Квипрокво, или Бракосочетание в Логатове

Квипрокво, или Бракосочетание в Логатове

Алексей Николаевич Ивин

© Алексей Николаевич Ивин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Роман написан в 1982 году. Фамилия одного из героев – Ходорковский. Прошу прощения у известного заключенного, но герой получил фамилию в честь одного моего знакомого, студента, с которым я играл в шахматы в 1980 году в поселке Молочное под Вологдой. Если это одно и то же лицо – ну, что ж! Романы надо публиковать вовремя, господа книжные издатели.

Когда вы травите писателя или завидуете ему, вы подумайте, стоит ли. В чем, по какому пункту завидовать Есенину, умершему при живом деде, Сервантесу без руки, в плену и в тюрьме, Эдгару По на садовой скамье, М. Горькому пешком по Руси, бесприютным Хлебникову, Маяковскому и И. С. Тургеневу с их «шведскими» семьями, холостяку и приживальщику Гоголю с его аж пятью (!) сестрами, сосланным, изгнанным, казненным Достоевскому, Бунину, Данте, побиравшемуся и слепому Гомеру, слепому изгнаннику Джойсу, затворнику Прусту, многодетному Толстому, вечному труженику без семьи Бальзаку. Может, вы и Шекспиру завидуете, о котором не известно, был ли он, и Аввакуму в горящем срубе? Не лучше ли было сразу воздать этим людям? Тогда бы они не воспользовались своим правом высказаться. Почему, спрашивается, не дали порулить богатой колесницей Гомеру? Он бы не пел, он бы рулил.

Вот и нечего на меня злиться, господа издатели. Сами же держите меня впроголодь.

Роман «Квипрокво, или Бракосочетание в Логатове» отвергли издательства «Олма-Пресс» (О. Дарк, Б. Н. Кузьминский), «Московский рабочий» (В. Леонов, И. Голотина), журнал «Новый мир» (Н. Долотова, Александр Рыбаков), издательство «Вагриус» (А. Костанян), журнал «Новый мир» (О. Новикова, Р. Т. Киреев), издательство «Вагриус» – «Фонтанка» (Н. Санина), «Ад маргинем» (А. Иванов, М. Котомин), «Аграф» (О. А. Разуменко), «Локид» (Л. А. Захарова), «Сова» (В. Х. Катаев), имени Сабашниковых (С. М. Артюхов), «Академический проект» (А. А. Аншукова), «АСТ» (Н. А. Науменко).

Алексей Ивин

Часть первая, от автора

1

Таисье с ее-то опытом некого было обвинять и не на кого злиться: сама виновата, что так опростоволосилась; надо было сразу разглядеть, что за фрукт этот Ионин. Но кто бы догадался, что эти медовые речи – сплошная ложь, от начала до конца; все получилось так естественно! Пришел с утра (была суббота); потоптался у порога, отрекомендовался Катюшиным двоюродным братом.

– А что, не похож? – улыбнулся подкупающе. – Ей-богу, вот те крест святой, всего три дня, как дембельнулся, не веришь? – Он ее сразу на ты стал называть, без мыла в душу влез. – Фотографии могу показать. Правда, они дома. А служил знаешь где? На Курилах. Рыбы там, креветок этих… нам вместо каши вареных креветок давали.

И пошел городить – не знаешь, то ли верить, то ли нет. Потом она убедилась, что он актер, мистификатор и на него иногда находит этот мистификаторский стих – подделается под кого хочешь, навыдумывает с три короба, да так естественно, что поневоле залюбуешься. Впрочем, она и тогда догадывалась, что он ее одурачивает, сама согласилась обмануться, потому что в тот день сильно скучала. Ну, и она тоже слукавила – сказала, что Катюшу отправили в колхоз на два дня. В порядке шефской помощи. Огорченным он не выглядел, сказал:

– Ах, жалость какая! Хотел с сестричкой повидаться. Ну, ничего, она мой адрес знает, а я теперь знаю ее…

Только и всего. Убедительно? Пожалуй. Ей было решительно все равно, лишь бы он у нее задержался, этот обаятельный молодой человек, – на языке сахар, под языком яд. Не то чтобы он улещал ее, нет; он всего лишь любовался ею, он сразу разглядел в ней хорошенькую женщину; а когда, к тому же, поколебавшись, достал из портфеля бутылку фетяски и предложил выпить за знакомство, она укрепилась в мысли, что нравится, повеселела.

