Грешные люди. Провинциальные хроники. Книга первая

– Данилка! Сглотни свою собачью слюну, Данилка! Сглотни, пока не поздно, – властно перебил его Андриан Изотович, умея и предчувствовать критическую опасность мужского буйства, и утишать властным окриком. – Дай волю таким… Ну, Пашкин, ну, распустились за последнее время. Вот оно! Ляпаешь, что в голову взбредет – до Канады уже добрался – и никакого страха.

– Я боюсь, Андриан, да удержаться нет силушки! Ну, нет же совсем, – подчиняясь начальственному окрику, вроде спуская пары, сдержанней отозвался Данилка.

– Чего? Чего ты сейчас боишься?.. Запомни! Все запомните: вот это и есть всему последний конец, когда язык становится помелом! – выдохнул осуждающе Грызлов, познавший, что бывало совсем недавно за неосторожно вылетевшее слово и не однажды вступавшийся за односельчан, вызволяя из беды по собственной невоздержанности. Разумеется, времена изменились, да насколь, до каких других перемен?

– Дури вашей боюсь и всегда боялся, – буркнул скирдоправ. – Управы на вас нет – некоторых начальников, и своевольничаете.

Пошевелив головой, будто подыскивая на стене место похолоднее, Андриан Изотович разом насупил мохнатые брови. Мужики, хорошо зная эту его привычку – словно удариться головой о твердое, а потом, чуть переждав боль от удара, навалиться на любого, кто первым окажется в поле зрения, неосторожным или наивным вопросом переполнит чашу его не всегда понятного гнева – вовсе притихли. Пожилой комбайнер Хомутов опустил руку на плечо Бубнова Трофима, предостерегая от нечаянной необдуманности. Но Трофим оставался мрачновато-насупленным, это был человек малоразговорчивый. Кривенько усмехался Тарзанка – электрик Васька Козин, вчерашний парубок, успевший жениться на бывшей однокласснице, вернувшейся с курсов продавцов. Тракторист Иван Дружкин, во всем чумазом и лоснящемся от машинных масел, поигрывал спичечным коробком, кидая взгляды на бухгалтера.

Семен Семенович сидел по другую сторону стола, на излюбленном месте рядом с настенным телефоном. Дотянувшись до сумки с почтой, вынул и полистал газеты. Хмыкнув, одну подсунул управляющему.

На удивление оказавшийся тут же и незаметный до этого дед Егорша похлопал безбровыми рачьими глазами, сказал нерешительно:

– Ить это, Изотыч, еслив решено навовсе… Данилка ить че-е, дрючь ты ево не дрючь! Оно ить власть, а власть наша завсе… Паршука с печи бы согнать, Паршук, он в политике шибко мастак, че уже боле… И об этом, Андриан, че я приплелся: нельзя боле наобум пахать. Снег-то с землицей суземкой уносит, сметает верхний-то слой с распаханных грив.

Разрежая напряженную тишину, Задойных поднял глаза на управляющего:

– Так что, Андрианович Изотович, ехать мне или ехать?

– Указание ты получил, я больше никто.

– Андриан, я серьезно!

– И я не шучу, получил указание исполни.

– Выходит, всю бухгалтерию отделения на центральную? Дак актом же надо, комиссией, я так не могу.

– Ну вот Воронка моего запрягай, наваливай всю бухгалтерию и отправляйся, заждались, поди.

– Андриан!

– Все, сподвижнички-охломоены, что можно, я сделал, плетью обуха…

– Андриан, поедем вдвоем, что я один: приехать и бумаги выложить?

– Все поедем! Все, говорю… если она власть! – рычал гневно Данилка.

Глава третья

1

Представление нового директора оказалась срочно-неожиданным и скоротечным: ранним утром в совхозе появился инструктор райкома по кадровой работе, вошел бесцеремонно в кабинет исполняющего обязанности и главного агронома Усольцева, устало сказал:

– К двум часа срочно собери партактив и руководителей отделений, представлю нового директора, вчера уже поздно вечером утвержденного на бюро. Вопросы есть – вопросов нет, исполняйте.

– Но я не в курсе, мне никто не звонил! – Исполняющий обязанности Сергей Трифонович Усольцев был ошарашен.

– А я здесь зачем? На столе у тебя телефон, сам позвони, только все в краевом центре, там тоже срочный актив.

– А кто, Василий Егорович?

