Любовь и войны полов

За его скромность, дружелюбие и всегдашнюю услужливость, я его очень любил. И всегда, когда родители приглашали меня в гости к Бекезиным, интересовался – гостит ли у них Валерик – так звали моего задушевного друга.

Соседские мальчишки мне были не интересны – они были грубы, задиристы и примитивны. Я играл с ними в футбол и теннис, рыбачил, ходил по грибы и ягоды, менялся книгами, дрался, лазил по садам, катался на лодках, выпиливал лобзиком, делал фотографии, ракеты и приёмники, но разговоров по душам у нас не получалось – мы были для этого слишком разными…

Неожиданно, как-то, на катке, я нашёл себе ещё одного друга. Правда, он был старше меня лет на 6–7, но на наших отношениях это никак не отражалось – в них я всегда оставался лидером, и он это признавал. Я видел многое и разное, но никто и никогда не обращался ко мне с такой предупредительностью, нежностью и деликатностью, как он. Я побывал у него в гостях и пригласил к себе, представив родителям. Их такая дружба не то чтобы насторожила, но показалась странной, и они за ней внимательно наблюдали, но она так и осталась для них непонятной. Со временем они поуспокоились, не видя дурного.

Мама, правда, как-то, поинтересовалась, почему он выбрал в приятели меня, на что тот ответил, что ему со мной «безумно интересно», хотя возможно, ответ был не полон. Я догадывался, что этот странный – очень вежливый, мягкий, деликатный и чем-то, притягательный молодой человек, жил лишь одной идеей. Идеей свержения ненавистной ему советской власти. Я не знаю, где и как именно пересеклись его с ней пути, но более духовного, и возвышенного борца с коммунистическим режимом, я в своей жизни, не встречал.

Но почему он выбрал в приятели сына партийного бонзы, так и осталось для меня загадкой. Украсть меня?! Тогда это не практиковалось. Была ли у него какая-то организация или это был фанатик-одиночка, этого я тоже, никогда не узнал, однако, он спокойно и планомерно готовился к моменту, когда режиму «потребуется противопоставить волю и умение каждого»…

Я тоже был не в восторге от советской власти, особенно от её школ, и был не против, освободить народ ещё и от них. Хотя мои планы не простирались столь далеко, ограничиваясь побегом из ужасной страны на собственной подводной лодке, проект которой у меня имелся, и который я периодически обсуждал с преподавателем черчения. Маршрут был также давно известен – конечной его точкой являлся остров Пинос, где ещё с позапрошлых веков меня дожидалось запрятанное там пиратами золото. Я знал, что прятали они его в пушках, жерла которых, заклёпывали. Пару таких пушечек я и рассчитывал там раздобыть…

Теоретической основой его движения, являлась полная библиотека военных приключений. Точнее, героический ряд майоров от Пронина до Вихря, а практическую базу составляли все виды связи и вооружений, которые «когда-нибудь, могли и понадобиться».

Я горжусь, что внёс скромный вклад в дело окончательного разгрома марксизма-ленинизма на просторах нашей Родины. Я пожертвовал на общее дело:

а. свою, абсолютно новую военную рацию в УКВ диапазоне,

б. обойму с 10 патронами от любимого «Парабеллума»,

в. полную обойму от отцовского браунинга,

в. несколько пачек патронов калибра 5.6 мм.,

г. один из своих трёхгранных штыков

Думаю, что это и сыграло, в конце концов, решающую роль – режим держиморд, рухнул! Однако, необходимо признать, что с мужской частью населения этого славного места, мне, всё-таки, не очень везло…

Но, как, всё-таки, интересно устроена эта жизнь! Каким-то, чутьём взрослые ребята часто выбирали поверенным, именно меня, когда речь шла о их сердечных делах. Более опытного консультанта, нельзя было себе просто и представить – так как, я, можно сказать, постоянно, находился в состоянии перманентной влюблённости…

Время, когда я не был влюблён, я считаю напрасно прожитым в своей жизни. Пожалуй, я был влюблён всегда. И всегда со мною была рядом она – моя Принцесса. Впервые это случилось в детском саду, но это был мезальянс – она оказалась старше меня на 14 лет! Классическая роковая любовь – я был ещё в младшей группе, где мы сидели на горшках, а она уже работала там воспитателем. Здесь, видимо, и сыграло роль то, что я рос среди взрослых: меня и тянуло уже к взрослым, созревшим девушкам…

Перед сном (особенно если мама считала, что я простыл, делала мне горчичные ножные ванны и укладывала на стулья спиной к тёплой печи), я воображал в деталях все наши будущие с ней отношения. В основном это были мои самые изысканные и утончённые, интимные нежности и ласки. На практике же, наши отношения ограничивались тем, что только мне позволялось играть новым громадным конструктором, подходить к которому больше никому не разрешали. Мы даже не целовались!..

