красногубова, замерло прямо напротив его большого, стучавшего, как молот по гвоздильне2, сердца. Воркута, как подкошенный, рухнул к ногам Виктора. Его прихвостни, казалось, приготовившиеся к решительному броску, замерли на месте. Они никак не ожидали подобной развязки событий. Увидев, с какой легкостью этот кроткий с виду новобранец разделался с их свирепым предводителем, они, будто бы ничего особенного не произошло, тотчас молча разбрелись по казарме. Красногубов осторожно поднял на руки Иванова. Сопровождаемый молодыми солдатами, довольными тем, что Воркута все же получил по заслугам, он, не мешкая, направился в лазарет.

7

Командир строевой роты старший лейтенант Папахин, побагровев до самых корней волос, смотрел на Красногубова испепеляющим взглядом.

– Рядовой!

– Я, товарищ старший лейтенант!

– Йа-а-а! – передразнивая солдата, гнусаво протянул Папахин. – Головка… от морковки! Значит, ты, говоришь, ефрейтору-то Кружилину чуть последние мозги не вышиб? Впрочем, у него их никогда не было. Но, по крайней мере, всегда оставалась хотя бы слабая надежда на то, что со временем появятся. А теперь человек, можно сказать, инвалидом на всю жизнь остался!..

– Так, ведь…

Но лицо офицера задергалось точно от нервного тика.

– Молчать!!! Здесь я – командир!

Старший лейтенант Папахин подошел вплотную к Виктору и, погрозил кулаком перед самым его носом. Красногубов, который примерно на полторы-две головы возвышался над офицером, даже не поморщился. Он равнодушно взирал на него сверху вниз, как могучий исполин на злобного карлика, в силу своей особенной природы выходившего из себя по всякому поводу, а порой и при отсутствии такового.

– Ты меня понял, а?! Я тебя спрашиваю?!

– Никак нет!

– Да, ты!.. Да, ты знаешь, наглая твоя физия, что стоит лишь мне подать на тебя рапорт командиру полка, и ты тотчас окажешься за решеткой?

Папахин был вне себя от ярости. Даже средней величины родинка на его правой щеке из коричневой сделалась черной.

– Рядовой Иванов получил по заслугам! Больных надо лечить, а дураков учить!

Что именно имел в виду Папахин, одному лишь богу было известно. Но Красногубов даже не пытался ему возразить. И, все же, офицеру показалось, что это не так.

– Молчать! – снова пригрозил он, тем самым, давая понять, что всякое слово, сказанное рядовым, обернется лишь против него. – Ну, чего ты от меня хочешь, изверг? Карьеру мне испортить?

От возмущения ноздри Папахина раздулись, брови, взметнулись к основанию козырька офицерской фуражки, словно норовя спрятаться под ней.

– Я?! – с удивлением спросил Виктор так, как будто до сих пор речь шла вовсе не о нем, а о совершенно другом военнослужащем, невесть, как возникшем в воображении Папахина на его месте.

Вероятно, Воркута и его сообщники, выгораживая себя, представили командиру недавние трагические события, происходившие в роте, совсем иначе, а не так, как все случилось на самом деле.

– Ну, не я же? Жучкин, ты, сын!..

На улице стояла июльская жара, и, видимо, во время уборки форточку в командирской комнате распахнули настежь. В окно виднелся плац. За ним находилась столовая. До обеда оставалось примерно с полчаса. Порыв свежего ветра ворвался в кабинет ротного и донес вкусные запахи из столовой. Красногубов с жадностью втянул в себя аромат борща, жаркого, сладкий дух компота из сухофруктов.

– В последний раз спрашиваю, рядовой!.. Ответь, только – честно! Может быть, ты Кружилина неспроста сковырнул?

Но, видя, что Красногубов не совсем понимает, о чем идет речь и куда клонит его непосредственный начальник, тот пояснил.

– Видишь ли, Воркута был мне хорошим помощником! Он действовал строго по моим указаниям. Страх правит миром!.. И, если солдаты не будут бояться и уважать своих командиров, то они и не станут им беспрекословно подчиняться. Поэтому я вынужден был назначить себе такого помощника, каким являлся ефрейтор Кружилин. Конечно же, один, без моей и поддержки старослужащих, он не справился бы. И мы оказывали ему такую поддержку.

Видимо, с трудом сдеживая скопившееся в нем раздражение, Папахин резко повернулся спиной к Красногубову.

