Русский сценарий для Голливуда. Библиотека приключений. Том 2

5

Северков с самого первого взгляда не понравился Красногубову. Уж, больно скользким показался. Насчет работы ничего конкретного не пообещал. А во время короткой беседы с Красногубовым, то и дело, свербел его пристальным взглядом так, как будто бы между делом внимательно изучал. Что, мол, за фрукт такой и с чем его едят? «Ну-ну! – думал про себя Красногубов. – Смотри, чтоб гляделки не проглядел!» И, хотя вслух Дмитрич ничего лишнего не сказал Северкову, ограничиваясь односложными ответами «да» и «нет» по поводу семейного положения и трудовой биографии, все-таки, решил, что этот ректор не заслуживает доверия. Да и какое ему, собственно, дело до Красногубова?.. Вон он кругом обложился бумажками. Занятой сильно, чтобы о простом человеке заботу проявить. Напоследок Дмитрич оставил Северкову свои координаты и ушел, как говорят, ни с чем. Еще недельку-другую он бесполезно мыкался по разным организациям и предприятиям. Там смотрели на него как на снежного человека, который неизвестно для чего покинул свою пещеру в горах. Огромный рост и могучее телосложение Красногубова вызывали у работодателей невольное уважение, робость и даже страх. Это его раздражало. «Что, я к ним с пистолетом в руках пришел, что ли?! – искренне негодовал Дмитрич. – Чего они от меня, как от чумы, кидаются наутек в разные стороны?» От голода у него так подвело живот, что под конец плюнул он на все и отправился к матери, на окраину города. «Хоть накормит досыта! – успокаивал себя Красногубов. – К тому же, детишек давно не видел. Жуть как, заскучал по ним…»

Стасик и Максик были родной плотью и кровью Красногубова. Он никогда не забывал об этом. За нарочито грубоватым обращением с детьми тщетно пряталась нежная и искренняя любовь Красногубова к ним. Он очень редко их видел так, как почти всю свою жизнь провел в тайге. Если у него в руках оказывался острый топор, он за считанные минуты валил могучий кедр у края пропасти, чтобы по нему перебраться через нее на другую сторону. В сущности Дмитрич и сам был дитя природы. Он обладал ее силой и мощью. Легко сдвигал с места глыбищу весом в сотни килограммов. Но когда от него требовался такой пустяк, как приголубить Стасика и Максика, он становился досадно неловок и неуклюж. И тогда ласковое поглаживание ладонью по детской головке походило на подзатыльник. Если же Красногубов поочередно прижимал детишек к своей необъятной груди, они дрожали от страха. После подобного проявления чувств родителя хрупкие косточки Стасика и Максика ныли весь последующий день. Дмитрич сильно страдал оттого, что был не таким, как все. Порой ему казалось, что жена никогда не любила его. Если же и любила, то, по его мнению, ее любовь была так ничтожно мала и рахитична, что не затрагивала его сердце. Бывало, что Красногубов даже не замечал ее присутствие рядом с собой. Словно Дюймовочка она жила в своей цветочной чаше, покидая ее лишь затем, чтобы накормить домочадцев завтраком, обедом и ужином. Но даже и тогда Дмитрич не обращал на нее почти никакого внимания. Дом и семья были ее стихией. Точнее, искусственным мирком, в котором ему было слишком тесно. Но, часто оказываясь в тайге, где-нибудь за сотни верст от родного очага, Красногубов порой с удивлением замечал за собой, что тоскует по жене и, особенно, по маленьким детям. Ложась на ночь неподалеку от костра, он глядел в бездонное небо, усыпанное звездами, и всегда находил на нем две самые маленькие светящиеся точки, и – еще одну рядом с ними, немногим побольше. Они проливали свой неяркий свет прямо ему в душу, и тогда он засыпал с мыслью о Стасике, Максике и Василисе, которые в тот миг были для него такими же недосягаемыми и желанными как те крохотные, едва различимые для глаз планеты. Красногубов не понимал, почему его любовь к детям и жене выражалась именно таким, а не иным способом? Не понимал и не стремился понять. Главное, что она жила в нем и год от года росла и крепла…