Следующая моя пассия была также намного старше меня. Она работала пионервожатой в летнем лагере на «Столбах», куда меня сдали в то лето. Она так мило краснела, когда мы спрашивали её, что такое «ягодицы», показывая пальчиком на свой низ спины, что мы спрашивали её об этом не раз. Наконец, во втором классе мне, по настоящему, повезло – меня перевели в другую школу и всё первое полугодие я ни разу не видел свою учительницу – так, до сих пор, и не знаю, кто бы это, мог там быть?! Всё это время я просидел спиной к доске, так как позади меня оказались две очаровательных девчушки…

Быстро расшифровав ситуацию, мама срочно перевела меня к себе, исполнив высказанное мной пожелание, посадить с девочкой, на которую я ей укажу. Однако, моя избранница оказалась столь образцовой, что мне стало с ней скучно. Не исключено, что бедняжка просто боялась ударить в грязь лицом перед сыном обожаемой учительницы…

И только, когда мы уже переехали в глубинку – к папиным папуасам, уже в третьем классе – я и встретил, наконец, свою несравненную красавицу. Это была Мальвина из «Золотого Ключика»! Она жила через дом и иногда оказывала мне мелкие знаки внимания, швыряя в наши ворота половинками кирпичей, когда ей случалось проходить мимо…

Я понял, что достал красавицу всерьёз – этакая зловредная и выпендрюжная, столичная штучка! Её большая ласковая мама относилась ко мне очень нежно и, как могла, старалась сгладить провинциальную невоспитанность дочери, усердно зазывая меня «поиграть» и «на чай». Но окончательно лёд сломан не был, несмотря на то, что однажды мы вместе провели целый день у нашей общей приятельницы в саду, где собирали цветы, плели венки, играли со щенком и слушали чтение вслух.

Но она так отчаянно стеснялась, так краснела, надувая свои губки, что капризничала и воображала, ещё даже и больше обычного. Хотя поводов для встреч хватало – наши братья учились в одном институте. Они вместе хохмили, рыбачили и вообще дружили, но из-за её невоспитанности, отношения с прекрасной дикаркой, никак не вытанцовывались. Она всё время краснела, дёргалась, злилась и надувалась пузырём, хотя и мама её, тоже от меня не отставала…

Но даже и при всей, так сказать, моей всегдашней любвеобильности, грубые проблемы пола меня тогда не интересовали – я удовлетворялся только духовными переживаниями. Тем, что всегда присутствовало в нашей семье – нежным обожанием, чуткой привязанностью и общей деликатностью чувств. Я хотел обожать и быть обожаемым! Но, как раз в то время, я впервые подвергся коллективному ухаживанию. Ни с того, ни с сего, две подружки из 3-го «Б» взяли за правило оставаться со мной после уроков(?!)

Мы довольно мило беседовали, но этим всё и ограничилось – что вместе, что врозь, они были мне абсолютно не интересны – ужасно примитивные. Хотя и чувственные…

Скоро эти встречи прекратились, но я так и не понял, что им, собственно, было от меня нужно. Позднее – класса с пятого – когда я стал получать уже более-менее постоянные предложения и заверения в дружбе (часто, почему-то, без обратного адреса), я, иногда, размышлял о том, что толкает людей на признания в любви, когда они не уверены в ответе. Особенно умных и симпатичных девочек. Хотя, лично мне, всегда больше нравились дуры…

Что любопытно – ко мне всегда тянулись ребята намного старше меня. Причём без малейших претензий на лидерство. Вот именно эти – самые грубые проблемы пола – и волновали тогда одного из моих приятелей, который уже водил мотоцикл отца, носил зимой галстук, а летом соломенную шляпу и ухаживал за девушками с помощью тщательно подобранных букетов цветов, условный язык которых, он хорошо знал.