– Катюшке мы оставим понюхать пробку, – сказал он и рассмеялся; так и сказал, по-родственному, – К а т ю ш к е, словно она и впрямь была его кузиной. Ох, актер, Кин доморощенный! А может быть, все получилось так именно потому, что он ничего от нее не требовал. С необязательной легкостью болтал о том о сем, простодушно признался, что она ему нравится, и, казалось, ни к чему большему не стремился, кроме как попивать винцо и разговаривать. Именно потому, что он нисколько не претендовал на нее, она дорожила им, а может быть – возможностью порисоваться. Даже сердце щемило, что он вскоре уйдет, оставив ее наедине со своей тоской. Когда он все же засобирался, она сама вызвалась его проводить.

Пока переодевалась для прогулки, он, выдворенный в кухню, гадал, оскорбится она или нет, если он потихоньку улизнет. Не следовало бы заводить шашни, ох, не следовало бы! Он досадовал (такая черта: скупость), что выпили вино, привезенное сегодня из Москвы, где он сдавал экзаменационную сессию за второй курс, и предназначенное для Катюши, потому что в логатовских магазинах невозможно было купить марочных вин. Но от него не укрылось, какое впечатление он произвел на Таисью. Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец. Либо Таисья не проболтается, либо ей не поверят, либо он оправдается тем, что, пользуясь случаем, знакомился ближе с «логатовской аферисткой».

Они отправились без цели и забрели на старое кладбище. Заросшее огромными тополями, заглушенное травой, оно хранилось островком богобоязненного покоя среди обступавших его девятиэтажных жилых коробок. Перекошенные ветхие кресты, опутанные гирляндами стародавних пыльных жестяных цветов (где кладбищенская служба?), мирно соседствовали с остроконечными памятниками, увенчанными облупившейся звездой; над могилами летали бабочки. Через пролом в заборе проникнув на кладбище, они блуждали по извилистым тропинкам, читали надгробные надписи, грустили. От того, что вот здесь, под ногами, лежали кости людей, некогда облеченные плотью, оба чувствовали помимо грусти еще и странное умиротворение и новую жажду полнокровной жизни, словно мертвецы, напомнив им о красоте бытия, призвали их жить свободно и дерзко. И если порознь они оскудевали и сиротели перед лицом смерти, то вместе спасались от сиротства, и к ним возвращалась надежда. Они оказались (увлеклись осмотром) в дальнем запущенном уголке, разыскивая, где бы присесть, не оскорбляя мертвых хозяев и скорбящих гостей любовным уединением, и обнаружили узкую скамью, встроенную меж двух берез. Здесь было тихо; лишь из-за забора отдаленно шумели грузовики, да над головами щебетала птаха. Но именно в эту минуту тишины и уединенности равнодушие к тому, что ее так бессовестно разыгрывают, сменилось досадой, желанием безусловного, безраздельного доверия и Таисья съязвила, что, по всем приметам, она т о ж е помаленьку проникается к нему сестринскими симпатиями. Не хлопотно ли ему будет с двумя-то кузинами? Ионин усмехнулся.

– А я думал, ты лишена женских предрассудков. Давай не будем об этом. Разве ты не чувствуешь покоя и даже счастья? Истина в данном случае ничтожна, а главное – это горькое сознание, что все мы смертны, и некому нас пожалеть. И потом, неужели бы я стал обманывать тебя, если бы ты не понравилась мне, и я не боялся тебя потерять? У меня не было другого выхода, вот и все.

– Убедительно сказано. – Этот тонкий разговор возбуждал Таисью. – Меня-то ты, допустим, убедишь, а вот как быть с совестью? И как ты оправдаешься перед своей пассией, если я все расскажу ей? Причем в тех же соблазнительных выражениях? По-моему, как ни финти, а – паршиво, признайся! Ты ведь не передо мной —ты перед н е й и перед своей совестью оправдываешься.

– А ты умница! – сказал Ионин с искренностью, которая не могла не польстить; впрочем, он на то и рассчитывал. Более того, в нем впервые зародилось стремление, впоследствии чрезвычайно частое, – бессознательно унижать Катюшу, заглазно очернять ее. – Тайные мысли читаешь! Не потому ли тебя и муж-то оставил?