Избенка Матрены Гурьевны Красногубовой была еще довольно сносной, в том смысле, что стены не подгнили, а крыша не текла. Огород в пять соток окружал забор из добротного ровного теса. Согнувшись в три погибели, Дмитрич едва протиснулся в дверь и очутился в сенцах. Затем, точно таким же способом, из сенцев ввалился в прихожую, смежную с маленькой уютной кухонькой. Гурьевна колдовала возле раскаленной печи. Заслышав, как хлопнула дверь, обернулась. При виде сына, словно бледный лучик на хмуром небосводе, подобие радости мелькнуло на ее морщинистом лице и тут же исчезло. Еще мгновение она растерянно смотрела на него, как бы с трудом осознавая тот факт, что перед ней стоял не кто иной, как ее собственный сын. В кухне ароматно пахло щами. Вдыхая этот запах, Красногубов невольно сглотнул слюну.

– Как раз щи подоспели! – вместо приветствия сказала Матрена Гурьевна. – Голодный, небось?

– Угу! – несколько охотнее, чем этого требовали приличия, кивнул Красногубов.

– Ну, так седай за стол, коль пришел! – пригласила хозяйка гостя. – Только руки сперва помой!

С детства он привык к тому, что прекословить матери – себе дороже обойдется. Ее властная натура не терпела чьих-либо возражений, а, тем более, если они исходили из уст собственного чада. Однажды, еще учась в школе, Витя прогулял занятия. Вместе с товарищем вместо нее он отправился в поселковый клуб, сложенный из потемневших от времени брусьев. Там шел какой-то очень интересный фильм. Классная руководительница тут же сообщила строгой родительнице о случившемся. Когда после просмотра кино прогульщик вернулся домой, на улице было еще светло. Недолго думая, Матрена Гурьевна заперла сына в подполе и продержала там весь оставшийся день и всю ночь. Рано утром она освободила его из заточения и, сунув в руку сверток с завтраком, как ни в чем не бывало, отправила в школу. Витя навсегда запомнил урок и до самого последнего школьного звонка больше ни разу не пропустил без уважительной на то причины ни одного занятия. Дмитрич никогда не упрекал мать за весьма суровое воспитание. Но и не оправдывал ее за чрезмерную жестокость. Он, скорее, уважал ее, чем любил. Долгое время ему казалось, что он вообще ни на какую любовь не способен. И поначалу женился он на Василисе не оттого, что питал к ней какие-то глубокие чувства, а по воле случая…

Был конец осени. Погода стояла скверная. Вначале прошел дождь, затем ударил мороз. Все дороги и тротуары в городе покрылись коркой льда. Поздно вечером Красногубов спешил на электричку, чтобы отправиться в пригород, к себе домой. Экзамены в геологический институт он «успешно» провалил. Теперь ему предстояла служба в армии. Эта мысль мало его беспокоила. Все, чего он хотел от жизни, так это, чтобы у него каждый день на столе был харч. Виктор даже радовался тому, что его вот-вот забреют. По крайней мере, отдавая долг Отчизне, он обеспечит себе ежедневное трехразовое питание за казенный счет… Он вырос и возмужал, и ему больше не хотелось сидеть на шее у матери. Вечером вернувшись с работы, Матрена Гурьевна допоздна буквально не выходила из кухни, чтобы сготовить на завтра обед. Главное, побольше первого. И, хоть, как-то, удовлетворить непомерный аппетит сына. Без второго и третьего вполне можно было обойтись… Но, увы, подать к столу что-либо в соответствии со скромным меню, тоже не всегда удавалось. Зарплата у Красногубовой была никакая. Выручал огород. Тем не менее, сколько бы Виктор не съел, он всегда чувствовал голод. Поэтому все соленья и варенья буквально таяли на глазах еще до окончания затяжной зимы, на которую и припасались. Матрена Гурьевна держала кое-какую живность. Куры давали яйца. Каждую зиму во время лютых холодов она самолично забивала борова или свинью. Часть мяса продавала, чтобы на вырученные деньги на колхозном рынке приобрести молочного поросенка и растить его до следующей круговерти. Увы, живность оказывалась лишь незначительным подспорьем в хозяйстве Красногубовых.

– Опять ты брюхо набиваешь, сынок! – недовольно ворчала Матрена Гурьевна, наблюдая, как сын беспощадно уничтожает все удобоваримое, что имелось в доме. – Да, тебя легче прибить, чем прокормить!

На что Виктор невозмутимо отвечал:

– Ну, так и прибей! За чем же дело стало?

Она вспыхивала до корней волос.

– Не перечь матери, ирод!

