Квипрокво, или Бракосочетание в Логатове

Таисья, досадуя, что он не поощряет ее искренность, последние слова произнесла раздраженно.

– Расскажи, если хочешь, – равнодушно одобрил Ионин. – Впрочем, мне уже досталось. Как вы только уживаетесь, вот что меня удивляет.

– Да вот так и живем. Я тоже думала об этом; и ты знаешь, похоже, что друг без друга мы уже не можем. Ты вот считаешь, что я ее не уважаю? Еще как уважаю-то! Вплоть до того, что ревную. Ну, так вот: приезжает она… не из колхоза, но это без разницы. Радостная. Спрашивает: «Ко мне никто не приходил?» – так, словно бы между прочим, а у самой ушки на макушке. Ладно, думаю, все равно от тебя благодарности не дождешься за добрую весть. «Да, – говорю, – приходил, кузен твой, с Курильских островов. А может, с Антильских. Жалел, что тебя дома не застал». – «Какой кузен? – спрашивает. – Отродясь у меня никаких кузенов не было. Есть какой-то троюродный, да и тот на Сахалине, а не на Курильских островах». – «Тот самый, – говорю ей. – Интересный молодой человек. Выпили мы с ним. Тебе пробку оставили понюхать». А она: «Иди ты, – говорит, – к черту!» Весь день на меня дулась, как мышь на крупу. Потом мне, правда, стало совестно, я утешать ходила, но она заперлась; ну, тут уж и я разозлилась, вместо утешений-то наговорила грубостей. Третий день не разговариваем. Я, наверно, злая, да, Ионин?

– Нет. Я сам виноват: не хватает внутреннего достоинства.

– А ты больше не связывайся со мной, ладно? – Таисья подначивала, подзадоривала. – Я ведь опасная, аферистка и вообще – женщина легкого поведения. Так или не так?

– Не юродствуй, это тебе не к лицу. Если хочешь знать, слухи без повода не возникнут. Сама ведь говорила про редактора, что он развратник, да еще с подробностями; изволь теперь принимать его ухаживания. Рыбак рыбака видит издалека.

– Значит, и ты считаешь, что…

– Я ничего не считаю, а просто хочу, чтобы ты не зарывалась.

– Ага, обиделся, что разыграла Катьку? А мне не обидно было, когда ты подкатил этаким фанфароном? Давай не будем устанавливать объективную истину, а то и тебе перепадет. Я-то, положим, сплетница, а ты вообще подлец. Что, не так? Не чувствуешь, что немножко подличаешь, а?

– Иди ты к черту!

– Вот! И этот к черту посылает. Что за народ! Верно говорят старухи: совсем люди осатанели. Да постой ты! Самое-то главное не узнал: я ведь в твоем отделе корреспондентом буду; Пингвин тебе не сказал? Так что никуда ты от меня не денешься…

– Ладно. Поживем, увидим. До встречи. – Он дружелюбно улыбнулся и уже в дверях, отквитываясь за все насмешки разом, сказал? – Я, может, в среду откажусь от должности – чтобы не подличать…

5

На следующий день Ионин готовился (с половинной надеждой, как рыболов от одной удочки к другой) пойти и еще раз поговорить с Катюшей, такой прилипчивый человек. Если опять неудача, наплевать: у него еще Таисья в запасе (и запасливый). Но по распространенному среди людей перекошенному неравноправию, по которому возможно, что жена неистовей влюбляется в мужа, почуяв любовницу, Катюша сама позвонила с работы и предложила встретиться вечером. «У меня нет достоинства, но и у нее немного», – подумал он, кладя трубку.