– Солдаты совсем распоясались… И в этом виноват не Кружилин, а ты, Красногубов!.. Ты избавил их не только от деспота Воркуты, но и от всяких обязательств по службе тоже!.. Поэтому его место должен занять другой!..

Снова в помещение ворвался влажный и удушливый июльский ветер, донося со стороны столовой аппетитные запахи, и Красногубов в предвидении того, что обед – не за горами, жадно сглотнул слюну. Офицер внимательно посмотрел на него. Видя, что этот солдат, напрочь лишен какого бы то ни было честолюбия и властности, Папахин переменил тактику.

– Ну, ладно, Витя, присядь!..

Виктор послушно сел на предложенный ему стул.

– Скажи, тебе нравиться служить в Советской Армии?

Чистосердечный солдат на секунду задумался.

– Никак нет, товарищ старший лейтенант!

Папахин презрительно фыркнул.

– Так, ты не любишь свою Родину?!

– Никак нет! Родину я люблю!

– Тогда почему же защищать ее не хочешь?!

Красногубов ощутил, как щеки его загорелись оттого, что Папахин выставил его каким-то дезертиром и предателем.

– Да я, если надо, жизнь за нее отдам!

– Кхе! – усмехнулся офицер. – Почему же дисциплину нарушаешь?! Без дисциплины, сам понимаешь, подразделение будет не боеспособно!

– Я не нарушаю! И потом стройбат – это не линейные войска!

Папахин нервно забарабанил пальцами по столу.

– Так, вон оно – что! Значит, ты служить намеревался в боевом подразделении, а тебя – хлоп и обломили?! К нам сплавили небо коптить, дерьмо месить и, получая довольствие за казенный счет, большего не спрашивать! Так, что ли, получается?!

– Никак нет!

Офицер встал из-за стола и нервно прошелся по кабинету.

– Что-то никак не пойму я тебя!.. Очень сложный, ты – человек, рядовой Красногубов!..

Папахин чувствовал, что этот солдат был у него, как кость в горле. Но избавиться от него одним росчерком пера он не мог…

– Ладно! Пока что, свободен! После договорим…

И офицер небрежно кивнул на дверь.

Отбыв наказание в десять суток на гауптвахте, где кормежка была еще более скудная, чем обычный солдатский рацион, Красногубов вернулся в свою роту. Находясь в своеобразном заключении на территории полка, Виктор не подозревал, что, на самом деле, его ждала гораздо более суровая участь. И, если бы – не ротный Папахин, который имел весьма влиятельных покровителей в штабе дивизии, то его просто-напросто засадили бы лет на пять за тюремную решетку. Ведь фактически он нанес тяжелое увечье ефрейтору Кружилину. Но за выслугу лет и успехи в строевой службе Папахина представили к очередному званию капитана. Чрезвычайщина испортила бы ему весь праздник. В конце концов, если бы дело дошло до штаба армии, то повышения по службе старшему лейтенанту не видать, как морщин на собственном лбу. Если только в зеркале… Он, как и многие другие офицеры не жаловал солдат сочувствием и, тем более, любовью. И вообще не считал их за людей. Смотрел на них, как на дармовой рабочий скот. В этом смысле все солдаты были для него совершенно равными. И в критической ситуации, тем более, в ущерб собственному продвижению по службе, он никогда бы не предпочел кого-либо из них в назидание остальным. «Почему одна свинья должна сидеть в тюремной клетке по вине другой? – хладнокровно рассуждал Папахин. – Не слишком ли много чести – для таких вот Кружилиных, чтобы ради них суды устраивать?! Да, вся армия по локти в крови! На то она и – армия! Что – ее, за это судить, что ли? Поэтому ни о каком криминале в его роте и речи быть не может! Просто, выясняя отношения, ребята немного повздорили». Такая точка зрения вполне устраивала Папахина. А, значит, придерживаясь ее он, прежде всего, отстаивал собственные интересы. У него не мелькнуло даже тени сомнения, что его карьера при любых самых неблагополучных обстоятельствах, которые порой сопутствовали его судьбе, все равно, сложится удачно. Офицер хорошо понимал, что испокон веков все люди выясняли отношения между собой. И каждый из них всеми силами пытался доказать, что он – лучше и достойнее своего соперника. И к одному из них приходил успех лишь потому, что на голову второго сваливалась неудача. Папахин потому и выбрал армейское поприще, что оно давало ему главное преимущество – власть над людьми.