Он прочёл «Декамерон», «Записки фрейлины», «Луку Мудищева» и массу другой полезной литературы, но так и не знал, как приступить к делу практически. Словом, жизнь вокруг меня бурлила, ещё как, я всё ещё не мог, не то, чтобы выбрать любимое занятие, а даже и найти себе друга по душе, чувствуя себя Робинзоном без Пятницы на обитаемом острове. Но одно я решил, уже определённо – я буду изучать всех этих, таких интересных мне человеков. И, конечно же, буду очень их любить. Во что бы-то, ни стало…

Глава 2. Лаборатория

«Мы смотрели вдаль потому, чтостояли на плечах гигантов!..»

Разумеется, моя любвеобильность и открытость любви, были не столько чертами характера, сколько фирменным знаком нашей семьи. Она была самым мощным генератором, который я когда-либо видел: генератором абсолютной и всепоглощающей, всеобщей – тотальной любви. Она-то, и стала моей первой лабораторией по изучению человеческих судеб, коллизий и отношений. В ней оказались сосредоточенными все виденные мною, когда-либо, семьи. В ней одной, заключался тогда для меня, весь этот огромный, манящий и блистающий мир…

Но, приступая к этой центральной, и обоюдоострой, для меня, теме, я испытываю гигантское затруднение. Где найти понятия, чтобы описать сам способ и нерв того нашего существования? Ибо то, какие мы были, и как жили, не укладывается в привычные представления о семье. Наверное, были и ещё, где-то, такие семьи. Даже, наверняка. Не знаю. Но только наша, наконец, получила и своего певца…

Очень рано я понял, что меня окружают, сплошь, лишь люди незаурядные. Каюсь, причину этого явления я не сразу и осознал – понадобились годы, чтобы уразуметь, что подобных семей нет потому, что и людей таких в природе, больше не существует. Выпуск их прекращён…

Но если я, иногда, и думаю об этом, то лишь, как их не существует – их не существует «уже», или их не существует «ещё»?! И ни о чём, в своей жизни, так не жалею, что не успел всласть насладиться тогда своими родными. Не сразу осмыслил их интеллект, таланты и уникальность. Тогда мне казалось, что и все остальные люди на Земле, точно такие же. Такие же, как и они. Что все люди одинаковы. Наверное, поэтому я всегда так поражался, сталкиваясь с чужой жадностью, мелочностью и хитростью. Они казались мне сродни инфекции – какой-нибудь, бубонной чуме.

Мне представлялось, что такими были лишь злодеи в сказках, да и те очень давно, а в жизни – я был в этом уверен – никто уже и не помнил этих отвратительных человеческих черт…

Да и не я один, застывал тогда в изумлении над тем, что называлось «нашей семьёй». Всех наших знакомых тоже всегда поражало, откуда это мы такие – ни на других, ни, друг на друга, совсем не похожие. Да, все мы были тогда очень и очень разными…

Собственно, и само название-то, «семья», не совсем и подходит к тому нашему сборищу – может быть, даже, что и не подходит вовсе. Я бы назвал её, скорее, человеческой галактикой. Настолько каждый был в ней самостоятелен и сам подобен Солнцу, вокруг которого вращались свои планеты. Так, он был ярок. И каждый в ней, был беспредельно обожаем остальными, и горячо ими любим. Каждым из нас все остальные, втайне восторгались, считая его своей гордостью, сокровищем и уникумом. И было за что…

Впоследствии, я часто думал над тем, как именно, нашей маме удалось создать, столь уникальную и так очаровавшую, тогда всех нас, эту свою невероятную парадигму любовно-семейного существования. Но так, ни до чего и не додумался. Да, и до сих пор, не могу понять, как именно, ей это тогда удалось. Да и одной, ли маме…

Потому, что внешне это была самая обычная иерархическая пирамида, основанием которой являлись мы – четвёрка детей. Считалось, что на нашем уровне существуют свои дисциплина и иерархия, так как формально, здесь главенствовала старшая сестра, человек невероятной начитанности, самодисциплины, проницательности и ума. Она, как и полагалось первенцу, была всем в папу. Всесторонне одарённая, она, как никто из нас, отличалась настойчивостью, старательностью и обязательностью. Вероятно, это и был первый плод маминой педагогики будущего – эталон человека идеального…

У неё был, лишь один, известный мне недостаток – она единственная из всех нас, брала учебники в руки.

Но даже и этого ей казалось мало, и она постоянно канючила, изводя других, что ничего не знает. Её дразнили, над ней потешались. Училась она на одни пятёрки – знания её были абсолютны. Поступая в московский институт, она вызывающе отказалась от четвёрки, настаивая, что знает всё «на отлично». Преподаватель, раздосадованный упорством провинциалки, посадил её рядом, предложив отвечать все вопросы, на которые не ответили другие и уже через час, он был вынужден поставить ей «отлично».

