Квипрокво, или Бракосочетание в Логатове

– Ну что ж, никого нет! – весело сообщил он Таисье, которая, ради любопытства и озорства, тоже втиснулась в телефонную будку. – Пойдем?

– Куда? – спросила она задорно и вызывающе.

– Куда? На кладбище! – ответил он легкомысленно, угадывая, что она согласится, если он именно так, шутя, пригласит ее.

– Пойдем! – подхватила она, и они, волнуясь, словно дети, задумавшие опасную проделку, тихими травянистыми переулками отправились на кладбище, и только мысль о Катюше омрачала их нервическую веселость. А когда Таисья, чтобы вынудить Ионина признаться, кто же из них двоих ему больше нравится, спросила иронически: – А что о н а скажет? – Ионин, простодушно обманываясь, как курильщик, который в воскресенье твердо решает, что с понедельника бросит курить, ответил:

– Ну, какое мне дело до этого? Я не настолько с ней близок, как ты думаешь. Иначе бы я…

Он замолк, придумывая, как бы поделикатнее отречься.

– Иначе бы ты что?..

Таисью раздражала его привычка недоговаривать.

– Иначе бы я искал встреч с ней, – промямлил он, как игрок, который, чтобы раздобыть денег, втридешева закладывает вещи.

– А разве вы уже не встречаетесь?

– Встречались дважды, а теперь все. Разошлись, как чинарики в луже! – опошляясь и злясь, ухарски ответил он.

– А что случилось? Поссорились?

– Да.

– Милые бранятся – только тешатся.

– У твоей квартирантки деспотический характер.

Больше они об этом не заговаривали: скользко.

К кладбищу приникал старый парк, который простирался на версту и заканчивался танцплощадкой. Именно в этом парке Ионин встречался с Катюшей, и оттого, что привел сюда Таисью, ощутил то ли грусть, то ли скуку. Ему было неприятно, что Таисья так легко согласилась пойти. «Боже, ведь никого не люблю! Скупой, черствый старик. Но сегодня вознеслись церкви, а завтра начнется какая-нибудь новая революция или, того хуже, гражданская война. Закружимся все, как щепки».

– Сядем здесь, – сказал он, когда они забрели в безлюдный уголок и увидели ветхую некрашенную скамью. Меланхолично крутя опалый кленовый лист, обволакивающе посмотрел на Таисью, она – на него, и в ту самую секунду, когда оба подумали: «Вот сейчас или никогда!» – потому что надо было либо заговорить о безразличном и разойтись, либо обняться, подчиняясь неумолимому влечению, как военачальник подчиняется сдержанному безмолвному ожиданию многотысячного выстроенного войска, которое, если промедлить, ринется в атаку без приказа или разбредется, – в эту секунду Ионин неуловимо пошевелил рукой, едва заметно передернул нервные пальцы (знак нетерпения), и Таисья в ответ чуть подалась к нему, и, слившись, смешавшись, их обоюдное движение уже помимо их воли закончилось в объятии, как в рукопашной схватке. Таисья неловко, как передовой солдат, который оглядывается, бегут ли остальные, уткнулась лицом в воротник Ионина, подумав, что, может быть, они этим и ограничатся, но почувствовала, что он ищет ее губы, и в ожидании закрыв, закатив глаза, словно курица, которую гладят по гребешку, на ощупь отыскала встречный колючий подбородок, а потом и губы, сперва неслиянные, чуждые, сухие, потом нераздельные, влажные, упоительные, и поцелуй длился, длился, длился, пока металась оборванная мысль, что и сейчас они так же далеки, как прежде. И чтобы выгнать, задавить, убить эту мысль, чтобы не видеть, разъединясь, в лице друг друга подтверждение этой мысли, они еще долго целовали друг друга в щеки, в нос, в затуманенные глаза, порывистость этих поцелуев выдавая за страсть…

– Я страшненькая, усатая… – сказала Таисья со вздохом.