Но постепенно решительные складки меж ее бровей разглаживались. Воинственный блеск в глазах погасал. Мгновение или больше она тепло смотрела на сына, словно любуясь им. Наверное, в глубине своей материнской души она гордилась своим чадом. И эта гордость заставляла ее не опускать головы перед трудностями. Ведь родила-то она не какого-нибудь там хлюпика, а настоящего богатыря! Затем взгляд ее вновь становился хмурым и задумчивым. Родить-то родила, а вот прокормить уже не под силу. Ведь, не железная – она, чтобы на себе волочить такого бугая. Пора ему в люди выходить и самостоятельно зарабатывать на пропитание.

Красногубов буквально скользил по тротуару, переваливаясь с ноги на ногу. Мимо него проносились машины. До железнодорожного вокзала оставалось минут двадцать ходьбы. Примерно через такое же время отправлялась электричка. Виктор хотел уже прибавить ходу, как вдруг впереди себя увидел маленькую человеческую фигурку. Она двигалась, при каждом шаге нелепо размахивая руками, и с трудом удерживая равновесие. Красногубов поравнялся с девушкой в тот самый момент, когда стало очевидным, что она вот-вот упадет. Протянув руку, он вовремя подхватил ее за талию. Тщетно ища опору, девушка машинально уцепилась за рукав его пальто. Беспомощно перебирая по поверхности льда ногами, и извиваясь всем телом, она никак не могла обрести желанного равновесия. До тех пор, пока Виктор, сомкнув обе руки за спиной у случайной и едва не распластавшейся прямо на обледеневшем тротуаре прохожей, не сжал ее в своих объятиях. Уткнувшись лицом в драповый воротник пальто, в которое был облачен ее спаситель, девушка даже не пыталась сопротивляться. Но эта идиллия продолжалась совсем недолго. Наконец, придя в себя, она, словно ужаленная, тут же отпрянула от Виктора. Задрав голову кверху, недоверчиво и пугливо посмотрела прямо в его улыбающееся лицо.

– Послушайте, вы, что себе позволяете?!

Небольшого роста, курносая девчушка походила на взъерошенного воробышка, неожиданно вырвавшегося из умело расставленных силков для ловли птиц. Красногубов растерянно и немного обиженно захлопал ресницами. Несмотря на свой огромный рост и непомерную физическую силу, до поры до времени, в душе он оставался не очень уверенным в себе молодым человеком. В присутствии же девушки Виктор совсем растерялся и не знал, как себя повести. Весь пунцовый от стыда и волнения, он не понимал, чем не угодил этой чересчур чувствительной особе. Вместо благодарности она смотрела на него так, как будто он без спросу залез в ее карман или посягнул на девичью честь.

– Вы – что, не в своем уме?! – снова спросила она, но уже не так решительно, как прежде.

Видя, что Виктор не желал ей ничего дурного, а, скорее, наоборот, она вскоре заметно смягчилась. Девушке вдруг стало неловко оттого, что она так бесцеремонно обошлась с молодым человеком, который по отношению к ней вел себя совершенно по-джентельменски. Она подумала о том, что ее долг, за добро, отплатить ему той же монетой.

– Василиса! – отбросив условности, с немного виноватой улыбкой неожиданно представилась она, и смело протянула Виктору свою крохотную ладонь для знакомства.

6

В военкомате долго сомневались, в какие же войска рекомендовать Красногубова? Потом решили, что кроме как в стройбате такому доброму молодцу вряд ли где найдется наиболее подходящее местечко. Виктор никак не вписывался в советские стандарты, какими измеряли пригодность парней для службы в серьезных подразделениях.

– Лучше «мишени» для врага, чем этот призывник, и не придумаешь! – за глаза перемывали косточки Красногубову штабные офицеры.

– А, может, его – в пехоту? – предложил сутулый прапорщик.

Всякому, кто наблюдал его со стороны, он живо напоминал вопросительный знак, который при письме, пренебрегая правилами русского языка, забыли поставить в конце предложения. С тех пор он так и остался не у дел.

– Да он же, как жегдь, на метг из окопа тогчать будет! – резонно заметил лейтенант, которому в свое время уроки логопеда не пошли на пользу.