Днем он снова посетил Синевых и там познакомился с Ходорковским. Говорили о летающих тарелках, о парапсихологии, столоверчении и тому подобном. Ионин любил окунаться в мистический туман: религия, Бог, астрология и (уж кстати!) Тайлор, Владимир Соловьев, Чижевский. Обо всем понемногу, с пятого на десятое. Эклектика. Чесание языка. Ему казалось иногда, что хотя он всю жизнь боролся за независимость, он кончит тем, что станет безжалостно лупить детей за непослушание и с сознанием гражданской ответственности опускать в урну избирательные бюллетени за кандидатов, которым не грозит провалиться, – и это в такой мере банальное и всеобщее перерождение, что его следует принять без всяких сетований, как смену времен года. Ионин говорил, что мистицизм – своеобразная форма протеста, и модное увлечение оккультными науками свидетельствует о растерянности интеллигенции. Ходорковский поддакивал. Ионин был польщен: еще бы, ведь у Синевых с ним нечасто соглашались; он даже подумал, что наконец-то нашел единомышленника, способного примерять, примирять или отвергать крайние точки зрения, а не однобокого начетчика.

Вечером, с Катюшей, он дружелюбно отозвался о новом знакомом. Он и не предполагал тогда, что она им (а он ею) заинтересуется, иначе бы не упомянул, что Ходорковский пригласил его на концерт в музыкальное училище… Не прошло и четверти часа, как они опять поругались по ничтожному поводу.

– Ты одеваешься, как голодранец: пуговицы осыпались, джинсы грязные.

Это Катюша.

Он:

– Ах ты, Боже мой! Разве это имеет значение? Я дорожу своей имманентностью, а не трансцендентным людским мнением.

Она:

– Но ведь неряхе должно быть стыдно, что он неряшлив.

Он, с апломбом:

– Женщинам – да, стыдно, потому что они все показушные, а у меня внутренних красот предостаточно.

Тут Катюша процитировала Чехова – насчет того, что в человеке все должно быть прекрасно. Ионин взъерепенился: лощеным франтоватым красавцем он не был и не будет, презирает показуху и, если уж на то пошло (знакомое выражение!), облачится завтра в рубище.

– А если ты меня стыдишься, если ты тряпичница и конформистка, если тебе дороже принаряженное чучело, тогда нам не о чем говорить.

Это он в дополнение к сказанному.

Катюша вскочила со скамейки (они, как обычно, сидели в городском парке) и выкрикнула:

– А я хочу, чтобы мой кавалер из подполья был не только умен, но и элегантен, иначе я отказываюсь снисходить к его юродским привычкам.

На том и разошлись.

Она раздраженно думала, что он упрямый, эгоистичный мальчишка, позер, ломака, строптивец, который, кроме себя, никого не уважает и никому не уступает, даже ей; что не только полюбить, пожалеть, но и просто поступиться своими привычками ради нее он не способен. А он обвинял ее (мысленно) в мещанских замашках, в близорукой глупости, в угодничестве перед ряжеными плебеями, воспарял, обосновывая свою правоту, до горьких размышлений о всеобщем рабстве и постановлял отныне и навсегда утверждать свою самостоятельность во всем, не взирая на общепринятое мнение; он ощущал себя могучим, дерзким и одиноким богоборцем, байроновским вероотступником Каином: «никогда, никогда, никогда никому, никому, никому ни в чем не уступлю, если это противоречит моим убеждениям!» В этом непримиримом столкновении, в этом идейном споре со всеми, кто не он, прошел остаток вечера, и лишь хорошенько проспавшись, Ионин снова затосковал по людям и по любви, которой от всех требовал, никого ею не наделяя.

Стояло лето тысяча девятьсот семьдесят восьмого года.

6

После ссоры Катюша вернулась домой, но загрустила в одиночестве, вспомнила о концерте и отправилась туда в надежде, что встретит Ионина. Отходчивая.

Но гнев Ионина остыл не так скоро; он даже не вспомнил о концерте. Зато Ходорковский уже был там. Закулисный завсегдатай, он бездельно слонялся среди знакомых молоденьких певичек и музыкантш, взволнованных гомоном публики, а когда надоело, спустился в зрительный зал прямо со сцены, сохраняя горделивую осанку и высматривая миловидных девушек. Катюша безотчетно понравилась ему, и, руководимый смутным влечением, еще не зная, что скажет, он стал пробираться к ней. Катюша неприязненно замкнулась: не любила, когда ею интересовались. Но Ходорковский уже решился штурмовать стену – из упрямства и потому, что отступать было поздно. Вежливо поинтересовался, можно ли к ней подсесть (уже подсев) и не побрезгует ли она его скромным угощением, зачерпнул горсть шелковистых пакетиков жевательной резинки и жестом доброхота протянул:

– Концерт вряд ли будет интересен, а э т о хоть немного подсластит ваше разочарование.