Вслед за одним наказанием Красногубов неизвестно за какие грехи тут же получил новое – наряд на работу в столовой. Он мыл посуду, драил полы, чистил картофель. Его было такое множество, что любому-другому это напрочь отбивало всякое желание браться за кухонный нож. Но Виктору работа пришлась по душе. Ведь теперь, что касалось картофеля, некоторых других овощей и круп, которых на кухню доставлялось всегда в избытке, он ел столько, сколько его душе было угодно. Нужно было только не полениться их приготовить… За первым нарядом Красногубов схлопотал второй, потом третий. Он нарочно грубил товарищам по службе, имевшим более высокое звание и неохотно выполнял их приказы. Имел неряшливый вид. Папахин пользовался всякой возможностью, чтобы Виктор находился в роте, как можно, меньше. Так офицеру было спокойнее. В конце концов, он добился того, чтобы по приказу командира полка Красногубова перевели в хозяйственный взвод на постоянное место службы. От этого оба: и командир, и подчиненный только выиграли. Первый оттого, что избавился от плохого солдата. Второй – от чрезмерно деспотичного военачальника. Виктор получил то, чего хотел. Он теперь не особенно страдал от голода. И до конца службы так раздобрел, что прибавил к своим ста десяти еще килограммов тридцать с гаком. При этом он не выглядел толстым. Просто слегка раздался в плечах. Да, лицо его лоснилось от сытости.

Папахин назначил себе нового помощника на место Кружилина, и тот, используя всевозможные непопулярные методы, добросовестно нагонял страху на солдат. Ведь Папахинская рота претендовала на то, чтобы получить звание отличной в политической, боевой и строевой подготовке. Тем не менее, за два года службы учебные стрельбы из табельного оружия Папахин проводил лишь однажды.

8

Виктор был дома совершенно один. Мать с утра наладилась к соседке, муж, которой успешно фермерствовал на бывших колхозных полях. У него было два трактора, старенький комбайн, «КамАЗ» с прицепом, свиноферма. Выращивал он картофель и пшеницу. Забивал скот. Плоды своего каторжного труда за полцены продавал городу. Матрена Гурьевна пришла затем, чтобы похвастать перед соседкой, какой у нее геройский сын объявился из армии. Как ладно на нем сидит солдатское обмундирование! На груди висят знаки воинской доблести. А сам-то, орлом смотрит!

– От слышь, Осиповна! Твоему-то Ереме был бы помощник какой! – на все лады расхваливала Матрена Гурьевна своего Витю. – Ну, что, придешь на моего сокола глянуть?! Аль, нет?! Чаи погоняем! А то и чего покрепче сообразим!

– Да, не знаю я, Гурьевна! – прохладно встретила непрошенную гостью важная хозяйка. – Чего, там, смотреть-то? Все из армии приходют, если, конечно, воевать в Чучни не пришлось…

И Осиповна с сомнением посмотрела на Матрену Гурьевну. Та вспыхнула, было, как порох. Досадуя на не особенно радушный прием, она едва сдержалась, чтобы не отплатить хозяйке ее же монетой. Но благоразумие все же взяло верх. Гостья решила, что лучше действовать с умом и хитростью, чем идти напролом к поставленной цели.

– Мой ничего не сказыват, но я тебе одной по большому секрету доложу!.. Только ты никому – ни-ни! – предупредила Матрена Гурьевна.

Сделав испуганное лицо, и, раскрыв рот от изумления, Осиповна во все глаза уставилась на гостью.

– У него ж, у Вити моего, ранения имеются!

– Да, что ты, соседушка?!

– Вот такой шрамище во всю грудь!

И для наглядности Матрена Гурьевна провела рукой, начиная от собственного подбородка и до самого низу так, что ее рука почти что коснулась пола.

Красногубова не обманывала соседку, поскольку на теле у Виктора и, в самом деле, остался едва заметный след от ножа, которым полоснул его Кружилин. Но рана была такой незначительной, что, скорее, походила на большую царапину и зажила буквально через неделю. Больше всего тогда Виктор переживал за испорченную гимнастерку, так, как во всем полку не нашлось новой, такой, чтобы подходила ему по размеру. Кое-как залатав прежнюю, он так и проходил в ней до самого конца службы. И, лишь демобилизовавшись, облачился в парадную форму без единого изъяна.