– Не комплексуй. Усы у женщины – признак темперамента. Уйдем куда-нибудь?

Ему хотелось уединиться, словно собаке с костью. Такая настоятельная потребность.

– Куда? – спросила она, пригревшись на его груди под признательными ласками.

– В лес. Я знаю одно место: заброшенная мельница, а вокруг ни души, – мечтательно сказал он.

– Я тоже знаю это место. Пойдем!

Взявшись за теплые руки, чтобы не остыла близость, они отправились на автобусную станцию, но все билеты были распроданы, вся пристанционная площадь запружена беженцами, и о том, чтобы уехать, нечего было и думать. Тогда они, влекомые желанием, упрямее, чем пожизненно заключенный долбит последний метр подкопа, двинулись пешком, вышли за город, на попутном грузовике, заплатив три рубля болтливому шоферу, доехали до веселого белоствольного березняка и там высадились. Едва затих грохот грузовика, их окружила вечереющая тишина. По пояс в траве они брели от шоссе до опушки и, по мере того как утопали в лесу, яснели, очищались, как омытые ливнем небеса, потому что здесь их никто не видел, не осуждал, не расторгал, и не надо было ни говорить, ни думать, ни поступать в расчете на посторонних. Хотя зной ослабевал и в воздухе свежело, от нагретой земли исходил дурманный запах разопрелой травы, в котором опьянело задыхалась грудь; даже неутомимый шмель, сморенный цветочной духотой, дремал в венчике колокольчика, дугой сгибая упругий стебель. И было кругом такое умиротворение, такое согласие и столь полный покой, что если бы капнуть в это растворенное благолепие хоть чуточку протестующей против смерти, трагической одушевленности, они разбрелись бы и растворились в нем. По крутому склону, заросшему седеньким дягилем, прямостоячие высокие стебли которого перевивались и путались в ногах, они спустились к безропотной речке, заключенной в курчавом ивняке, перешли ее по коровьему глинистому броду и на другом берегу, под ажурной сухой шепчущей сенью сосняка, рядом с огороженным стогом прошлогоднего сена сели на колкую траву и Ионин расстелил свой пиджак. Сперва они целовались под гомон листвы и шелест сухих хвойных иголок, потом, когда утомились, разделись, и, неприспособленно ежась во взаимных объятиях, странно белели под желтым солнцем на темно-зеленой траве их неприкаянные тела. Ионин представлял, к а к они выглядят со стороны (как те нищие, которых видел яснополянский любитель променадов у обочины дороги под кусточком?), но не стыдился и не раскаивался; он вообще как бы не присутствовал при сем. Таисья оказалась славной, желанной и чуткой женщиной…

Он откинулся навзничь на щетинистую траву, подумал, что сейчас прохожие муравьи облепят, исщекочут его, и приготовился стерпеть, потому что у него не было сил передвинуться ближе к пиджаку. Ласковое вечернее солнце сушило и ветерок обдувал его разгоряченное крупнопористое тело, неуютное без одежды, и хотелось дремать, пригретому и пустому. Он обнял Таисью, прячась в ее телесное тепло; она повернулась к нему разалевшимся победоносным лицом и с покровительственной нежностью, как мать – своего ребенка, прижала к себе, а он подумал, что теперь у него есть любовница. Такая мужская мысль. Остыв, лениво отблагодарив друг друга бесчувственными поцелуйными чмоканиями, они оделись. «Солнечный свет слишком детализует, – помыслил Ионин о случившемся. – В спальне с розовой подсветкой совсем другой колер». Вечерние тени пересекали открытый лужок. На обратном пути разговаривали о пустяках и почти ссорились, как два ученых, в очередной раз осрамившиеся, изобретая вечный двигатель. Счастливый день обладания!

В сторону Логатова с воем двигались могучие военные грузовики и бронетранспортеры с солдатами.