«Змий-искуситель, вместо плода – жвачка…» – подумала она, мельком взглянула на дары, сказала: – Благодарю! – изысканно выудила один пакетик, борясь с искушением огрести все, и спросила, из щепетильной благодарности поддержав разговор:

– А почему вы так считаете?

«Не кочевряжится», – подумал он, устремляя любезный левый глаз к изящным губам собеседницы, а взыскующим правым шаря по подолу.

– Я знаком со многими из тех, кто сегодня выступит, – скромно сказал он. – Народ компанейский, но в музыке дилетанты.

– Зачем же вы посещаете их дилетантские концерты?

«Чтобы у меня не переводились такие вот чувихи-меломанки», – это он подумал. А ответил другое:

– Приглашают, неудобно отказывать. И потом, не приди я, например, на сегодняшний концерт…

– Вы не встретились бы со мной? – лукаво дополнила Катюша, а подумала другое: «Вижу тебя насквозь, очковтиратель ты!»

– А ведь это в самом деле так, я не встретил бы вас, – покладисто согласился он. – Но оставим это, раз вам неприятно. Вы, должно быть, из интеллигентной семьи? Вижу по… по манерам…

– Из интеллигентной: отец лесоруб в леспромхозе, мать уборщица в школе. Я ведь и сама интеллигентка – Арахна: работаю на ткацкой фабрике.

– Никогда бы не подумал! – полупритворно изумился он, но взгляд упал на ее руки, все в порезах: факт налицо. Катюша сразу поблекла в его глазах: вращаясь среди логатовской интеллигенции, он чурался «простолюдинов», презирал их за вульгарность и пьянство; такая позиция. Однако непомерные амбиции этой гордячки задевали за живое. Арахна, Арахна, слова-то какие знает, демонстрирует интеллектуальный потолок. А вот он, хоть убей, не помнит, кто такая Арахна.

Пока он учтиво справлялся, не занимается ли она самообразованием, не трудно ли на фабрике, ведь там работают такие вульгарные бабы, пока грубовато льстил, она думала, поддаваясь, что напрасно подтрунивает над ним, он красивый парень, этакий белокурый божок, и не беда, что вкрадчив и глуп, зато, кажется, добр; и отвечала дружелюбнее.

Концерт начался, они попримолкли, но, чтобы не остудить взаимный интерес, время от времени перешептывались; сзади на них шикали. Обоим было уже не до музыки, не до шуточек, которые отпускал в перерывах между номерами конферансье Левка Синицын.

– Может быть, уйдем? – осторожно спросил Ходорковский. Он осторожен: перед ним странное явление, фабричная девчонка.

Катюша согласилась.

На улице они вздохнули свободнее и наконец познакомились. Предопределенность, вынужденность, с которой он спрашивал, а она отвечала, угнетали обоих: неполное доверие, этакий холодок. Она его принимает за ловеласа, а он ее убеждает, что она интересна ему как человек. Когда разговор вынужденно прерывался, каждый из них смятенно решал, стоит ли овчинка выделки, не разойтись ли подобру-поздорову, но ему было жаль расставаться с ней (все же заинтригован), а она хотела отомстить Ионину, который так дешево ее ценит. Поэтому оба навязчиво склеивали прерывистый разговор, который, впрочем, оживился, когда Ходорковский упомянул Синевых (вот-де с какими людьми контачу).

– О, значит, вы знакомы с Иониным!? – невольно воскликнула Катюша.

– Да. А вы тоже его знаете? Каким образом?

– Он часто приходит к моей хозяйке, у которой я снимаю квартиру.

«Часто» – лишь небольшое преувеличение, потому что ведь встречались же.

– Он ее родственник? – спросил Ходорковский.