– А еще у него ранение – вот сюда!

И Матрена Гурьевна ткнула пальцем в икру правой ноги.

– Пуля навылет прошла! – продолжала она, с опаской поглядывая по сторонам. – Я, так думаю, раз, мой Витя про свои боевые подвиги ничего не рассказыват, значит, дело это – большой государственной важности! И никому знать про то не следует…

– Ишо бы! – с готовностью согласилась Осиповна.

По правде сказать, история второго «ранения» Красногубова была на редкость банальна. Как-то полковая медсестра отправилась к выгребной яме, располагавшейся на территории военной части, точнее примерно в двухстах метрах позади ее казарменных и бытовых помещений, чтобы избавиться от мусора: пищевых отходов и грязных бинтов. Она делала это ежедневно, поскольку медсанчасть всегда перенаселяли больные, и горы мусору скапливались в корзинах уже к полудню. На сей раз, оказавшись возле довольно обширной свалки, ничего не подозревавшая медсестра вдруг обнаружила, что находится там не одна. Сперва она отчетливо услышала громкое хрюканье. Приглядевшись, в самой середине груды пищевых отходов, а, точнее, метрах в двадцати от себя неожиданно увидела огромного клыкастого кабана. Яростно разгребая мордой и копытами злачные кучи, он с громким чавканьем пожирал объедки с солдатского стола, картофельную кожуру и прочие весьма аппетитные «деликатесы». Когда, после некоторых колебаний, на свой страх и риск медсестра с мусорным бачком в руках, все ж таки, приблизилась к самому краю выгребной ямы, кабан насторожился и развернул морду в ту сторону, откуда послышался посторонний шум. Его налитый кровью глаз секунду или две пристально разглядывал девушку в белом, как мел, халате. Естественная раздражительность и свирепость этого животного, не имея границ, моментально обратилась против возмутительницы его спокойствия, которая сама того не ведая, возбудила в прародителе домашней свиньи необузданные инстинкты. Ни секунды не мешкая, кабан проворно выбрался из выгребной ямы, в том месте, где спуск в нее был пологим, и, с места в карьер галопом пустившись по самой кромке смрадного выгреба3, стал стремительно приближаться к медсестре. Та от страха пронзительно, как будто ее резали по живому, завизжала и с криком: «Помогите!», пустилась наутек, позабыв про бак с мусором. Но, не пробежав и нескольких шагов, она внезапно попала прямо в объятия Красногубова. С ведрами, полными картофельной кожуры, он, не спеша, направлялся к свалке. Виктор едва успел заслонить собой перепуганную до смерти медсестру. Ошалевший кабан, который стремительно мчался ей вслед, с намерением сокрушить все на своем пути, неожиданно заметив новое препятствие, не останавливаясь, с разбегу резанул острым клыком по ноге Красногубова. От возбуждения солдат не почувствовал боли. Потеряв равновесие, и, распластавшись брюхом на земле, он машинально схватил свирепое животное за заднюю конечность. Протащив за собой поверженного врага с полдюжины метров, кабан бешено завертелся на месте. Он прилагал неимоверные усилия, чтобы высвободиться из плена. Но пятерня Красногубова, словно железный капкан, захлопнувшись, отказывалась выпустить на свободу опасное животное. Напрасно оно издавало жуткие вопли, нагоняя страху на всю округу. Воспользовавшись моментом, Красногубов привстал на колени. Подтянул к себе яростно сопротивлявшегося кабана и, изловчившись, с такой невероятной силой ударил кулаком по волосатой хребтине, что раздался громкий хруст. Жалобно взвизгнув, кабан свалился замертво.

Медсестра, ничего не понимая, стояла, как вкопанная, на том самом месте, где ее оставил Красногубов, спасая от кабаньих клыков. К выгребной яме, возле которой происходила скоротечная, но впечатляющая схватка человека и дикого животного, уже сбежались солдаты и офицеры. В немом изумлении они разглядывали внушительные желтые клыки лесного жителя, его отвратительную щетину, маленькие злые глазки, в которых навсегда потух безрассудный убийственный огонек. Виктор отказался от услуг санитаров, предлагавших ему носилки. Слегка прихрамывая и опираясь на хрупкое плечико медсестры, он направился в медсанчасть.

