Любовь и войны полов

Начав с подмастерья в паровозном депо и быстро пройдя все ступени до машиниста, отец и на этом, не успокоился и скоро был местным партийным боярином, устроившим семейство в доме из десятка комнат с домработницами и шофёром…

Весной, летом и осенью, он пластался по всему своему району с его сёлами и деревнями, отбывая после уборочной, с мамой в Москву, и далее – в Сочи, Кисловодск или Мухолатку. Иногда они брали с собой и детей…

В доме, хотя он постоянно отсутствовал, перед его именем трепетали. «Папе скажу» приравнивалось к чему-то, немыслимо ужасному, почти запредельному – поднебесному! Для старших детей это, в первую очередь, означало, что их уже не возьмут на семейную забаву № 1 – охоту. Тут не помогали уже никакие мольбы. Даже обещания, что ты будешь есть у костра сало!!!

Наказание считалось невероятно жестоким, поскольку означало лишение целой гаммы захватывающих приключений – на «семейных» охотах стрельба велась из машин, в которых имелись облегчённые винтовки и для детей. Стреляли все. Помногу и сызмальства. Этих навыков требовал сам инструмент наших охот – малокалиберная винтовка. Мелкашка. Других у нас, почти что, и не было…

Я был поздним ребёнком в семье – разница с братом у нас была приличная и многое из замашек прошлого, уже не застал – наш папа был «уже не тот». Но дичь билась десятками и на моей памяти, хотя мы охотились с отцом «скромно» – чаще вдвоём и винтили, в основном, по тетеревам, которых в Сибири называли «косачами». Видимо, за их бардовые косички у висков…

Охоты наши были предельно краткими – уезжая под утро, мы возвращаясь к обеду с десятком тетеревов и тетёрок. Охота «мелкашкой» ювелирна – птица редко подпускает к себе ближе пол-сотни метров. Это вам не охотничье ружьё, где отдача, грохот и дробь летит стаей в пол-метра. Это – охота одной дробиной…

Наверное, ещё и поэтому, стрелялось у нас, невероятно много. Всегда и везде – по любому месту и поводу. Кроме стрельбы на охоте и в дороге – «для разминки» – часто стреляли и прямо дома – во дворе или в саду. А также и на покосах, реке или озёрах. Стреляли всегда и везде и все наши гости обоего пола, на всех наших сборищах, поездках и пикниках…

Часто вставали прямо из-за стола, выходили во двор, стреляли по мишеням, гильзам и спичкам, потом, разгорячённые стрельбой, вновь принимались за еду и питьё, читали стихи и поэмы, спорили, травили анекдоты, выпивали, закусывали и снова стреляли. Стреляли на рыбалках и даже в лесу у моих пионерских лагерей, когда приезжали ко мне в гости. Словом, стреляли у нас везде, много и со вкусом…

Все успешные охоты (других я не помню), всегда заканчивались дополнительной стрельбой ещё и по мишеням и гильзам. При такой практике, хорошо в доме стреляли все, кроме старшей сестры, не бравшей в руки оружия. Отец стрелял великолепно – с нескольких метров он срезал головки у спичек, а брат – тогда ещё, школьник – ходил со своей винтовкой на виду у милиции даже и по городу, тренируясь в стрельбе по оврагам. Но я стрелял лучше – почти, как отец…

Пройдёт с десяток лет, и уже студентом, на Байкале, в горах на Фролихе, я сниму гуся на воде с расстояния в треть километра! И вся наша ватага будет поражена моей фантастической меткостью. Правда, пока они прыгали и орали от радости, восторгались и спускали свой плот, гусь пришёл в себя, и чапая по воде боком, боком, встал на крыло, и таки-ушёл – рана его оказалась не смертельной. Оно и понятно – что этой махине, какие-то, 20 свинцовых грамм? С тех пор, я уже не брал, той своей детской винтовки, в руки…

Птицы и зверя тогда в Сибири было видимо-невидимо и не удивительно, что даже и дети здесь быстро вырастали заядлыми охотниками. Рекорд принадлежал отцу, младшей сестре и брату, в течение нескольких часов, набивших, однажды, легковушку дичи – несколько десятков уток. Домой привезли больше сотни. Они раздавались водителям, родне, прислуге. Это было законом…

Водителей, вообще, всегда и кормили лучше всех. За этим отец особенно следил. Все они, понятно, всегда получали от охот, свою долю. Нечего и говорить, что все водители отца быстро делались, чем-то, вроде членов нашей семьи и любили эти охоты даже больше нас – за добычу, азарт и удовольствие…

Тем более, что в них всегда присутствовал дух непредсказуемости и удальства отца – на охоту могли сорваться в любом составе, в любой момент…

Однажды, мой будущий свояк, тогда ещё студент, заскочил к нам, «на минутку», за какими-то лекциями по общей хирургии. Мне было, почти 5, так что эту охоту я уже хорошо помню. Не успел он оглянуться, как уже сидел на кухне и делал на пулях нарезки «дум-дум», собираясь с нами на коз, а немного погодя, мы уже вихрем мчались куда-то, на Север, чтобы свалиться ночью на голову какой-то сельской свадьбе, где в большом амбаре уже спали на сене вповалку десятки гостей…

Сонный, я тыкался вилкой в какие-то тарелки на большом не убранном столе – наша машина засела в болоте по оси и здесь нас давно не ждали. А к «Победе» посылали трактора…

Но и ночная езда имела свой азарт – на свет фар из кустов часто вылетали шальные зайцы и бежали, дураки, впереди довольно долго – в полосах чужого им света.