– Он приходит… из других соображений. Она ведь еще довольно молодая, ей тридцать лет. Да вы, вероятно, слышали о ней? Ее фамилия Оссовская, Таисья Оссовская. Личность известная в городе. Богатая невеста, между прочим: дом-пятистенок и сорок тысяч на книжке. Сейчас она работает в редакции, а на досуге спекулирует иконами и дефицитными товарами…

– Не знаю, ничего не слышал о ней, – сказал Ходорковский. – Я и с Иониным-то только сегодня познакомился. Он производит благоприятное впечатление – умен, образован…

– Образован? Пожалуй… Но это страшный человек – фанатик, каких мало: родную мать не пожалеет ради идеи.

Ходорковский благосклонно выслушал уничтожающую характеристику; ему тоже так показалось, но он счел своим долгом смягчить приговор:

– Он еще молод, в молодости мы все фанатики; но он самостоятельный, упорный человек и своей цели достигнет.

Для Катюши эти слова были как елей на душу; она всегда знала об этом, знала, что он прозябает в безвестности только потому, что талантливые люди нынче не в чести. Но, признательная Ходорковскому, она ничего ему не ответила.

Гуляя по вечерним улицам, они по-прежнему ловчили на все лады, говоря подчас противоположное тому, что думали; теперь не время откровенничать, иначе их новорожденная связь, в упрочении которой они были заинтересованы, оборвется; и хотя единомыслия между ними не обнаруживалось, к концу прогулки, в скверике неподалеку от Таисьиного дома они приятельски шутили и договаривались о будущей встрече. Катюше определенно нравилась двойная игра. Ознакомительная легковесная болтовня о музыке, о поэзии, даже о политике была лишь увертюрой к тому моменту, когда они сели на скамью и Ходорковский неловко набросил свой пиджак на ее плечи: свежо. «Сейчас полезет целоваться», – подумала она: игра-то нравилась, но «изменять» не входило в планы. Ах, как все это щепетильно, пошло, под видом заботливости: не холодно ли, тю-тю-тю… Трогательная забота там, где ни на грош любви, и идейная болтовня там, где только любовь, любовь! Несчастный Иона! Каково тебе в китовом чреве, нецелованному, пришил ли пуговицы, как я тебя учила?..»

– Моя дама мерзнет – значит, я плохой кавалер, – сказал Ходорковский, заметив, как ее передернуло.

Ее передернуло еще раз, уже не от холода. Взволнованно промолчала, не зная, возмутиться, подтрунить или убежать, потому что ей вдруг стало не по себе: он был совсем чужд, этот противный робеющий красавец. Знал себе цену, но не был прост, как просты очень умные люди без предрассудков. Вот это слово: предрассудочность.

Ходорковский нервничал: нет контакта, открытости. Загадочное явление, фабричная девчонка. В ее странном взгляде чудилась насмешка: давай, мол, видишь: жду. «Шлюха! – определил он, наконец, непонятное явление. – А я-то, дурак, зондирую почву, распинаюсь об искусстве». Но хороша, красива! И он нагнулся поцеловать Катюшу, да так, чтобы распалить чувственность; уже и губ коснулся, как всплыла догадка: форсирую события…

И в самом деле: Катюша вдруг вскочила, сбросив пиджак и выскользнув из-под занесенной руки, и влепила ему пощечину.

А вот это уже лишнее, нервное. Причудливая особа, совсем не умеет себя вести.

Секунду они таращились друг на друга, потом Катюша повернулась и побежала к Таисьиному дому. Бежала в гневе и стыде, пока не оказалась за калиткой под густыми пахучими акациями. Отворяя тягучую дверь, отчетливо представила (вновь пережила), сколько импульсивной неприязни вложила в удар, и какое лицо было у Ходорковского, – и расхохоталась. Как он выпучился! Зубы, однако, у него плохие – пахнет как из помойки. Дега, Сен-Санс – это ладно, но зачем торопиться? И зачем так о Саше? «Ах, он ведь молод, в молодости мы все фанатики». Румяный балбес, фат. Однако и она тоже хороша, – и непоследовательна, и с нервами не все в порядке. И почему только она такая дура уродилась? В ее возрасте уже семьей обзаводятся, а у нее ни с кем ничего. Если так и дальше пойдет, быть ей старой девой…