– Откуда у тебя эти сведения? О н а написала? – Таисья всегда с удовольствием говорила о себе и обрадовалась поводу. – Вижу, что она. Меня многие бранят, что мужа и ребенка бросила, что, дескать, мать в клинике для душевнобольных держу; чего только не наплетут. Но, во-первых, с мужем мне действительно не повезло: попался какой-то рохля, запил в первый же год, даже драться пробовал. Ну что это за мужчина – глуп как пробка, а претензий… Я да я, а сам экспедитором на почте работал; вот и вся его карьера. Теперь-то я ни за что не вышла бы за него замуж, а тогда мне еще двадцати лет не исполнилось, глупая была. Культпросветучилище закончила и в том же году замуж вышла. Намучилась я с ним, воспитывала, ухаживала, да все без толку: человек был абсолютно не способный к развитию. Ничего не читал, ничем не интересовался. В общем, через четыре года развели нас, мне аморальное поведение пришили. Он Андрейку у себя оставил, думал, что я с ним снова сойдусь. Ну, такой-то швали, как он, и по канавам много валяется. Андрейка попеременно то у него, то у меня живет. Одаренный ребенок, между прочим. Вот такие дела… – Ионин по-новому взглянул на «логатовскую аферистку»: после исповеди она несколько полиняла; прежняя кокетливая и, казалось, счастливая женщина была желанна, недоступна и восхищала, а теперешняя, умная и несчастная, хоть и стала ближе, вызывала только сострадание. Угадав, как отпечаталась ее история на Ионине, Таисья равнодушно улыбнулась. – А что касается матери, здесь моей вины и вовсе нет. Мне еще не было и пятнадцати, когда она впервые попала в больницу. Шизофрения. Отец был изверг (прости господи!) каких поискать: скандалил день и ночь. А у матери – работа: она считалась лучшим педиатром в городе, пока не заболела. К ней даже на дом ходили с подарками. Ее иногда отпускают из больницы недели на две, потом опять увозят…

Ионин встал и отвлеченно оглядел окрестные кресты. Разговор получился грустный. Таисья, крепкая, чуть мешковатая в своем вельветовом, несмотря на жару, старомодном платье, тоже встала и по-детски, по-домашнему потянулась, согнув руки в локтях и присев. Ионин почувствовал, что знает ее уже давно и близко, эту неприбранную усатенькую женщину, и представил ее и себя в ее «будуаре», где на низенькой двуспальной кровати, покрытой аквамариновым пикейным смятым одеяльцем, валялись раскрытые книги и в футляре полутораметровых стенных часов за темным стеклом бесшумно и мерно раскачивался маятник. Она доверчиво заглянула снизу ему в глаза и сказала:

– Вернемся ко мне? У меня тоже есть бутылка сухого, я хочу тебе ее подарить. И не возражай! Я знаю, что ту ты хотел выпить с н е й.

– Не надо даров, Таисья… Боюсь данайцев…

– Ой ли? Я ведь видела, что ты дрожал за каждую каплю.

На Таисью решительно нельзя было сердиться, даже когда она разоблачала. Она не осуждала ни за скупость, ни за вранье, констатировала, и только; перед любым другим человеком, даже (и особенно!) перед Катюшей, вздумай она столь бесцеремонно уличать, он возмутился бы, заупрямился и заврался. Таисье же был даже признателен за то, что она избавляет его от необходимости лгать. Между ними установилось полное взаимопонимание с первой минуты и надолго.

2

Расстались в три часа пополудни, разоткровенничавшись до неприличия. На следующий день должны были встретиться снова, но Ионин, боясь прогневать Катюшу (зная характер), наложил на себя епитимью и не пошел на свидание. Доступ в Таисьин пятистенок теперь для него закрылся (так казалось). Он выждал воскресенье (скоротать его помогли Синевы), а в понедельник с утра отправился на фабрику, решив по возвращении оттуда зайти в редакцию логатовской газеты, чтобы определиться на работу: там его всегда охотно принимали, потому что летом, в период отпусков, требовались сотрудники, а он не прочь был подработать, хотя Серафима Ивановна пеняла, что он не хочет отдохнуть на полном ее попечении.

3

Когда Катюше передали, что ее спрашивает «красивый молодой человек», она поняла, что это он. В белой косынке, озабоченная, как вести себя с ним, она пересекла шумный цех, на ходу вытирая руки, изрезанные пряжей, и вышла в вестибюль. Ионин сидел в углу за кадушкой с фикусом, радостно поднялся навстречу. Она холодно произнесла:

– А, приехал…

– Да вот… Как говорится: подъезжая под Ижоры, я взглянул на небеса…

За шуткой скрывалась обеспокоенность, он понял, что Таисья не совладала со своим женским торжеством, и ему предстоит неприятное объяснение.