Загодя определив Красногубова в стройбат, эти штабные подкрепляли свое решение, как им казалось, на редкость убедительными доводами, которые, тут же, высказывали вслух. Непонятно для чего они тратили попусту столько времени на обыкновенного паренька из пригорода. Возможно, его внушительный рост произвел на них несколько большее впечатление, чем они сами того желали, и, невольно поддавшись ему, одетые в униформу люди никак не могли сосредоточиться на своих непосредственных обязанностях, чтобы придти к единому мнению. В отношении роста и прочих физических данных все остальные призывники фактически мало, чем отличались друг от друга и не вызывали никаких сомнений относительно того, куда именно их отфутболить. Тех, что поменьше и средненьких – в танковые. Более рослых – в ракетные и пехоту. Имелись желающие пойти в десантники и моряки. Конечно же, учитывался средний балл школьного аттестата. Бралось во внимание место работы, социальное положение, политическая благонадежность родителей и так далее.

– А, что, если его – в связь? – предложил капитан, который сам почти полтора десятка лет промандолинил в радиолокационных войсках.

– Ну, только в качестве дагмовой силы! – усмехнулся лейтенант. – Кабель тянуть. Ямы гыть под телегхафные опогы…

Эти военные напрочь отвергали все, что должным образом не укладывалось в их головах. Безоговорочно верша судьбами молодых людей, они свято верили в то, что имеют на это полное право.

Когда Красногубов получил самое первое письмо от Василисы, он безразлично повертел его в своих огромных ручищах и аккуратно положил в тумбочку, которую делил с соседом по койке. Та же участь постигла второе, третье и все последующие теплые послания от едва знакомой девушки. После той нечаянной встречи, когда она решительно протянула ему руку для знакомства, были два свидания. В первое они ходили в кино. Во второе просто гуляли по улицам города. Причем, оба раза место и время встреч назначала Василиса. Возможно, таким образом, она заглаживала свою вину за то, что с самого начала довольно грубо обошлась с Виктором. Он не мешал ее инициативе, поскольку это не было ему неприятно. Виктор не отказывал Василисе во встречах, так, как всегда делал то, что от него требовали или хотели. Деспотичная Матрена Гурьевна воспитала сына чересчур мягким и податливым. Так, что это часто и незаметно переходило в абсолютное безволие, а, может быть, неумение Виктора настоять на своем. Но в армии надоедливые командиры постоянно чем-нибудь досаждали Красногубову. То форма на нем сидит мешковато и в осанке выправки военной не наблюдается, то в строй встает с запозданием, то идет не в ногу с товарищами, когда взвод передвигается по военному городку. Эти бесконечные замечания сделали его немного раздражительным. Но, несмотря на это, он продолжал бы смотреть на все сквозь пальцы, если бы день ото дня не испытывал мучительного голода. Солдатский паек был ему, что слону – дробина. Порой голод казался особенно невыносим. И тогда, словно у хищного зверя, в глазах у Виктора, незаметно для него самого, появлялся голодный блеск. Он едва справлялся с собой, чтобы сдерживать себя в рамках приличия, и, не дай бог, не выместить недовольство существующим положением вещей на ком-нибудь из своих товарищей. Особенно тех, кто, отслужив большую часть положенного срока, считали это своей привилегией. Как бы то ни было, в «Уставе», который Виктор принимал при вступлении в ряды Советской Армии было написано: «Стойко переносить тяготы и лишения воинской службы…» В отличие от некоторых других он всегда это помнил. Возможно, именно поэтому однажды жизнь устроила ему проверку на прочность его характера. Точнее, сами старослужащие спровоцировали Красногубова на то, чтобы он, как следует, надрал им тощие задницы. Дело дошло до полного безобразия, когда, развлечения ради, они открыто начали издеваться над молодыми солдатами. Причем, выбирали себе жертв среди слабых, тех, кто из страха перед более сильными покорно сносил их оскорбления.

– Зема, а зема?! Ты, почему так… постирал мою робу? – хорохорился перед сослуживцами дед по прозвищу Воркута, напирая всей грудью на тщедушного с виду новобранца по фамилии Иванов.

Звали старослужащего так потому, что он родился и вырос в городе Воркуте. Оттуда же призывался в армию. Под конец ему настолько обрыдла служба, что незадолго до дембеля почти каждую ночь, когда в казарме стояла гробовая тишина, этот солдат вдруг громко вскрикивал во сне одно и то же:

– Мама! Я в Воркуту хочу! Мама…

При этих словах дежурный по роте, стоя на своем посту, пока все спали, едва сдерживался, чтобы не расхохотаться во все горло. Потом он будил напарника, который сменял его на часах. Продирая глаза ото сна, тот первым делом с любопытством спрашивал:

– Ну, как – Воркута? С мамой разговаривал?