Она не знала, что ее опасения напрасны, что в ту самую минуту, когда она бичует себя за своенравие, Ионин раскаивается в том же, а уязвленный Ходорковский, всё прощая строптивице за красоту, примеряет и отвергает варианты перемирия (обратного хода). Все они его не устраивали. Одно хорошо: он теперь знает, где эта жемчужина скрывается. Знает ее и Ионин. Не позвонить ли ему завтра с утра – выведать обиняками, что за человек эта Екатерина Малакова? А стоит ли связываться с гордячкой и недотрогой?

Наконец, решив быть последовательно непреклонным и не искать встреч с «гордячкой и недотрогой», Ходорковский вернулся домой, но заснул лишь на рассвете, измученный мыслительным бдением.

7

Но даже если бы он и решился позвонить приятелю, то не застал бы его дома: утром Ионин отправился к редактору.

Ну что ж, он согласен поработать, журналистская практика так или иначе пригодится. Однако один он это дело не осилит – готовить материалы, мотаться по деревням; нет, не осилит…

– А мне казалось, Александр Васильевич, что вы с нашим корреспондентом знакомы. – Редактор сощурился. – По-моему, я вас совсем недавно видел вместе? Нет? Ошибся? Значит, обман зрения, это бывает. Ее зовут Таисья Михайловна Оссовская. Кадровый вопрос вообще очень сложен, случаются и промашки. Таисья Михайловна, скажем прямо, ленится, так что вы, Александр Васильевич, с ней построже, добивайтесь, чтобы готовила материалы в срок и добротно…

Ответственный секретарь ушел в отпуск, его кабинет временно пустовал. Пингвин препроводил туда Ионина, еще раз коротко проинструктировал и ушел, решив, как только вернется отпускник, перевести Таисью в промышленный отдел. Что ни говори, Таисья Михайловна интересная женщина, как бы не снюхалась с этим студентиком.

Но едва за ним закрылась дверь, как Ионин уже отправился к Таисье, которая ждала его. Встретились, как старые приятели, как курители гашиша с вожделенной трубкой: молодые люди, друг другу симпатичны. Бессознательно стремились к этому, едва узнали, что м о г у т работать вместе, и теперь блаженствовали, Таисья – въяве, Ионин – прикрываясь необходимостью сотрудничества. Сидели за разговором, как двое сластен за тортом (а он убывал), старались есть равнодушно, помаленьку, чтобы продлить удовольствие: вначале говорили о редакторе и редакции, возбуждаясь, если наблюдения совпадали, ловя и продолжая мысли друг друга, потом вообще о жизни, щеголяя (не без того) тонкостью и истинностью суждений и опять распаляясь от их обоюдного свободного сходства, и наконец, когда говорить было не то чтобы не о чем, а просто незачем, ибо разногласий не обнаруживалось, оба попримолкли, и им захотелось, вместо того чтобы толочь словесную воду в ступе, приласкаться: он обнял бы ее, сидящую, сзади и закрыл сухими знойными ладонями скромное провинциальное декольте, в котором тепло и заманчиво круглилась, образуя ложбинку, молочной белизны шелковистая грудь, а она прижалась бы (отчего не пофантазировать?) к его напряженным стройным бедрам и задохнулась бы под ласками милых, нервных, красивых рук. Однако, поскольку разговор, сближавший их, был съеден, а насыщения не наступило, близость духовного единения распалась, и они, стыдясь признать, что им, двум умникам, весь словесный антураж и нужен-то был лишь для того, чтобы прикрыть предосудительную похоть, поспешно принялись разъединяться, и границей разъединения стала для обоих мысль о Катюше.