– С этого бы начинал – мне не звони-или! Будто малый ребенок и не разбираешься в кадровой политике: значит, не подошел, вот и не звонили, другого искали. – И громко позвал: – Вы где, Николай Федорович? Входите, входите, это ваш теперь кабинет! Здесь и ваш главный агроном Сергей Трифонович Усольцев.

– Здравствуй, Сергей Трифонович, давненько не виделись, надеюсь, еще не забыли?

Перед Усольцевым стоял бывший председатель райисполкома Кожилин, года два, если не три не вернувшийся с какого мероприятия из краевого центра.

– Николай Федорович! Николай Федорович, откуда вы? Два года ни слуху, ни духу!

– К двум часам, Сергей Трифонович! К двум часам, не забывайте! – напомнил райкомовский инструктор.

– Да, да! Минут через десять телефонограммы будут на каждом отделении, мы уложимся, – засуетился Усольцев. – Николай Федорович, разрешите воспользоваться вашим телефоном… Или нет, нет! Я из приемной.

– Действуйте по своему усмотрению, Сергей Трифонович, но есть секретарь, поручите и она выполнит. Что у вас на сегодняшний день?

– Завершаем последнее укрупнение пятого отделения и первого.

– Пятое – это что?

– Усохшая Маевка с ее задиристым управляющим. Ну никак невозможно договориться по-хорошему.

– Как по-хорошему?

– Как предусмотрено планом. Всем оставшимся жителем деревни мы предлагаем на выбор жилье на любом другом отделении и на центральной – да их осталось десятка два, но будто рогами в землю.

– Помню Андриана Грызлова. – Кожилин усмехнулся. – Как приедет, сразу ко мне. В первую очередь.

– Простите, Николай Федорович, но Грызлова мы не приглашаем, вопрос ведь закрыт, от наших предложений он отказался. Вызван только для передачи бухгалтерских документов Семен Семенович Задойных. Комиссия сейчас готовит передаточный акт.

– Задойных – бухгалтер? Задойных, Задойных!

– Из бывших нарушителей соцзаконности, – подсказал нахмурившийся Усольцев

– И с моего разрешения?..

– Да, вопрос по вашему настоянию рассматривался на открытом заседании райисполкома, но добивался Грызлов.

– Потому и рассматривался в срочном порядке, что добивался Грызлов! Секретарша на месте? Попроси соединить с Маевским отделением…

Николай Кожилин – откуда он взялся; Андриан безжалостно гнал Воронка. Придержав у коновязи, отбросив вожжи, оказался в тесненьком коридоре одноэтажной совхозной конторы, ворвавшись в приемную, остановился как перед стеной.

– Люда, там кто?

– Здравствуйте, Андриан Изотович! Заходите, вас ожидают.

– Люда, я спрашиваю, кто там?

– Новый директор совхоза Николай Федорович Кожин, которого вы должны хорошо знать.

Новый? Почему новый, а старый-то где, что происходит? Смена директора, явно выделявшего Андриана Изотовича среди других (совхоз создавался на первой волне преобразования сельского хозяйства России из семи отделений, с приличными площадями залежных земель, так и оставшиеся нераспаханными) и далеко не молодых управляющих, оказавшимися защищенными от войны специальной охранной броней, во многом поддерживающего сохранение Маевки, произошла более чем неожиданно. Директор был из старых опытных 25-тысячников, Валентин Петрович Марков, непосредственно вбивавший первый колышек под будущий совхоз, каких-то вольностей в руководстве не позволял. В Сибирь его перебросили из Ставропольского края, известного суховеями, напоминающими сибирские, понимал смысл и задачу расширения лесополос, уже начавших робкое внедрение, и работу окультуривания и облагораживания трудных Кулундинских и Барабинских просторов считал важнее необдуманного распахивания и введения в оборот новых, под которые в Сибири ничего не готово, Андриан Изотови его планы поддерживал. Почти полгода руководство осуществлял главный агроном Усольцев Сергей Трифонович, которого явно утверждать в директорах никто не собирался, но и другой кандидатуры почему-то не находилось, и как в одночасье – Николай Федорович Кожилин, в подчинении которого воевал почти два года капитан Грызлов.

– Ты не ошибаешься?

– Да что с вами, Андриан Изотович?

Трудно было припомнить похожий момент, когда бы Андриан Грызлов чувствовал себя настолько растерянным, не решаясь на следующий шаг, но секретарша уже сообщала по телефону, что Андриан Грызлов находится в приемной, и снова подняла на него глаза;

– Николай Федорович вас ожидает.