– Ага! – с воодушевлением, как будто бы явился свидетелем чего-то чрезвычайно таинственного и необыкновенного, делился впечатлениями со сменщиком, отправлявшийся на отдых дневальный.

Через пару часов ему предстояло продолжить службу… Вновь заступивший на пост с завистью смотрел товарищу вслед. «Надо ж, как не повезло! – в сердцах досадовал он. – Такой прикол ушами проаплодировал! Уж, в следующее дежурство он своего не упустит…»

– Ничего! Может быть, он еще разок отчебучит номер! – сонно зевая, напрасно успокаивал его везунчик.

Воркута, как часы с кукушкой, был пунктуальным и будил ночную казарму лишь однажды, примерно около двух ночи.

– Счас, будет он тебе второй раз у мамы домой проситься! – возражал занявший его место дневальный. – Коль с первого раза не «дембельнулся», то, поди, уже смекнул, что от службы ему никак не отвертеться!

И солдат, сквасив разочарованную мину, всем своим видом выказывал абсолютное неверие в то, что Воркута осчастливит его, точно, так же, как и постового, который, получив свое сполна, в отличнейшем расположении духа, не спеша, на тот момент укладывался на боковую.

– Знал бы, что так будет, лучше бы вовсе глаз не сомкнул!

В это время Воркута заворочался в постели. Дежурный напряг свой слух так, что его барабанные перепонки едва не полопались.

– Ну, давай же! Давай! – от нетерпения дневальный едва не подпрыгивал на месте, мысленно обращаясь к спящему Воркуте, как будто бы к говорящему попугаю, который, время от времени, не переставал всех удивлять своими редкими способностями. – Скажи, что к маме хочешь! Дома – хорошо! Мама каждый день пельменями кормить будет!.. И ни тебе – подъема, ни отбоя, ни строевой подготовки!

– Ма а а а… – сквозь сон выдохнул Воркута и вновь захрапел еще громче прежнего.

– Ты слышал?! Слышал?! – восторженным шепотком, чтобы не разбудить спящих товарищей, восклицал дневальный, взывая к сменщику.

Но, к сожалению, тот, никак не реагировал на это, поскольку, едва его голова коснулась подушки, тут же отключился. Наверняка, он уже видел десятый сон.

Пробудившись рано утром, Воркута подозрительно всматривался в бесстрастные лица дневальных. Он прекрасно знал о своей привычке разговаривать по ночам и, конечно же, стыдился ее и считал скверной. Знал, что из-за этого недостатка сослуживцы за глаза подсмеиваются над ним. Поэтому ничего не прочитав на нарочито тупых и непроницаемых физиономиях дневальных, немного успокаивался. Затем подозрение снова закрадывалось ему в душу. И тогда ненависть переполняла его сердце. Не в силах совладать с ней, Воркута вымещал свою злобу на молодых солдатах. Он принуждал их к тому, чтобы они стирали его гимнастерку, чистили сапоги, бегали в солдатский магазин за сигаретами, а иногда и пивом. Отдавали ему часть своего довольствия и заработанных денег. Но поступал он так не столько по вышеуказанной причине, то есть из-за собственных комплексов, которых ужасно конфузился, а, больше, руководствуясь теми неписанными правилами, которые в пору армейской дедовщины, казались служащим в порядке вещей. Своеобразной нормой!.. До поры до времени Воркуте все сходило с рук. Никто не останавливал его, когда он открыто избивал наиболее строптивых новобранцев, которые не признавали авторитетного старослужащего. Это сделало его еще более самоуверенным и наглым.

– Ну, так что, зема?! – продолжал Воркута, хмуро глядя на явно пасовавшего перед ним Иванова.

Это был тот самый дневальный, прошлой ночью сменивший на посту своего товарища.

– Показать тебе, как нужно жмыхать1 робу?

Старослужащий щелкнул двумя пальцами, и кто-то из его товарищей тут же притащил отлично простиранные китель и штаны. На них не было ни единого пятнышка. Они сияли чистотой, как новые. Отличие состояло лишь в том, что по сравнению с нулевым это обмундирование немного выцвело. По-видимому, оно подвергалось чистке уже не впервой.