8

На следующее утро Таисья принарядилась тщательнее обычного: хотела закрепить победу. Атеистическая голова, она не знала, что такое грех; для нее любая связь с мужчиной, который ей хоть немного нравился, была торжеством. Но она опасалась, что в случае с Иониным все гораздо сложнее, что она опрометчиво быстро уступила. Поэтому она решила подпустить холоду, чтобы подморозить слишком разгоряченного любовника: ведь для большинства мужчин овладеть женщиной не то же ли, что разочароваться?

Но ее расчеты не сбылись. Она нарочно припозднилась на работу, что понервировать Ионина, но оказалось, что редактор с утра отправил его в дальний колхоз. Что-то там насчет льна. Лен, мой лен, кругом цветущий лен… Это был такой удар, что Таисье поневоле взгрустнулось. Она села писать отчет о вчерашних происшествиях в городе, а сама прислушивалась к шагам посетителей на лестнице, пытаясь определить, не вернулся ли Ионин. Пингвина, когда тот стал с ней заигрывать, она попросту высмеяла; он обиделся и ушел. Она отказалась от жалкой драпировки в надменность, потому что не перед кем было привередничать. Ионин мог волочиться за другими женщинами с той же легкостью, как и за нею; этого было достаточно, чтобы вообразить, что он ее не любит. Но она докажет, что чего-нибудь да стоит, – пусть только он появится в редакции. Она запрется в кабинете, сошлется на дела; никаких словоизлияний, охолони, дружок! В воображении она проигрывала эти мысли десятки раз, обновляя и подкрашивая подробностями, так что, когда Пингвин перед обедом потребовал отчет, на листе значилось всего несколько слов: «Вчера в нашем городе…» Эта мука длилась весь день, и только к вечеру редакционный шофер Костя сказал, что высадил Ионина возле его дома, на Нижней улице.

Таисья вернулась в свой особняк разочарованная и злая. Сухарь! Мог бы заглянуть и в редакцию. Черствый, неблагодарный человек!

9

Она не знала, что как только Костя уехал, Ионин опрометью бросился на фабрику, чтобы успеть до конца рабочей смены объясниться с Катюшей. Вопрос, кто дороже, он для себя окончательно решил: она, Катюша. Хватит сидеть между двух стульев, пора выбирать, иначе недолго и запутаться. Он надеялся – и не напрасно – что Таисья еще не успела или, из страха потерять его, не захотела спесивиться перед жилицей своей пирровой победой. Разочарованно вступил он в крепость, которая сдалась так быстро.

Его искренняя, пылкая, его смиренная мольба, его даже несколько подозрительная раскаянная горячность затронули Катюшу, она удовлетворилась бы и не столь горячим покаянием, ибо, рассорившись с обоими соискателями сердца, сидела у разбитого корыта. Ионин удачно, тонко намекнул, что Таисья ему совсем не нравится (свежее впечатление), что выпил и прогулялся он с ней единственно из… как бы это сказать? – из жалости, что ли: уж очень она этого хотела, а он, поразмыслив, решил, что не погрешит против совести, если поближе узнает «логатовскую аферистку». А в том, что Таисья из ущербной неполноценности перед такой красавицей, как Катюша, нахвастала, наплела небылиц, навыдумывала чего и не было никогда, – в этом он ничуть не виноват: такой уж ущемленный характер. В конце концов надо быть ослом, чтобы не видеть, кто из них двоих лучше, красивее, умнее. Сегодня он нарочно в колхоз уехал на весь день, чтобы только не встречаться с ней. А что касается лживых наговоров и хвастовства, то Таисья спец по этой части; не исключено, что она еще раз попытается вбить клин между ними…

Такая интерпретация известных событий, такой тип. Согласно ли с нравственностью, бог весть.

– Не могу жить без тебя.

Она, ласково:

– Сумасшедший! Ну хорошо, хорошо, встретимся сегодня же, я только зайду домой поужинаю и переоденусь.