– Пожаловал в гости к сестре…

– Ей-богу, не виноват: что еще я мог соврать на ее расспросы?

– Ничтожество!

– Зачем так, Катюша…

– Она мне все рассказала.

– Все-все? – недоверчиво переспросил он.

– Да, представь себе – все! Я ее, конечно, послала к черту, потому что догадалась, в чем дело. Одного только я не понимаю: зачем ты это сделал?

– Да что я сделал-то?

Вопрос оставлен без ответа. Дальше очень взвинченно:

– Зачем ты даешь повод всякой дряни компрометировать меня? Неужели тебе не стыдно? Неужели я настолько низко пала, что со мной можно так обращаться? Неужели я для тебя всего лишь подопытный зверек, над которым можно производить всякие грязные опыты? И ты еще смеешь после этого показываться мне на глаза? Какой же ты негодяй! Уходи! Не хочу тебя видеть…

Оскорбленное чувство, это надо понимать. Катюша заплакала гордыми, злыми слезами, стыдясь и отворачиваясь, но тут же овладела собой, чтобы он не думал, что она выплачется и простит: примириться так быстро и первой она не хотела, растравляя обиду, ожидая удовлетворительных объяснений и надеясь, что Таисья сильно приврала, лишь бы досадить ей.

Ионин затруднялся, не унижаясь, не кривя душой, не возводя напраслину на Таисью и не оскорбляя Катюшу, рассказать обо всем. Да и что было?

– Успокойся. Не надо истерик, ради бога. Выслушай меня. – Он взял ее за руку, которую она с отвращением отдернула. Это его разозлило. Чувство вины исчезло. Раз от него требуют покаяния, он не станет каяться. Сдерживаясь, чтобы не нагрубить, сказал: – Да, я был у нее. Да, пил вино, когда узнал, что тебя нет. Да, мы гуляли и целовались! Да, да, да! – Теперь уже у него истерика. – Тысячу раз да! Все, что она наговорила, все было! А если ты не переменишь тон, я вообще отказываюсь отчитываться перед тобой. Я не обязан это делать…

Ожесточался с каждым словом. Заносило, бунтовал, как всегда, когда покушались на его свободу. Правдолюбивый ответчик перед единственным истцом – перед самим собой. Идет выяснение отношений с потерей нервных клеток. Что предпримет другая сторона? Другая сторона страдальчески улыбается:

– Целовался?.. С ней?! С этой недотыкомкой? Браво! Ха-ха, браво! – Затем опять нагнетение пафоса (такой характер): – Рыцарь! Джентльмен! Одной пишет, что любит, а с другой спит! Аристократ, чистюля – и с кем? С этой… – Не может подобрать хлесткого слова; ну наплевать! – дальше: – А я-то, глупая, хотела выйти за него замуж, чтобы не канючил. Жалела его, несчастного, закомплексованного, «гениального». – Уничтожающая градация, затем еще одна: – Ничтожество, бабский угодник, пустомеля! Смешно подумать – гений! Липнет к каждой сифилитичке, а туда же… До чего же я была глупа…

Борьба самолюбий, ничего не поделаешь. Каждое слово начинено ядом и желчью. В негодовании Катюша даже не заметила, как проговорилась, выдав желаемое за действительное, когда, намереваясь больнее уязвить его, сочла, что и для него обручение столь же желанно, как для нее. Ионин использовал ее ошибку; он-то хорошо помнил, что никогда не говорил и не писал ей о своей любви и тем более о женитьбе, если не считать нескольких туманных витиеватых фраз, которые можно перетолковывать как угодно. В запальчивости она переходила всякие границы. Это надо же – так его чехвостить, словно собственного мужа!