Младшая сестра была красивее и ярче талантами, но только из-за старшей, так часто дрались её поклонники, рыдая потом, на наших же, кухнях.

Иногда мне казалось, что у неё, какое-то, иное зрение – она видела всё, как-то, неуловимо иначе – казалось, скрытую от других, обратную сторону вещей. Было в этом, уже и, что-то, мистическое. Наверное, ещё и поэтому я никогда больше не видел, чтобы ребята так сходили бы, по девчонке с ума…

И только на нашем уровне она признанием не пользовалась, являясь скромным референтом «по связям с родителями». Здесь она была, скорее, фигурой умолчания, чей авторитет уходил, почти, в минус – дурацкие знания и таланты здесь не котировались. Тут необходимы были сверх-качества! Её энергии и скоростей тут явно не хватало, и часто она сама уже находилась в состоянии, близком к неврозу…

В этом пространстве безраздельно царила парочка, с которой «ни у кого не было сладу» – моя стремительная младшая сестра – вылитая мама – и брат. Эти были, примерно, одного возраста, поэтому постоянно и индуцировали друг-друга на всевозможные подвиги, дерзости и проделки. Они, отродясь, не брали учебников в руки, легко успевая в спорте, школе и похождениях. И везде небрежно – «одной левой»!..

Каждый из них был ярким лидером и его окружал свой народ – от преданных друзей и недавних знакомых, до случайных «прилипал». Брать учебники в руки тут считалось делом позорным – уделом дебилов. В крайнем случае, их можно было, лишь бегло просматривать. Этого считалось достаточным. Более чем. Естественно, что и публика эта, делала всё, что кроме них уже не мог ни кто, а потому и конкурировала друг с другом тотально – за всё и во всём. Остальные существовали уже в пространстве этой всеобъемлющей и тотальной, ни на миг, не затихающей, конкуренции…

Сестра, бывшая как называла её мама, «звездой», своими способностями и талантами восхищала многих, ну и он, само собой, старался от неё не отставать. Видя его рвение, она ещё больше его подначивала и задирала, отчего тот, совсем уже лез из кожи вон, во всех их предприятиях. Но именно этот – фантастически быстрый – мгновенный и заводной, стиль этой парочки, наиболее соответствовал и общему стилю семьи – лёгкому, мгновенному, остроумному. На уровне телепатического понимания – почти без слов. Хотя родители наши соображали и делали всё и на ещё больших скоростях…

Но угнаться за сестрой брату было, практически, невозможно. Она великолепно умела всё, чем занимался он – и его «лёгкую», и его скалолазание, его шахматы, и даже, стрельбу. Стреляла не хуже, а в шахматы, так и обыгрывала. Она верховодила всеми мальчишками, легко обыгрывая их во всё, включая футбол. Он переплывал Енисей, без остановок, дважды, но и она плавала, как рыба. Впрочем, как и все мы. А вот он не умел и половины, чего умела она. Она неплохо разбиралась в живописи и очень прилично рисовала, вышивала, кроила и шила, легко выдумывая собственные модели.

Журналы мод ею выписывались, но её вещи были отмечены особым вкусом. Когда пропал её болонка, она намалевала портрет своего Тотошки, с тоски, перед собой. Прямо на стене…

Не мы одни – все восторгались ею. Это было живое переплетение всевозможных талантов, лёгким флером ложившееся вокруг неё и на всё вокруг…

Уже врачом, после её отъезда в Ленинград, я обнаружил несколько томов тщательно подобранных и классифицированных журнальных и газетных вырезок по травам и лекарственным препаратам. Она работала кардиологом в нескольких больницах, много совмещала, дежурила и консультировала как терапевт и рентгенолог; у неё была большая семья, родня и дача. Даже зная её, я был поражён – когда она успевала?!.

Не удивительно, что вокруг обоих, всегда вился рой их друзей, поклонников и ухажёров – сплошь местная «золотая молодёжь». Я бы не знал этого, наверное, если бы, запоздало, меня не просветил бы писатель Виктор Ероховец, учившийся, тогда, в одной с ними школе. Через много лет, он признался мне, что был безумно влюблён, но не смел подойти – в наших девчонок была влюблена тогда вся его школа.