Вечером злая, нахохленная Таисья слышала из-за стены веселое мурлыканье квартирантки, а потом увидела из наблюдательного окна, как, легкая, стройная, она направлялась через скверик. Таисья ревниво догадывалась, что причина веселости может быть в Ионине. Во всяком случае, Катюшу кто-то любил, потому что женщины с бухты-барахты не поют. Это было веселое пенье. А примерно через полчаса усидчивая Таисья уже знала, кто именно любит Катюшу, и у нее немного отлегло от сердца.

10

Вперед, вперед, моя пошлая история!

Дело в том, что Ходорковский придерживался принципа последовательной непреклонности только в среду, да и то с трудом. В четверг к вечеру его холостяцкая нервная система расшаталась, растеклась, как кристаллическая решетка сахара, перегнанного на сироп, и, липкий, густой, не похожий ни на жидкость, ни на твердое тело, Ходорковский отправился к Катюше сам. Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе.

В темном тесном коридоре он замешкался, не зная, в которую дверь стучать. Одна из них оказалась заперта, и, исчерпав возле нее свою решимость, он вернулся на крыльцо, чтобы еще раз прорепетировать слова, которые сейчас скажет. Смысл был тот, что пощечина не отменяет ранее назначенного свидания. Конечно, лучше бы еще подождать, но раз уж пришел, надо действовать. Ведь может быть, что и вторая дверь заперта; тогда он просто уйдет, да и все…

На стук никто не ответил. Он открыл дверь и оказался на кухне – и опять перед дверью. Новая преграда поубавила храбрости; тем не менее он снова постучал и вошел словно прыгнул в ледяную воду – зажмурясь.

Печальная рыжеватая женщина вышла навстречу из спальни, задернула за собой желтую портьеру и вопросительно уставилась на него.

– Простите. Ионин не приходил сюда, Александр Ионин?

Он сообразил, что, спросив о второстепенном, надежнее укроется от излишнего любопытства.

– А почему он должен сюда прийти? – надменно спросила Таисья.

– Видите ли, мне сказали, что он здесь бывает… – сконфуженно пробормотал Ходорковский.

– Кто это вам сказал?

– Сказали… – повторил он сердито. Этот допрос бесил его. – Вам что, трудно ответить?

– Не прежде, чем в ы мне ответите, кто вас сюда послал, – настаивала Таисья. – Вас неправильно информировали. Налево по коридору есть еще одна дверь, туда и стучите.

– Она заперта.

– В таком случае ничем не могу вам помочь.

Таисья села, давая понять гостю, что разговор окончен.

Рассерженный ее грубостью, Ходорковский вышел.

Секунду Таисья сидела неподвижно, ощущая, как наваливается прежняя тоска и прежние сомнения; потом вскочила и бросилась вдогон, догадываясь, что незнакомец сказал не все, что мог, и намереваясь выведать тайну его визита.

К счастью, он замешкался в коридоре. Ни слова не говоря, Таисья подергала дверь, хотя знала, что она заперта, и сказала, словно впервые в этом убедилась:

– Да, закрыто. А зачем он вам нужен?

– Он пригласил меня и дал этот адрес, – солгал Ходорковский, соучастно наблюдая за ней и подумав вдруг, что если Ионин действительно нагрянет сюда, придется выдержать еще одно неприятное объяснение. – Ну, ладно. Извините, я пойду…

– Постойте. Он здесь не живет. Но если он вам нужен, я дам его адрес. Улица Нижняя, дом 51; квартиры не помню, но в подъезде есть списки жильцов.

– Спасибо. – Ходорковский оценил доверительность и понял, что теперь, пожалуй, можно спросить и о главном. – Видите ли, мне, собственно, даже не он нужен, а Екатерина Малакова; то есть, они оба мне нужны…

– С этого и надо было начинать, – с поразительной прямотой сказала Таисья. – Я ведь чувствую, что вы виляете. Она недавно была дома, но ушла… Странно, что она вас не дождалась.

– У меня к ней неожиданное дело. – Ходорковский отклонил Таисьины намеки. – Срочное.