Они болтали уже часа два; близился обеденный перерыв, когда в кабинет вошел Пингвин и, чувствуя, что помешал, в оправдание спросил у Ионина: – Ну как, все нормально? – на что тот поспешно, чтобы отвязаться, почтительно, чтобы соблюсти субординацию, и подробно, чтобы показать, что не лодырничал, и отразить великодушной своей готовностью работать любые обвинения, ответил:

– Да, вполне. Вот познакомился с сотрудницей. Может быть, после обеда съездить в какой-нибудь колхоз?

– Нет, сегодня вы разберитесь с бумагами, составьте список председателей и директоров – словом, входите в курс дела, – ответно свеликодушничал Пингвин, хотя Ионин помешал ему: он намеревался, начав с того, что на завтра нужна информация, полюбезничать с Таисьей или хоть переглянуться. Но при его появлении Таисья с серьезной миной углубленного в работу человека принялась листать записную книжку, задумчиво грызя колпачок авторучки, и Пингвин, встреченный угодливой показухой и замкнутыми лицами, потоптался у порога, как провинциалка на московском балу, и ретировался, решив прийти попозже, когда Таисья останется одна, и унося в душе одинокую, сосредоточенную на заботах календарного плана, диктаторскую тоску. Не та ступень, не тот масштаб, районный, и все же по мере того как он продвигался по службе, сужался круг людей, с которыми бы он чувствовал себя равным (опять же в кругу города). Чего же он добивался, заглядывая вниз? Любви? Уважения? Не распространены ли эти качества вне круга, вне сферы администрирования между равноправными гражданами? Всяк сверчок…

Едва он вышел, за дверью послышались веселые голоса и Таисьин смех, и хотя слов нельзя было разобрать, он предположил, что злословят о нем; ему захотелось узнать (за информацией приходил), в каких именно выражениях, но это желание он подавил. Он не мальчик за кражей сладостей из буфета, который ему строго-настрого запрещено открывать. И потом, есть такая вещь, как престиж, ступенька лестницы.

А предположение оправдалось бы, доведись ему подслушать, как он смешон, толстенький, пузатенький, с пингвиньей походкой, деликатный и закомплексованный. Однако когда он ушел, между Иониным и Таисьей воздвиглась еще одна преграда: им напомнили, что они болтают в рабочем помещении и в рабочее время, поэтому у них, как у должников перед заимодавцем, возникла виноватая потребность окупить двухчасовое наслаждение и хоть немного написать для газеты.

– Ну что ж, скоро обед. Славно поговорили, – подытожила Таисья и – поскольку, чтобы устранить эту преграду, надо было только назвать ее, – добавила с коротким смешком: – Работать-то будем или нет?

– А зачем? Кому это нужно? – спросил Ионин, и вина, тяготившая их, объявленная вслух, стушевалась в уголки подсознания по тому же непреложному закону, по какому сообща не страшно даже на медведя с рогатиной пойти, а не то, что начальство надуть. Разлучаться им не хотелось. Разгоряченная Таисья курила сигарету за сигаретой; в душном кабинете разнообразно воняло, как в отапливаемом вагоне на шестой день пути, а они не замечали ни духоты, ни того, что начальная благородная предупредительная сдержанность давно подменилась эгоистическим душевным стриптизом, той откровенностью, когда дозволены (не замечаются) такие намеки, взгляды и умолчания, которых оба, если бы увидели себя в видеозаписи, устыдились бы.

Таисья предложила отобедать в ресторане, там прилично готовили. Но как только они оказались на улице, опьянение исчезло и, странновато-чужие, они безуспешно искали, о чем заговорить. Ионин увидел, что Таисья не только веснушчата, но и прямо-таки конопата, не только некрасива, но и просто невзрачна – ни фигуры, ни облика, одни неуместные усики; и он окончательно вернулся на исходные позиции трезвой наблюдательности.

В самооценке Таисья заблуждалась: пренебрегая недостатками, преувеличивала достоинства; она знала, например, что она умна, что у нее чудесные рыжеватые кошачьи глаза, стройные ноги и умеренно большая грудь, и считала, что все это неотразимо воздействует на мужчин; однако их столь же неотразимо и неприятно поражали и ее веснушки, и белесые щетинистые усики, позолоченные солнцем, точно мохнатая желтая гусеница, и медные волосы. Рослый, размашистый и развинченный Ионин и невысокая, плотная Таисья рядом выглядели довольно комично, но оба утешались (пребывали в неведении) субъективным сознанием внутренней солидности, ибо ведущими в этой смехотворной паре считали каждый себя, а партнера спешно подгоняли под свои габариты.