Бывший майор Николай Кожилин, вплоть до тяжелой контузии бывший командиром капитана Грызлова, появился в районе раньше Андриана и был уже в должности председателя райисполкома. Соблюдая субординацию и не желая без нужды напоминать о себе, он встретился с бывшим командиром только, когда в деревню вернулся реабилитированный Семен Задойных, свой, деревенский, с бухгалтерской подготовкой, и понадобилось его трудоустройство. Встреча показалась излишне натянутой, вопрос удалось успешно решить, но, как не странно, продолжения и былых теплых отношений не последовало.

– Здравствуйте, Николай Федорович! – Голос его был натянут словно струна.

– Здравствуй, Андриан! Давно не встречались.

– Давненько.

– Вот с большого кресла на маленькое… с небольшой задержкой в пути.

В таких неудобных и неопределенных беседах вопросы задают тронутые на полную голову, или вообще безголовые; Андриан сухо сказал:

– Мое было еще ниже, да сплыло.

– Я отменяю передачу, такие акты должны решаться на более высоком законодательном уровне… Там целинников ожидаю, потом разберемся.

– Целинников? Я могу что-то просить?

– Что?

– У меня два капитальных складских помещения, в каждом по зерноочистительной веялке – мое преимуществ, чего нет у других. Март – подготовка семян, которые мы всегда качественно делали для всего совхоза. Уж не механика, слесаришку прошу, был, да сплыл не без заботливой помощи доброжелательных органов, став расхитителем. И на веялки по паре девах с комсомольским задором.

Утром шофер утепленной «хозяйки» Юрий Курдюмчик привез двух девчушек и парня, назвавшегося слесарем-сборщиком, и мужчину, вроде бы непричастному к целинниками и не вступавшего в разговор. Девчушек Андриан определил на временный постой к Хомутовым, и когда Нюрка отправилась утрясать его новое распоряжение, поднял взгляд на мужчину.

– Вы ко мне?

– Да как сказать? Жену я ищу. Я с Украины. Война, потерялись, я по госпиталям еще два года после войны. Деревни нет, подчистую спалили, ни соседей, ни знакомых. Добился только, на Алтай тогда отправляли… Вот езжу по районам – особого учета не было, какие следы. – И протянул крепкую руку: – Силантий! Силантий Чернуха!

– Так вам в район, у нас-то что забыли?

– Был. И следок вроде нащупал. Сказали, в сорок четвертом прописывали в Маевке. Вроде бы как в октябре директором школы назначали, а потом, когда начались всякие сокращения, уехала в неизвестном направлении.

– Кто? Вы о ком?

– Я не сказал? Так моя жена Чернуха Мария Степанова.

– В сорок четвертом?

– Ну, в сорок четвертом, как раз у меня второе ранение.

– Нет, не знаю, в то время я еще воевал, и по госпиталям.

– Ну-к и я воевал, товарищ, и я – в госпитале, Так, а в деревне люди, спросить-то мы можем и справку навести.

– Учительница и даже директор?.. Ну-ка… за справкой. У меня бухгалтер… Ага! А у него жена учительствовала в то самое время. Он сидел, значит, по трудовой повинности, а женка учительствовала. Галина Ниловна. Давай к нему. Ты шагай, – подталкивал Андриан вверх по ступенькам назвавшегося Силантием, бесцеремонно втолкнул в коридор, бухгалтерскую конурку, с порога шумно спросил:

– Ну-ка помогай приезжему человеку найти другого человека. Кто был директором нашей малолетки в конце войны, что-нибудь знаешь?

– А дело-то в чем? – Семен Семенович поправил круглые очки на пружинных дужках, уставился на вошедших укрупнившимися глазами – Вы кто будете, товарищ?

– Давай без расспросов, я уже допросил. Чернуха Мария Степанова работала в школе при твоей Зинаиде Матвеевне?

– Да вроде работала, я не вдавался.

– Так давай вдаваться и прояснять. Выходит, он муж. С Украины. Документы есть?

Мужчина дрожащими руками вынул их внутреннего карма замусоленного пиджака справку и паспорт, протянул Задойных. Но Андриан перехватил, развернув бумажку, прочитал:

– Чернуха Савелий Иванович… Ну, тоже Чернуха. Муж и жена, какие вопросы.

– Когда это было! Лучше к ней, к Галине Ниловне, должна помнить.