– Ну, если срочное, – недоверчиво усмехнулась Таисья, – я могу вам кое-что посоветовать. Прямо отсюда идите в парк, где танцплощадка; там вы их наверняка найдете. Обоих. Ну, а если все-таки не найдете, я передам им, что вы приходили. Кто приходил-то? Что передать?

– Ничего… Спасибо. Я сам разыщу их, – пробормотал Ходорковский и спустился с крыльца расслабленно, как космонавт с лунного пригорка.

Таисья пристально наблюдала за ним. Похоже, ее жилица погналась за двумя зайцами. Теперь надо было только сообщить Ионину об этом. А впрочем, надо ли? Убедительных доказательств у нее не было; следовало подождать, как развернутся события.

11

Катюша возвратилась поздно ночью. Свидание на этот раз обошлось без ссор, потому что оба чувствовали себя виноватыми, ни словом не обмолвились об интрижках и были как никогда спокойны. Каково же было удивление Катюши, когда она узнала, что приходил Ходорковский. Разумеется, Таисья предала ее, выболтала решительно все, что знала и чего не знала. И вообще, в последнее время она как-то странно обращается с ней – с какой-то превосходственной издевкой, словно с дурочкой. Впрочем, может быть, приходил совсем не он. Не похож он на «мямлю» и «шизика», обрисованного Таисьей. Черт дернул ее за язык! Теперь Ходорковский наверняка стушуется.

– Да я что, я – ничего! – с усмешкой оправдывалась Таисья. – Я ведь думала сделать как лучше. Зачем обманывать парня? Пусть уж лучше знает, что у него нулевые шансы. Любопытно, куда это ты ходила?

– А тебе что за дело? – огрызнулась Катюша.

– Вот я расскажу завтра Ионину-то… – притворно пригрозила Таисья. – А может, и не расскажу ничего: он теперь за мной приударяет, а из-за тебя только расстроится…

«Конечно, ясно, что он там, в своей редакции, волочится за ней, иначе бы она не распускала хвост, – думала Катюша. – Ну и пусть! Я все прощу ему…»

Таисья была слишком умна, чтобы болтать. Зачем компрометировать себя? Ионин и без того не раз уже упрекал ее в сплетничестве. Да и действительно ли этот парень влюблен и пользуется взаимностью? Ведь возможно, что он и впрямь приходил по «срочному» делу. А! какое ей дело до всех до них?!

Она включила магнитофон и долго слушала «Биттлз» и «Роллинг стоунз».

12

На следующий день, в пятницу, предполагая худшее, чтобы не разочаровываться, как в прошлый раз, Таисья встретилась с Иониным – настороженно, мнительно, суховато, как ни в чем не бывало. Каждый из них закрепился на исходных позициях агрессивной самостоятельности, – агрессивной потому, что они еще надеялись покорить друг друга.

Но как только, переглянувшись, перемолвившись, они убедились, она – что ценится не ниже прежнего, а он – что не разочаровал ее, они быстро, тепло и свободно сошлись вновь. О чем бы ни говорили, улавливали подтекст – обещание будущих наслаждений, будущего счастья. В две минуты Таисья выболтала, что раскошеливается на установку парового отопления, что в Москве некий ее поставщик раздобыл для нее дубленку за пятьсот пятьдесят рублей, что вчера она ловко отшила Пингвина, что в городе все еще ждут мессию, хотя уже и лавовый поток в сквере иссяк, а Ионин понимал, проявляя симпатические чернила пустых слов, что Таисья обещает ему райскую жизнь в особняке, если он на ней женится, сберегательную книжку, тело, государственный ум и сынишку Андрейку от первого брака впридачу. Над этим стоило подумать. Но именно потому, что все это предлагалось и нахваливалось, он сомневался в ценности, неподпорченности товара.

– Богатая ты у нас невеста… – сказал он, юродствуя, как нищий перед царем: бахвальство Таисьи его смешило. – Блажен муж, на иждивении жены живущий. А мы в драных пальтишках ходим, дубленки нам не по плечу…

– Хочешь, и тебе достану?