– Надень! – приказал Воркута, подавая чистенькую форму Иванову.

Рекрут послушно выполнил требование старослужащего.

– Ну, вот теперь ты на солдата похожий! – с довольным видом ухмыльнулся тот, с головы до пят оглядывая новобранца.

Он протянул Иванову начатую пачку сигарет.

– Кури, не стесняйся!

Присев на краешек кровати, где по-хозяйски развалился Воркута, наивный солдатик прикурил от его спички. От волнения несколько раз подряд он затянулся так глубоко, что раскаленный кончик дымящейся сигареты очень скоро удлинился вдвое больше обычного. Вынув ее изо рта, Иванов аккуратно подул на красный глазок и указательным пальцем стряхнул пепел. Но, как назло, сделал он это не очень аккуратно. Пылающая головка обломилась и упала, но не на пол, а прямо на чистенький китель, в который по требованию Воркуты облачился молоденький солдатик. Словно муху, которая оплошно уселась на пахнувшее мылом и еще чем-то обмундирование, Иванов с размаху прихлопнул ее ладошкой. Это было роковой ошибкой, которая едва не стоила ему жизни. Китель, постиранный в бензине, тут же вспыхнул, как порох!

– Ай, ай! Ой! По мо ги те! – взвыл Иванов, вскочив на ноги.

В мгновение ока вся одежда на нем занялась страшным пламенем. Еще две-три секунды и неосторожный курильщик сгорел бы заживо. Воркута и его товарищи не растерялись. Срывая одеяла с кроватей, они стали набрасывать его поверх Иванова, который, упав на колени, вопил так, как будто с него живого снимали кожу. Понадобилось более двух десятков одеял для того, чтобы пламень вначале пошел на убыль, а затем вовсе угас…

Дымящийся ворох одеял, иные из которых отчасти пришли в негодность, тотчас разгребли, чтобы виновник и жертва чрезвычайного происшествия в солдатской казарме в одном лице под ними не задохнулся… Поскольку было лето, окна распахнули… Затем, словно сговорившись, солдаты обступили со всех сторон Иванова, не зная, что дальше предпринять.

Лежа на полу, пострадавший представлял собой очень жалкое зрелище. Обгорело не только обмундирование, в которое его обрядил Воркута, но все лицо, руки и тело. Солдат, в котором мало что оставалось от человеческого обличья, не двигался. Теперь он больше походил на труп. И, если еще не стал им до конца, то это было лишь делом незначительного отрезка времени. Но на опасных шутников, зашедших в своих проказах дальше положенного, подобная «перспектива» со всеми вытекающими из нее последствиями, казалось, особенного впечатления не производила. Возможно, они до конца решили выдержать марку крутых парней, которым все нипочем, или же не понимали всей серьезности того, что стряслось.

– Вот, как надо, стирать обмундирование! – торжествовал Воркута тыча пальцем на полуживую мумию в обгоревших лохмотьях. – Самая распоследняя прачка делает это лучше, чем вы, салабоны!

Молодые солдаты, ставшие невольными свидетелями жуткой расправы над их товарищем, с ужасом смотрели на Воркуту.

Время было послеобеденное, когда служащим отводился один час на отдых. Красногубов мирно спал на своей койке. Внезапно его разбудил страшный шум, который переполошил всю казарму. Ничего не понимая, Виктор протер заспанные глаза. Бросив рассеянный взгляд туда, где кучковались Воркута и его приспешники, он увидел на полу неподвижное тело. Оно походило на обугленное полено.

– Что случилось? – спросил Красногубов своего соседа по койке.

Тот испуганно посмотрел на него.

– Ты – что, не видишь?! Воркута доконал Иванова! Чуть заживо его не спалил! В санчасть надо срочно беднягу! А то окочурится!

– Так, в чем – проблема?

– Сам бы хотел знать! Мутят они чего-то!.. Наверно, ждут, когда Иванов ласты откинет, чтоб потом на него всю вину за пожар в казарме списать.

– Так надо выяснить!

– Ага, попробуй-ка, сунься туда! Тебя так же, как и Иванова сюрпризом обрадуют или еще как за борзость накажут!.. Без команды Воркуты никто и пальцем не пошевельнет, чтобы помочь бедняге. Всякому собственная шкура дороже, чем чужая!