– Правильно, из первых рук лучше, – одобрил Андриан и зычно крикнул: – Нюрка, ты где? Проводи товарища к бабке Христине и ее дочке-учительше.

Нюрка вернулась не скоро и вскрикивала:

– Ой, Андриан Изотович, что там было? Что было, не поверите!

– Так ты пока ничего не сказала, что было?

– Так нету концов и не предвидится! Галина Ниловна сказала, что жена приезжего давно мужа себе нового в райцентре нашла. Тоже из учителей. И куда-то уехали, че им тут загибаться, образованным!

– А он?

– Приезжий? Попросил Галину Ниловну показать комнатку, где жена жила, посидел как убитый и в магазин.

2

В кажном складе было установлено по одной веялке с ручным приводом. Очистку, калибровку и протравку зерна выполняло звено Елены Камышевой. Новых девах Ольгу и Зинаиду она поставила на веялку с тугим барабаном и к обеду они, не выполнив треть нормы, уже набили кровяные мозоли и едва не плакали. Парнишка оказался сообразительным и встретил управляющего занозистой критикой, что все у них на току при современном прогрессе по старинке и в ручную.

– Ну дак, а как, молодой человек? Что вы на заводах производите, тем пользуемся. Не ко мне, не ко мне!

– А переделать?

– Шило на мыло?

– На электрическую тягу, товарищ управляющий. По-соверменному7

– И как это будет, к примеру? – заинтересовался не без воодушевления Андриан.

– Кузница есть?

– Для такого рационализатора найдется.

– Вот, делам два угольника на болтах, снимаем с зернопульта, который сейчас не используется, электродвижок, и закрепляем на площадке. Вместо ручки-воротка будет шкив под ремень тракторного вентилятора. Вымеряем размеры, закрепляем движок и шкив и включайте, товарищ управляющий.

– Стой! Погоди! Повтори-ка сначала!

Выслушав снова, похмыкав, распорядился:

– Елена, ищи Касьяна Жуделя, Курдюмчика и Хомутова. Веялку эту на машину к Юрию, Хомутова в кузню к наковальне, Касьян с парнишкой по электричеству. Шкив и мотор Наталье поручим и чтобы к вечеру мне экспонат был в действии. Смотри мастер-целинник не опростоволосься! – И сам, оказавшись в кузне, не отошел от горна, пока работа не настроилась как надо.

– Ну, заканчивай, должно получить, мне на ферму пора, Никодим, да движок не спалите, головой ответишь.

В конторе на крыльце поджидал приезжий с Украины. Завидев Андриана, вылезающего из ходка, поднялся и отряхнулся.

– К вам я, товарищ управляющий.

– Если могу, помогу?

– Работать хочу, примите?

– У нас! В нашей деревне?

– Я с хозяйкой на постой уже сговорился… В ее комнатке. И кроватка ее.

3

Март мартом и буран бураном, но сердце было не на месте, что там и как в верхах-то районного масштаба. Неделю дуло и пуржило знатно, каждое утро Андриан Изотович пытался связаться по телефону с новым директором, напроситься на прием, хоть что-нибудь прояснить основательнее в окончательно запутавшемся вопросе вокруг деревни, но всякий раз ему отвечали, что начальство в райцентре. Тяжело поднимаясь из кресла, он бросал нарочито бодро:

– На ферму схожу, что-то вроде молоко опять упало.

Говорил он правду, его действительно в эти дни сильно тянуло на ферму и особенно в телятник-родилку, которая всегда оставалась на первом плане, не исключая жаркие дни сева, сенокоса, жатвы – совхоз был молочно-мясного направления, за молоко стружку снимали в первую очередь. Почти не случалось дня, чтобы Андриан Изотович не наведался в коровники и не заглянул в телятник.

Мало кто из деревенских ребятишек той поры не был привязан незримыми нитями особой детской любви к домашней скотине. Каждый летний день у них начинался с того, что они провожали ее в стадо, а заканчивался встречами этого уставшего и огрузневшего стада. С ухода за скотиной крепло ребячье приобщение к сельскому труду, и это чувство привязанности к своей, самой лучшей в деревне, корове и своей, опять же непременно самой лучшей, хотя и строптивой подчас, овечке оставалось на всю жизнь. Не минул обязательной детской участи и Андрианка Грызлов, сохранив приятную, теплую память обо всех выращенных на их подворье коровах.