– Благодарю. Боюсь, как бы дубленую личину с лицом не спутать.

– Причем здесь это? Какой ты резонер, Ионин. Хорошо одеваться никому не возбраняется. Судят по одежке. Сейчас, если хочешь знать, человек без дубленки – третьесортный человек, его в порядочное общество не пустят, будь он семи пядей во лбу. Новая олигархия.

– Так-то оно так. Да ведь все помрем, как бы ни одевались. Денег-то у тебя куры не клюют, а в душе вечная озабоченность – быть, как все. Что же это за жизнь? Ты лучше скажи мне вот что: ты – это т ы или княгиня Марья Алексевна? Что-то нынче катастрофически мало личностей, а все больше угодники, доставалы…

– Фу, какой ты!.. Пауперизм проповедуешь в наши-то меркантильные времена? Я вовсе не о том…

– А о чем же? Ну, о чем? Давай-ка начистоту. Я вообще люблю начистоту, поэтому никто со мной не водится.

– Давай-давай, психоложествуй, заноза… – неохотно поддакнула Таисья: разговор «начистоту» ей не нравился; мало того, что Ионин оспаривал ее мысли – он еще намеревался разоблачить ее, вместо того чтобы сказать несколько ласковых слов, которых она ждала. Э т о главный недостаток в нем: ковырянье вместо приятия.

– Признайся, – ковырялся он, – тяжело тебе живется одной? Замуж хочется?

– Противный же ты тип, Ионин. Почти хам. Я ее теперь вполне понимаю, бедняжку: неприятно, когда тебя анатомируют, выискивают что-то, чего в тебе нет.

– А я розановец, обскурант. Все в человеке есть, только не во всем он даже себе признается, – расходился Ионин. – А мне надоел этот маскарад. Разумеется, если срывает маску, значит – «противный тип».

– А нужно ли срывать маску-то? И потом, я ведь как-никак женщина, галантерейная барышня. Мне свойственна меркантильность, каюсь, это так. Ну и что?

– С тобой невозможно спорить: только собирался вернуть тираду, а ты уже уступила.

– Уступчивость, говорят, женская добродетель, – усмехнулась Таисья. – А ты прав: я действительно не совсем счастлива. Поэтому мне всех хочется убедить в обратном.

– Ты славная женщина, Таисья Михайловна. – (Наконец-то, дождалась!). – И мне тревожно за тебя. Бросай ты эту подпольную возню с иконами, с дефицитом… Долго ли до беды!

– Эх, Саша, если бы у нас поощрялась предприимчивость… Андрейка не должен знать нужды. Если б ты видел, как он рисует. Я отдам его в художественную школу.

– Хочешь, я отвезу его рисунки в Москву?..

И так далее, и так далее.

– Запри дверь, – дрожащим шепотом приказала Таисья, когда Ионин подошел к ней.

– А если кто постучит? – пытался возразить он.

– Все равно они догадываются: позавчера Костя видел нас т а м…

– Где??

– Да нет же, в парке…

Ионин запер дверь и с тоской и сладостью плененного зверя, которому у наполненной кормушки пригрезились родимые дебри, ощутил, что это сильнее его и что ему действительно все равно теперь…

13

Вечером после работы, когда они уславливались о встрече в выходные дни, Ионин вспомнил, что собирался пойти на рыбалку. Таисья пыталась его отговорить, но потом подумала, что настаивать ни к чему и неблагоразумно, а то он решит, что она без него и двух дней не может вытерпеть. А Ионин думал о т о й, о другой. Повернутый человек, не туда повернут и вектор. Как бы так сделать, чтобы Таисья не узнала (доподлинно, не застала), что он по-прежнему встречается с Катюшей. Наконец они расстались, условившись, если рыбалка не состоится, увидеться в субботу.