Девушка, которую звали Ляля, скоро забыла о том, что еще недавно ее жизнь подвергалась смертельной опасности. Кокетливо улыбаясь, она промыла рану своему спасителю. Обезболив, наложила несколько швов. Смазала какой-то мазью с неприятным специфическим запахом и туго перебинтовала. Уложила Виктора на кровать в единственной на тот момент пустующей палате для тяжело больных… Поблагодарив медсестру, Красногубов устало закрыл глаза. Лицо его было бледно.

– Тебе – плохо?! – с тревогой спросила она.

Ляля заботливо подсела к нему на жесткий солдатский матрац. Маленькой теплой ладошкой легонько коснулась лба. Провела по непокорной вихрастой пряди светлых волос. Потом, склонившись на грудь, поцеловала в губы. Дрожь желания пробежала по ее телу.

– Ты – чего, это? – удивленно спросил Красногубов.

– Ты спас мне жизнь, и я, как бы, у тебя – в неоплатном долгу, – виновато улыбаясь, едва слышно прошептала Ляля.

Она скинула халат, оказавшись в лифчике, едва прикрывавшем ее упругие груди, и, аккуратно, стараясь не потревожить рану солдата, легла рядом с ним на кровать…

9

Матрена Гурьевна была хотя и необразованной, но очень проницательной женщиной. Она не без основания верила в то, что сын ее – герой. Поэтому, расхваливая Виктора перед Осиповной, она и сама уже уверовала в то, что он непременно воевал где-то в этой самой Чучни, где свистели пули и разрывались снаряды. Матери и в голову не приходило, что ее отпрыск, отдавая долг Отчизне, кашеварил в солдатской кухне. Осиповна также очень легко прониклась тем же возвышенным чувством, которое жило в ее соседке. Сама жизнь русских матерей, полная лишений и стоицизма, была, своего рода, примером для подражания молодому поколению… Если не сказать больше, своеобразным подвигом. Но постоянная нужда стала для этих женщин обычным делом. Держа свои желания и прихоти в жесткой узде, они проявляли редкую самоотверженность, хотя и не понимали, во имя чего она была необходима? И, так ли, уж, необходима вообще? Тем не менее, не задаваясь подобными вопросами, женщины ощущали, как чутко откликаются их сердца на мужество и отвагу собственных сыновей. Как будто бы, открытая всем ветрам сильная и могучая русская душа являлась единственной их ценностью, которую они никогда не разменяли бы ни на какие мирские блага. Героическая тема словно висела в воздухе, которым они дышали, как именно то, ради чего лишь и стоило жить. О подвигах своих сыновей, служивших в армии, в городе и на селе говорили также обыденно и просто, как, например, о том, что вперед прикупить с ближайшей получки: изрядно прохудившуюся обувь или заношенную до дыр одежонку?.. А, может, что-то – из бытовой техники или мебели? Как будто в этом смысле у простых людей имелся особенный выбор.

Было утро. И Виктор, поднявшись с постели, принялся за завтрак, когда в двери постучали… Когда он распахнул ее, то едва не обомлел от удивления!.. На пороге стояла Василиса! Ни слова не говоря, она бросилась к Виктору на шею. И он снова ощутил то особенное сладостное тепло… Как тогда, в медсанчасти, когда Ляля легла рядом с ним на кровать… А потом… Оно исходило от девичьего дыхания, похожего на дуновение летнего ветерка, и жаждущего ответной ласки трепетного тела. По воле случая полковая медсестра стала самой первой женщиной, которую узнал Красногубов. И теперь, держа в объятиях Василису, он устыдился, что, служа в армии, с большим трудом заставил себя ответить, всего лишь, на одно из ее писем, которыми в течение двух лет она буквально его засыпала. И, примерно, раз, а то и два в месяц аккуратно присылала ему весточки со штампом военно-полевой почты. Впрочем, он и в самом деле совершенно не знал, о чем писать девушке, с которой до службы в армии встречался всего ничего. И, что она в нем нашла? Мужчины побаивались Красногубова за его грубую физическую силу и ершистый характер. Именно те же качества притягивали к нему женщин. Они видели в нем своего защитника и надежного спутника жизни. Его непомерная физическая сила казалась им именно тем, что отличает настоящего мужчину, рядом с которым море – по колено, от прочих представителей сильного пола. Наверное, поэтому Василиса так уцепилась за Виктора и простила ему равнодушное и довольно продолжительное молчание в ответ на ее строки, дышавшие беспримерной любовью.