Последнюю с ведерным выменем он, замирая сердцем, сдал в совхозное стадо во исполнение многим неожиданного распоряжения, не выполнить которое не мог хотя бы только потому, что был управляющим, и заводить, когда появилось ослабления, уже не решился, как Таисия ни настаивала. Ходил одно время, присматривался, у кого взять бы телушку, но все они показались какими-то чужими, не вселяющими прежней радости и незабываемой детской умиленности, с которой он засматривался на потомство от старой материной коровенки, выделенной ему при женитьбе. А главное, душа уже не лежала и не хотела беспокойных неприятностей.

Ну вот чтобы, казалось, держу я, сельский житель, корову с овечкой или нет? Кому какое дело? Собственностью большой обзавелся, разбогател? В капитализм ударился с просвечивающимся задом? Нет, и здесь мы лучше знаем. Так это уже не Сталин с Берией, новая волна и новые веяния, говорящие сами за себя.

С той поры он еще сильнее привязался к молодняку на ферме, и всячески способствует жене, так же отдающей все силы подрастающему молодняку, выбирая умело пополнение для взрослого дойного стада.

Обойдя ферму, сеновал, силосные ямы, он заглядывал мимоходом в кузню и, радуясь, что нашел в непогодную сумять, сбивающую с ног и неприятных рассуждений, настолько простой способ избегать нежелательного сейчас общения с людьми и въедливых вопросов, не возвращаясь больше в контору.

Март лихо резвился и шумно буянил, забираясь под стрехи, подворотни, печные трубы, не разбирая день или ночь. Рыжей сковородой в белесой пустоте и бесконечности изредка мелькало обмороженное будто, выстывшее и незрячее солнышко. Ветер взметал хрусткую, словно крахмальная, россыпь, снежную пыль, накрывал ею деревню. Морозец то ослабевал, то накалялся до невесомого щипучего ожога. День чаще всего завершался багряным закатом, легким туманцем над речкой, низовой метелью. Голоса дикой стихии, особенно по ночам, были утробно-тягучие, ледяные, остужали самую горячую кровь, а подголоски ее – и медь литая, и чугун кованый, ухающий близко, за оконными стеклами, – врывались в избы недолгим, но глубоким испугом, лишая людей сна. И все же как ни удал этот своевольный зимний месяц, и на него есть управа. В свой час – в кутерьме с завихрениями, морозцем и подвыванием, пустыми хождениями в контору, горячих разговорах о своем будущем и завтрашнем дне деревни, никто уловить не успел в беготне повседневной – качнуло лесную глушь теплым дуновением, небушко серенькое да выстывшее прояснилось, обострилось яркой синью, зима, наконец, окончательно и безвозвратно повернула на весну.

А много живому нужно? Живое – остается живым, ожидая свой час; всюду вздох облегчения, хотя, быть может, не этого облегчения ожидали в Маевке в первую очередь, люди обрадовались слепящей перемене, забыв невзгоды, затаенную боль, весело и громкоголосо заприветствовали друг дружку, словно сроду не ссорились.

И сам Андриан Изотович заулыбался людям свободнее, открытее. Снежок покрылся крепкой матовой коростой, сухой поверху и влажной изнутри, захрустел поглуше, помягче, рассыпался бесцветной, слегка замутненной зернью. Отяжелевшими кудринами вились густые печные дымы, встемнев пятнами пота, заотфыркивались в беге рабочие лошади, из распахнутых навстречь свету коровников потянуло гуще, терпче, острее.

Ночи оставались яркозвездные, провода высоковольтки еще погуживали, и дед Егорша призывал не спешить с веснованием: далеко-онько, быть, до истинного тепла. Но поздно было, поздно. Нехороший слух сделал дело, все сдвинулось с мертвой точки нерешительности, обеспокоилось новым волнением, и потянулись из Маевки сани, машинешки, трактора, груженные крестьянским скарбом; стучали топоры, заколачивая бросаемые на произвол судьбы избенки.

– Не знаю, как удержаться от разброда, Силантий. Не знаю, а удержаться надо, чувствую, – жаловался управляющий Чернухе.

Силантий, назначенный бригадиром, и вроде бы как завязавший в крепкий узел свою судьбу с Галиной Ниловной, выглядел черным, подавленным. В нем происходила своя напряженная работа, и однажды он признался:

– Меня тоже в обработку взяли… На первое отделение, значит.

– Директор? Николай Федорович?