В ресторане было многолюдно, свободных столиков не нашлось. Вынужденные подсесть к двум толстым теткам, которые неодобрительно на них косились, они решили не заказывать вина, потому что удовольствие застольной беседы все равно было бы отравлено присутствием посторонних. Обедали, перекидываясь незначительными фразами, по которым нельзя было определить (и не следовало определять), в каких они отношениях, – супруги, любовники, сослуживцы. Ионин замкнулся в непроницаемую скорлупу вежливости (люди кругом!). Таисью это немножко злило, ей хотелось продолжить. И она дала понять теткам, что они газетчики, в надежде, что те уберутся. Но тетки доедали второе и не торопились. Чтобы и безмолвствуя нравиться, Таисья ела понемногу, не жадничая, потому что ее рот был создан для поцелуев, а не для принятия пищи; правда, мизинец она не оттопыривала, потому что это было бы уж слишком жеманно, но не забывала ни на минуту, что должна нравиться.

После обеда они не спеша возвращались в редакцию, но были надолго задержаны одним из тех необычайных происшествий, которые в нынешнем високосном году участились в Логатове.

На перекрестке улицы Восстания и проспекта Мира, на том месте, где еще час назад стояла церковь Преображения Господня, занятая под комиссионный магазин, чернела вывороченными жирными пластами земли обширная яма, а вокруг нее в опасливом отдалении толпились люди и смотрели в небо, жестикулируя и переговариваясь с обстоятельностью гоголевских мужиков, сомневающихся, доедет ли колесо до Москвы. Ионин посмотрел из-под руки туда, куда смотрели все, и увидел в небесной голубизне зеленые маковки знакомой трехглавой церкви, которая отсюда казалась миниатюрной, как теремок, и крошечных покупателей, застигнутых таинственным вознесеньем божьего храма в тот момент, когда они примеряли комиссованные штаны; они суетливо и беззвучно бегали, черные на фоне белых стен, как муравьи на задних лапках, и казалось, что они вот-вот кувыркнутся оттуда. Церковь висела уже давно (прошел час) и неподвижно, так что у зрителей на лицах читалось разочарование, словно только что начавшуюся увлекательную кровавую драку разогнала милиция, а толпе приказано разойтись. Ионин и Таисья, а с ними еще несколько храбрецов, которым наскучило любоваться зрелищем издали, подошли к образовавшемуся котловану, поминутно озираясь вверх в страхе, что церковь упадет им на головы, и заглянули в глубь земных недр, но там не оказалось ничего интересного – только глинистая безобразная яма, которая уже стала заполняться водой. Боясь опоздать на работу, Ионин и Таисья прощально оглянулись на церковь, отчетливо белую в голубом обрамлении неба, на березку, притулившуюся возле нее и раскачивающуюся под верховым ветром, на суматошных человечков, – и заторопились в редакцию. Но им так и не суждено было добраться туда и проболтать остаток дня, потому что уже за квартал от Главной улицы повеяло удушливым знойным смрадом; они сперва подумали, что улицу асфальтируют и гарью воняет от укатанного асфальта, но с каждым шагом дышалось труднее, а в раскаленном воздухе заметались обрывки пепла. У встречной напуганной старухи они спросили, что там такое, но она только слабо взмахнула рукой (дескать, и объяснить-то не успею, как конец света настанет), жалобно взглянула из-под слезящихся воспаленных век, прошла мимо в сиротливом сосредоточении человека, погруженного в безрадостные суровые мысли, и остренькая горбатенькая спина ее удалилась воплощенной укоризной. Продвигаться дальше было невозможно, и они решили, намочив у колонки свои носовые платки и обвязавшись ими, как респираторами, идти вдоль Главной улицы и, если удастся, где-нибудь пересечь ее. Расспрашивая прохожих, они наконец узнали, что церкви и даже часовни вознеслись по всему городу, иные очень высоко, так что едва различимы; что послан спасательный