Мы этого не знали, хотя вполне, можно было бы, догадаться и по толпам в доме, тем более, что мама всегда одевала их только по самой последней моде.

Это уже потом, как и все наши, она тоже уехала учиться в столицы…

Отец так и остался для меня сфинксом. Личностью, до конца мною не понятой. Лишь через много лет, уже после того, как его не стало, до меня начали запоздало доходить её истинные масштабы. Из 4 великих театров России, 2 я видел в пике расцвета – БДТ Товстоногова в Ленинграде сезонов 71 и Малый Соломина в Москве сезона 95–96. Последний я считал классическим русским театром и по репертуару, и по труппе.

Понятно, я не видел МХАТ времён Саца и Сулержицкого и игру Станиславского, зато в Ленкоме смотрел «Фигаро» и «Зримую песню», которую, как болтали, ставил тогда сыну сам Гоги. Из «Современника», времён Ефремова и Табакова, куда у меня был, благодаря кузену, бесплатный вход, я обычно уходил минут через 7, а Таганку, за её агитку и насилие над зрителем, я тогда и за театр не считал…

Это к тому, что мне есть с чем сравнивать – весь звёздный репертуар БДТ я знал наизусть. Чего стоили одни «Мещане», в которых тогда играл весь цвет БДТ!..

Но, когда отец начинал читать поэмы… Переживания, которые вы испытывали, не поддаются описанию. Особенно это касалось «Братьев-разбойников», которые невозможно было слушать без слёз. В его чтении отсутствовал малейший налёт патетики. Когда он начинал своим спокойным, немного усталым и печальным голосом «Нас было двое…», то сначала возникала, как бы, обыденность – почти хроника, которая каким-то невероятным образом, вдруг, превращалась в сверх-реальность. И злоключения героев начинали рвать вам душу – впечатление, что всё это происходит прямо на ваших глазах…

В семейные дела он не вникал – находясь в своём поднебесье, лишь милостиво, изредка снисходил. Но все его вмешательства были схождением высших сил. Происходили они редко, но так внушительно, что запоминались навсегда. На моей памяти Зевс-Громовержец к простым смертным не спускался, но всем было памятно ещё и его последнее пришествие. Поскольку малый правящий хурал семьи состоял из женщин всё видевших, соображавших и схватывавших на лету, бедный брат мой не всегда поспевал за их космическими скоростями.

Несколько лет он рос баловнем, на которого обрушивались все их нежности, заботы и ласки и вырос барчуком, которого наши девушки обожали. Естественно, что и вертели им, как хотели. Короче, они его заласкали и затуркали. Он сделался эгоистом и стал жаден. Начал облизывать, а потом прятать пироги, которых выпекалось множество. Прятал он их повсюду, но чаще в баки с бельём и, как белка, забывал. Пироги плесневели, оставляя пятна. Уговоры не действовали и тогда обратились к отцу. Папа велел выгнать брата из дома вон…

Брату было лет 5, но запомнил он всё до гробовой доски и дальше. Семейство собралось во дворе, где домработницы раскрыли створки ворот. Одна сестра трубила в горн, другая била в барабан. Брату сунули котомку, после чего папа взял метлу и выгнал преступника, выродка и отщепенца, в никуда вместе со всеми его пирогами. Вою и слёз было на две улицы, брат каялся и был прощён, но я не помню, чтобы он так уж сильно любил пироги. Зато, уже даже и став взрослым, он все свои многочисленные призы и подарки, всегда привозил родителям, словно боясь их лишится вновь. Он был третьим в семье – «кукушкой», которая «ни в мать, ни в отца». Вот эта-то «кукушка» меня и долбала, где и как только могла. И поколачивала… Злилась, что я занял её место принца-баловня. Его доставал комплекс: с одной стороны, мама не могла нахвалиться моими способностями, с другой младшая сестра постоянно натягивала ему нос, ещё и клича его при этом, то «Курочкин», а то и «братец-кролик»…

Моему красивому брату не повезло по многим причинам. Во-первых, из-за самого его рождения. Не то, чтобы Природа решила на нём отдохнуть, скорее наоборот. Похоже, он был задуман, как гений местного розлива. Во всяком случае, с очень большой башкой. Вот с ней-то, ему и не повезло. В первую очередь. Из-за неё мамины роды им были тяжёлые, что означало, что и у него был отёк мозга сильнее обычного. Во-вторых, он попал прямо под младшую сестру, которую мягкость старшей и любовь отца, превратили, почти, в разбойницу. Отец в ней души не чаял – во всём она была вылитая мать, которую он обожал безмерно. Ей всё прощалось, ей всё покупалось, ею же, всё и у других, отбиралось. Это и был невидимый правитель дома. Но, и не он один, рос под её гипнозом. Во всяком случае, это не мешало нам, как и всем вокруг – постоянно восхищаться и любить её безмерно.