В пятницу вечером Катюша вела себя необычайно самоуверенно, несговорчиво, так что он даже испугался, не проболталась ли Таисья. Но в этом случае встреча вообще бы не состоялась. Правда, Таисья говорила про какого-то незнакомца, который хоть и спрашивал про него, но, оказалось, приходил к Катюше. Судя по описанию, это мог быть только Ходорковский, а он с Катюшей как будто не знаком. Хотя тоже странно, почему он разыскивал его там, а не на Нижней улице, да еще по неотложному делу.

Ионин не знал, что строптивость Катюши вызвана именно этим визитом Ходорковского и письмом, которое она получила от него в пятницу. Он не догадывался, что в четверг вечером, когда болтал с Катюшей на заветной скамейке, он нажил врага, непримиримого, который никогда не согласился бы на мирное с ним сосуществование, как выражаются политические комментаторы.

14

Если бы не сердечное влечение, Ходорковский, возможно, и признал бы, что Ионин равноценный ему человек. Привыкший первенствовать, он воспринял сообщение Таисьи очень болезненно. Ссылаясь на занятость, перестал посещать Синевых и Окудовича, чтобы ненароком не встретиться там с Иониным. Старательно презирал Катюшу, но ее недоступная красота дразнила его днем и ночью. Он раскаивался, что смалодушничал, причем дважды: смолчал, когда получил оплеуху, и приплелся, как побитый пес, на дом, хотя самолюбие бунтовало. Хорошо, что хоть не застал. Именно поэтому и не удостоился ответного чувства, что не уберег свое достоинство от поругания. Ну хорошо же, он еще покажет ей. Он не привык отступать, это не в его правилах. Мы еще посмотрим, кто кого!

Но было в его чувстве столько оскорбленного самолюбия, что он не мог ждать. Ждать – занятие загробное. В тот же день после разговора с Таисьей он написал Катюше письмо. Конечно, это можно было расценить как очередное малодушие. Но, во-первых, письмо было написано сдержанно, с достоинством, – не письмо, а вызов на дуэль. И, во-вторых, его ведь можно было и не отправлять. Ну – написал, ну – излил свое негодование, ну и что? Пусть лежит себе. Хотя… вот если бы отправить его, то, наверно, она бы непременно как-нибудь отреагировала. А что, если назначить ей свидание? Если не придет, то все – надо завязывать; как говорится, не клюет, сматывай удочки. Наплевать и забыть! А если придет… Во всяком случае, все равно надо что-нибудь предпринимать.

Наконец, после долгих мучений, забраковав первоначальный, амбициозный (с достоинством) вариант, Ходорковский отправил (отнес и в почтовый ящик, приколоченный к ее калитке, отпустил) письмо следующего содержания. «Екатерина! – писал он. – Наше знакомство было слишком кратковременным, чтобы вы имели основание всерьез отнестись к этому письму. И тем не менее чувство, внушенное вами, настолько сильно, что вынуждает меня написать вам, не питая при этом никаких иллюзий относительно взаимности и никаких надежд на то, что вы мне ответите. Мне необходимо извиниться перед вами; не зная вас близко, я тем не менее не взял в расчет то обстоятельство, что – поскольку вы совершенно другой человек, со своим складом характера, со своими воззрениями на жизнь, – вы вправе расценить мои действия как грубые и бестактные. И я справедливо наказан за это. Мне хотелось бы, чтобы недоразумение, имевшее место вследствие моей, так сказать, недальновидности, не стало причиной к прекращению нашего знакомства. Поверьте, что и ошибившись я не имел злого умысла и теперь крайне заинтересован в том, чтобы вы предоставили мне возможность загладить вину и обелиться в ваших глазах. Не смею настаивать на этом, а лишь обращаюсь к вашему великодушию, которым вы, без сомнения, наделены в избытке. Если вы сочтете невозможным возобновление наших отношений ввиду каких-либо непреодолимых препятствий, я готов безоговорочно подчиниться вашему решению и обязуюсь со своей стороны в дальнейшем на настаивать на этом. Еще раз примите мои искренние извинения. Максим Ходорковский.