вертолет, но среди пострадавших много обморочных, которые еще не очнулись, а из очнувшихся не все желают спасаться, и к тому же, церковные купола мешают летчику маневрировать; что на месте церквей везде образовались глубокие ямы, в одну из которых уже зарулил спьяну шофер с молокозавода, отвозивший полторы тонны испортившейся ряженки в пригородный совхоз свиньям; что среди жителей, в особенности среди верующих и богомольных, опять, как и в прошлом году во время навозного дождя, распространяется паника, поэтому исполком отпечатал на ротаторе и расклеил специальную листовку, в которой все происходящее объясняется гипнотическими происками империалистов и причисляется к явлениям массового психоза, а граждан призывают соблюдать спокойствие и порядок; и что, наконец, – и это самое удивительное, – в сквере, посаженном более пятидесяти лет назад на месте разрушенной до основания Воздвиженской церкви, о которой теперь уже никто, кроме старожилов, и не помнит, зияет страшная дыра глубиной до центра земли, а из нее фонтанирует и разливается вниз по Главной улице расплавленная лава, – вот почему вокруг так жарко и копотно. Поговаривают, что церкви провисят до второго пришествия, а некоторые утверждают, что каждая – только до своего праздника: Сретенская – до Сретенья, Преображенская – до Преображенья и так далее; но точно никто ничего не знает, все ждут, когда они либо вернутся на грешную землю, либо вовсе исчезнут в воздусях, а иначе ведь ходить по улицам небезопасно – кто ее знает, может, ее ветром отнесет и она шлепнется прямо тебе на башку. Оставаться же дома еще страшнее, потому что если ты на улице, есть горизонтальный и вертикальный обзор и быстрые ноги, а дома и пикнуть не успеешь, как тебя задавит. На вокзале и на пристани сейчас народу не протолкнуться; многие, которые нервные и с непривычки или с большими претензиями, уезжают в чужие края, спасая шкуру, но коренные логатовцы остаются, потому что они уже привыкли к странностям своего города, ко всем этим навозным дождям, камнепадам, суховеям, землетрясениям и закалились душевно. Группа энтузиастов, человек двадцать, даже вышла с лопатами закидывать одну такую яму, но власти остановили их, и решено было пока не закапывать ямы, а обнести их высоким глухим забором и на нем развесить наглядную агитацию. Все эти и многие другие любопытные подробности Ионин и Таисья узнали от словоохотливых прохожих, пока добирались до сквера, где фонтанировала лава. Зайдя с наветренной стороны, они вместе с другими зеваками с полчаса смотрели, как вязкая, огнисто-бордовая, вроде застывающего шлака, величавая струя медленно, как клей из тюбика, выползала из земли и, не рассыпаясь, не разбрызгиваясь, оплывала, образуя дымящуюся лужу, которая с усилием густого мазута растекалась во всю ширину улицы, опоясывала, валила деревья и фонарные столбы, пломбировала подъезды и подвалы и, застывая у краев кровавой коростой, текла вниз, к мосту через Логатовку. Ни Ионин, ни Таисья уже не спешили в редакцию, потому что их задержка в такой день была вполне извинительна; к тому же, большая часть следующего номера все равно будет посвящена обзору и истолкованию этих событий, поэтому материал, добытый ими из рассказов очевидцев, и собственные наблюдения, несомненно, пригодятся. Прежняя близость между ними отчасти восстановилась, как если бы они посмотрели какой-нибудь очень хороший фильм о жизни и любви – ну, хоть «Вестсайдскую историю» – и решили, что отныне и они станут любить друг друга так же искренне и бесстрашно; им вдруг захотелось жить широко, распоясанно, беззастенчиво на этой прекрасной земле, которая ежеминутно грозит разверзнуться и поглотить человека. Но чтобы вполне отвязаться от служебного долга, вполне распоясаться, Ионин позвонил в редакцию, и секретарша ответила ему, что все сотрудники разбежались посмотреть на диво.