Как бы-то ни было, наши женщины вертели им, как собачьим хвостом, постоянно провоцируя его на подвиги. Наверное, поэтому, в отличие от меня, он и вырос джентльменом, и даже, дамским угодником. Как бы-то ни было, с рождением ещё одного ребёнка с талантами в семье оказался перебор, и он оказался в сложном положении, ненавидя меня в меру всех своих детских сил…

Но и всё прочее, как и его «отлучение от семьи», обставлялось нашими родителями не менее красочно, чего бы оно, ни касалось. От домашних праздников до карнавалов, костюмы к которым изобретались уже коллективно. Впервые увидев киноверсию «Трёх мушкетёров», я был жутко разочарован их нарядами – это были какие-то замухрышки с навозной кучи. Видели бы они, как наряжались мушкетёрами, мой брат и его друзья! Какие были у них, роскошные кружевные воротники и манжеты! От рукавов их тёмных бархатных блуз, нельзя было отвести глаз – они были с длинными прорезями, в которых алели или белели яркие, длинные глубокие врезки. А их шляпы с плюмажами, плащи и ботфорты! Такими костюмами нельзя было не любоваться. Глядя на них, вы не сомневались, что эти красавцы разделают и десятерых!

Когда у меня был костюм пажа, то мои штаны фижмами были из переливающегося тёмно-жёлтого шёлка, а сапоги были так ловко склеены мамой из золотой бумаги, что сходили за настоящие. Глаз не отвести… Надо отдать должное родителям – они оба обладали всевозможными талантами, мгновенно находя неожиданные решения…

Уже даже и свою работу отец довёл до немыслимого совершенства, полностью смешав её с развлечениями, настолько, что никто уже не мог понять, где у него кончается одно и начинается другое. Он любил делать всё быстро и весело, мгновенно находя сложные решения, словно фокусник. Был прирождённым выдумщиком и жизнелюбом во всём, чего бы это ни касалось. Жил сам и давал жить другим. Все двадцать лет, что он просидел в своём секретарском кресле (это при Сталине-то!), район его был всегда впереди. Он выработал идеальный, хотя и вопиюще антисоветский, стиль управления, заключавшийся в том, чтобы не выполнять ни каких директив, исходящих свыше…

Проявлялось это в посевную, когда сверху поступала категорическая указивка: всем сеять! И тогда он начинал мотаться по всему району так, чтобы его не могли бы найти и с собаками – знал, сеять ещё нельзя. Рано! И не сеял… Единственный в крае. Игра в прятки продолжалась до тех пор, пока земля не прогревалась и старики, которых он слушал больше, чем все крайкомы вместе, не давали своё «добро»…

«Прятки» эти были делом опасным: на грани «вышки». Зато осенью, когда остальные сосали лапу, его район был с урожаем, и он получал свои ордена. Через год игра повторялась. Но однажды, его, всё-таки, поймали. Причём, не кто иной, как сам Генпрокурор Вышинский, отсидевший, как тогда говорили, пять лет за пять дней. Вот, он-то, и пригрозил расстрелять папаню прямо в его собственном кабинете. Неизвестно, выполнил бы прокурор своё обещание, если бы вовремя не выяснилось, что по урожаю перед ним один из лучших районов в стране…

Другая особенность стиля отца заключалась в том, что куда бы он ни ехал, всегда всех подвозил. А то и останавливался, выходил из машины, здороваясь со всеми за руку. От стариков до детей. А приезжая, величал всех только по имени-отчеству. Иногда это были мои ровесники! А подвозя, всегда расспрашивал… Так, что когда он куда приезжал, знал ситуацию не хуже местных. Это впечатляло. Совещания проводил в 15 минут в поле, совмещая с обедом. И ехал дальше. Неделями не вылезая из машин, отрезанный от семьи, он нашёл выход и здесь. С 4-х лет, все его дети проводили лето на задних сидениях его машин. А чтобы полюбить эти поездки, им позволялось много стрелять. Так появились эти наши «детские» охоты…