– Во-первых, – он вскипает чайником. Изо рта, как из конфорки, валит горячий пар, – я не позволю так отзываться о Таисье. Ты ее плохо знаешь: это чистая, добрая и правдивая душа. Во-вторых, я еще, слава богу, свободен в своих поступках. Избави меня бог от такой супруги, даже если бы я и был расположен жениться. Другое дело, что этого хочется тебе. – А вот это уже зря, это уже клевета. Но его заносит, горяч, слепнет от самолюбия. А когда заносит, он легко переступает границу самоуважения. Из этой пары не получатся старосветские помещики. – Я ведь для тебя подходящая партия. Честолюбие-то дамское: раз-два – и в дамки. Гений не гений, а перспектив больше, чем на фабрике. Через тернии к звездам. Не хочу быть простою крестьянкою, а хочу быть столбовою дворянкою! Я для тебя лишь нижняя ступенька на лестнице в небо. А мне такие расчетливые особы не нужны, я сам рассчитываю кое на что. Таисья для тебя дерьмо; все люди – навоз, только ты жемчужина. Так или не так? Кто же из нас двурушник? Кто подопытная свинка? Кто кого унизил? Она, видите ли, думала облагодетельствовать меня, согласившись выйти замуж. Да это я, я снисхожу до того, что встречаюсь с тобой, несмотря на все твои козни. На твоем жаргоне это простое проявление благовоспитанности называется «канючить». Да на фиг ты мне сдалась, если на то пошло! – (Грубо, ох грубо, даже если «на то пошло»). – Зачем я приехал, радостный, с открытой душой? Чтобы терпеть эти унизительные сцены? Поплачь о своих воздушных замках, а я ухожу. Прощай!

Он и не думал уходить, но слово не воробей: произнесено. Глубокое падение, характер тоже отнюдь не сахар. Медлит, ждет, что предпримет противник. Медлит, хотя вид потрясенной Катюши свидетельствует об убедительности его вероломных эскапад, добивается полной капитуляции. Забывает (никогда и не знал об этом), что женщина капитулирует только под ласками.

– Какой же ты негодяй!

Катюша, чувствуя, что в теле разливается сухой лихорадочный жар, стремительно вышла, потому что вдруг поняла, что теперь у нее хватит решимости порвать с Иониным. «Я отомщу ему, я – отомщу – ему!» – думала она в полуобмороке, сладко, безысходно жалея себя за физическую слабость и жадно устремляясь к рабочей аптечке – за валерьянкой.

Ионин стоял еще некоторое время, собирая разбросанные чувства; его трясло.

– Встретились! – пробормотал он и смачно сплюнул в кадку с фикусом.

Возвращаясь домой, понял (дошло), что погорячился. «Как в басне: поспорили две яблони, которая из них лучше, и засохли; пришел садовник и обе срубил, – думал он, по обыкновению синтезируя после опыта. – Что ни день без любви, то ближе коварный садовник.

Непостижимы судьбы царств земных,Эпохи процветанья и паденья;Немыслимо печален путь, которымМятущийся проходит человек! —

сказал невидный желтолицый кореец. Но почему, почему я хотел только одного – беспрекословного, рабского подчинения? Кто мне ответит? Эсхатология?»

4

Разгоряченный, он забыл, что нужно в редакцию, опомнился только в подъезде своего дома. Еще раз плюнул с досады и повернул обратно.

Конечно, он мог бы безбедно прожить два каникулярных месяца на матушкином иждивении, тем более что не любил журналистскую работу. Не ценил. Строчил об успехах сельского хозяйства, промышленности и культуры, но подписывался псевдонимами, точнее – фамилиями своих врагов. Зато, сотрудничая в газете, он – не без редакторского сопротивления – публиковал подборки своих стихов и короткие рассказы, вознаграждаясь за вынужденное лакейство; однажды даже напечатал отрывок из повести, озаглавив его «Свет в августе», чтобы проверить, читал ли кто-нибудь в городе Фолкнера, но никто не заметил его мистификации и в плагиате не упрекнул, а на следующий день на базаре услужливый грузин, у которого он купил килограмм слив, завернул их ему в газетный кулек с его шедевром. Ни дохода, ни признания журналистика не приносила, но всякий раз, уже дважды, принятый на должность, он надеялся гальванизировать печатный труп, хотя уже через неделю выяснялось, что совместить предписания горкома, объективной действительности и собственной совести не сумеет. Мечтатель. Впрочем, он чаще отлынивал, чем работал, как и большинство сотрудников, кроме двух стариков сталинской закалки, еще веривших в правое дело и потому громивших пережитки капитализма. За два месяца он нравственно и физически опускался, закаивался, что больше никогда не вернется на это торжище лжи, а на следующий год опять шел, потому что больше некуда было пойти. На этот раз он решил договориться лишь о внештатном сотрудничестве и публикации своих стихотворений.