– Пока агроном.

– А ты? – Андриан Изотович потускнел, увел в сторону глаза, потому что в ответе практически не нуждался.

– Дак вот и загвоздка… Галина же… Держусь пока, – уклончиво сказал Силантий.

– Одного меня никуда не зовут.

– И тебя звали, – напомнил Чернуха. – Еще на какие работы.

Андриан Изотович постучал кулаком в грудь:

– Я про это. Душа и совесть не зовут.

И будто обрадовался открывшейся в себе прочности, подставив давно небритое, исхудалое лицо солнышку, прищурил один глаз.

Похоже, решение Кожилина, по какой-то причине, не понятной Андриану, продолжить самостоятельную жизнь Маевки, не встретила должной поддержки, распоряжение явиться для решения вопроса о передаче скота на другие фермы совхоза пришло под вечер. Андриан долго хмыкал, рассматривая принесенную бухгалтером телефонограмму, и спросил, накрывая бумажку ладонью, будто листок мог взлететь и причинить новое беспокойство:

– Ну как это так, да что за непруха на нашу голову, Савелий? Ну все против нас, как нарочно. Выходит, все же кончать с этим делом придется, Семен Семеныч, а?.. Ну что же, давайте кончать.

Все в нем просило широкого, с уважением к их Маевке разговора, запальчивых возмущений, но Силантий отмолчался, Задойных оказался настроенным вовсе на другую волну.

– Одного не пойму, – произнес он бесчувственно монотонно, – на что вы рассчитывали и в чем видите выход? Я лично считал и считаю, что у нас есть кому думать и принимать ответственные решения… У нас потому и уродливо в каждом вопросе, что каждый доморощенный сморчок лезет в представительные боровики, не научившись прилично держать голову на плечах.

Упрек это был или предупреждение, Андриан Изотович не понял. Отбыв свой воспитательный лагерный срок, связанный с бухгалтерским нарушением социалистической отчетности, в чем, практически, не был повинен, Задойных жил робко, с оглядкой, что Грызлова не всегда устраивало, критическую размашистость управляющего никогда не поддерживал, частенько остерегал, не подаваясь переменам и расстраивая Андриана. Впрочем, с оглядкой жил не только Задойных, безголовые да бесшабашные в деревне давно перевелись, перековавшись на лесоповалах и в трудовых лагерях, накрепко усвоившие, что плетью обуха не перешибешь, а жить как-то надо – главная пилюля-отрава, развивающая скрытое приспособленчество. Уж самые близкие постарались позабыть какого они рода и корня, кто каким духом дышал пару десятков лет назад, кто у них дед, кто прадед, и под каким кустом закопана прежняя честь.

Живут, прикусив язычки, восхваляясь пролетарским происхождением.

Да, собственно, таких, у кого есть о чем говорить, вспоминая прошлое и не оглядываясь на всякий шорох, давно не осталось, и сам Андриан выстужен подчистую по этой части.

Задойных немного другой, похитрей и памяти окончательно не утратил. Иногда что-нибудь осторожно да выдает кудряво эзоповым языком, как снова пытается что-то подсказать.

– Вот помощнички, мать вашу! – не желая вникать в его предупреждение и вскидывая на бухгалтера укористый взгляд, вяло произнес Андриан Изотович, и это прозвучало как «все-то ты знаешь наперед, сухарь такой, ничем тебя не проймешь».

Жизнь Андриан Изотович принимал по-разному, но чаще как бывало удобно ему в ту минуту. Видел ее неимоверно сложной, с трудом поддающейся анализу, и видел похожей на пареную репу, которую осталось только съесть. Усложнял в простых, казалось бы, случаях и упрощал там, где упростить вроде немыслимо. Он прочно свыкся с должностью управляющего – настолько прочно, что лиши его вдруг этого места, примечательного разве тем, что горячее да беспокойное, он почувствует смертную обиду сразу на все власти и, пожалуй, зачахнет. Работу свою никогда не называл любимой, не нажил на ней ни громкой славы с орденами-медалями, ни материальных благ, о чем в те годы и думать ни-ни, позволяя все же самую малость приворовывать руками надежных помощников из складских совхозных запасов. Он привык к ней, навсегда привязался, как привязываются к родительскому дому, не замечая его ветхости и старческого уродства, не желая переустраивать, чтобы не вызвать нарекания, свыкся с ежедневными обязанностями в нем, считая просто необходимыми.