Редактор, толстенький, короткий сытый человек по прозвищу Пингвин, принял его у себя в кабинете и сразу предложил заведовать сельхозотделом: прежний заведующий совсем недавно уволился со скандалом, допустив критику в адрес секретаря горкома по идеологии.

– Помилуйте, Константин Васильевич! На два-то месяца?

– Разве ты в первый раз нам помогаешь? Мы тебя и оформлять не будем. Согласуем твою кандидатуру с горкомом, и все. Но пока мы не подыскали нового зава, ты должен нам помочь. Дело ты знаешь… Кстати, в субботний номер на четвертую полосу требуются стихи.

– Если позволите, я дам свои…

Ионин не догадывался, что ему расставляют ловушку и что у Пингвина есть особые причины спешить и задабривать, ибо не далее как в пятницу в горкоме его пропесочивали за то, что газета плохо освещает ход кормозаготовительной кампании. Покоренный благодушной сговорчивостью редактора, полный новых демократических и просветительских иллюзий, Ионин сказал, что подумает.

– Ну конечно, конечно… Но время не ждет. Итак, до среды. И не забудьте стихи.

И так уже два года: то «ты», то «вы». Редактор встал, опираясь тугим животиком о кромку стола, любезно протянул короткопалую веснушчатую руку. Ионин вышел из кабинета очарованный: ласка и тонкое обхождение начальства превратили его из ниспровергателя основ в кроткого овна. Однако он еще не знал определенно, примет ли предложение.

Дело в том, что, кроме необходимости писать вздор и приноравливаться (районная газета, конец семидесятых), его смущало еще одно обстоятельство: он узнал между прочим от Таисьи, что она тоже работает в редакции; тогда это обрадовало его как новая тема задушевного разговора, но теперь, игнорировав воскресное свидание и зная к тому же, что Таисья проболталась, он не хотел встречаться с ней.

Он прошмыгнул по коридору незамеченным, но, спускаясь по лестнице, все-таки столкнулся с Таисьей, которая, с сумкой через плечо и накрашенная сверх всякой меры, озабоченно поднималась снизу.

– О, привет! – воскликнула она, задорно улыбаясь красными, как у арлекина, губами. – Ты зачем приходил?

– Устраиваться на работу… – пробурчал он, протискиваясь вперед.

– На работу? Ах, да, ты же говорил. Зайдем на минутку ко мне – расскажешь…

Войдя в кабинет как в свою спальню, она бросила сумку на кресло, закурила сама и предложила ему.

– Спасибо, не курю.

– Я дома тоже не курю, а на работе… Ты знаешь, я наверно скоро отсюда уйду. Такая тоска! По статистике среди журналистов и поваров самый высокий уровень смертности. Пишешь какую-то казенную чепуху, скребешь пером…

– Увольняйся, что же тебя держит?

– Я рада бы не работать, да заставляют. Ты думаешь, я сюда подалась по собственной охоте? Как бы не так! Пришел фараон: если, говорит, не устроишься на работу, мы тебя к суду привлечем за уклонение от трудовой повинности. Я ему говорю: какая же повинность? Ведь у нас труд – право, а не повинность. А он: ты, говорит, у меня дорассуждаешься! Манеры-то у них сам знаешь какие, у этих блюстителей. Тебе смешно, а мне каково?! Сидишь тут как сыч, высиживаешь какую-то разнесчастную сотню рублей; да я на любой иконе заработаю в пять раз больше! Ну ладно, ты-то как? Принял тебя Пингвин?

– Я еще не решил. В среду окончательно договоримся. Предлагает сельхозотдел.

– Поздравляю! Соглашайся! Вдвоем веселее. Да и Пингвин остепенится, а то ведь совсем обнаглел: пристает средь бела дня. Ей-богу! В четверг после планерки приглашал на туристскую базу, в финских банях, говорит, попаримся. Каков наглец! Ты знаешь, какие они там концерты задают? Настоящий вертеп, с водкой, с голыми бабами. Мне бы давно уже какую-нибудь статью пришили, а ему ничего, все с рук сходит, силену этому. Все они такие…

– Ну, это дело его совести. Не надо по одному судить обо всех. Да, кстати, ты уж меня извини, что не пришел.

– А я знала, что не придешь. Ничего. Ты ведь свободный человек. Да я не сержусь, я все понимаю. Ты меня тоже извини: на днях совершила маленькую подлость. Не догадываешься? Похвастала перед твоей, что ты приходил… Рассказывать, что ли?