Эра чудовищного, совершенно невероятного засилья зверья, птицы и рыбы в Сибири оборвалась мгновенно – всего через пару лет хрущёвской «химизации». Всё в ней исчезло в момент – как сгинуло!..

Да и мне посчастливилось там застать, всего лишь краешек, того фантастически бескрайнего, беспредельного охотничье-рыбацкого счастья!..

Из машин я больше всего любил огромный «трофейный» «додж», стёкла в котором не опускались, а поворачивались, а из трофеев, мне запомнились громадные оленьи рога и медвежьи шкуры. Одна из которых, долго лежала в моей комнате вместо ковра, пока, как-то по весне, не завоняла псиной, и её не вынесли на сеновал, где я, иногда, спал летом, если планировал похождения или рыбалки….

А ещё, лет через 5, вместо того, чтобы окончательно её выбросить, я подарил её в Ленинграде, какой-то пианистке – под её белый рояль – и там долго визжали от восторгов. В том далёком году, в тайге случился неурожай и медведи шли к деревням «на овсы». Положили их тогда, как рассказывал мне папа, под одними только Бирюлюссами, больше двухсот, а клали их, ещё и под Большим и Малым Улуем…

Местные в то лето брали их на «шары», устраивали засады и долбали жаканами и пулями…

Но для отца, вся эта наша пальба, была, конечно, лишь мелочью для забавы детей. По настоящему, они развлекались стрельбой с генералом Редькой – начальником местного авиа-училища. Там уж, они отводили душу, «по полной», в стрельбе из всех имеющихся, в том училище, видов оружия. Начинали с пистолетов. Затем шли винтовки, потом автоматы, за ними пулемёты с трассирующими пулями. Наконец, миномёт. Кончалась забава, видимо, за не имением под рукою, ракет, обычной выпивкой и стрельбой из пушки…

Но оружия и дома хватало – отец несколько раз возглавлял всякие делегации на разные войны и фронты. Пистолетов было, штуки 3, а винтовок и ружей, и того больше. Брат провожал своих девушек с «Парабеллумом» с 8-го класса, ну а я носил его, уже с 6-го. Этот «Парабеллум» папе подарил Куусинен, так, что папа его очень любил…

Оружие, конечно, добавляло нам уверенности в себе, но воспользовался им только брат, да и то, однажды. Как-то, он припозднился и возвращался по ночному Красноярску, в котором редкая ночь обходилась без раздеваний и убийств – в городе тогда, во всю, хороводилась своя «Чёрная кошка». Так, что позднее время, тогда было особенно опасным. Ночная прогулка от Стрелки до вокзала приравнивалось к фронтовому подвигу…

Где-то, на полпути к дому, он получил из подворотни дежурную просьбу «закурить» – обычную бандитскую приставалку. В ответ, он срельнул поверх головы просившего. Больше, насколько мне известно, уже ни кто, ни с какими просьбами, к нему не обращался, куда бы он ни ходил…

Естественно, что и вся наша школа знала, что иногда я прихожу с боевым оружием даже на занятия – а я этого и не скрывал – и кое-кто, трепетал. Жаль, что этого не знали тогда уже и все наши учителя…

Больше всего, меня смешил наш военрук, постоянно предлагавший поменять мой «Парабеллум» на его «Ласточку». Со временем, я дошёл до того, что запросто одалживал пистолет на день-другой с полной обоймой приятелям…

Когда отца положили в больницу, и я оставался дома один, то, одуревая от скуки, я приглашал, иногда, с десяток одноклассников в гости и мы играли в квартире, дворе, саду и сараях, в войну – оружия в доме хватало на всех. Играли мы в неё настоящими – боевыми патронами, лишь высыпая из них порох, потом обедали и слушали музыку…

Мама никак не могла понять, отчего некоторые двери в доме были в странных отметинах. Сегодня я могу уже это признать: за неимением дарта, тренируясь, я бросал в них трёхгранные штыки с наборными перламутровыми ручками, которыми, приходящие мясники, забивали наших свиней…

До сих пор не могу понять, как это мы тогда никого не угрохали – ведь изредка попадались патроны, порох из которых мы, по рассеянности, и не высыпали…

Не менее солидно обставлялись и рыбалки, на которые мы отправлялись за сотни километров, «артелью» – несколько семей на машинах, в самую, что ни на есть, тьму-таракань! Куда-то, далеко-далеко вниз по Чулыму, куда, загодя, забрасывались на грузовиках, провиант, моторки и невода. Снедь же и ящики с напитками, привозились «в подарок» гостями-директорами с местных заводов…

Импровизированные столы накрывались в лагере прямо на траве, и тут тоже начинались долгие трапезы с многочисленными гостями из местных. Рыбы в тех местах много ещё и сейчас, ну, а тогда… И говорить нечего…

Улов делился поровну, но мы брали домой только линей, осетров и стерлядь. Линей довозил я живыми в папиных резиновых сапогах, и они долго потом жили у меня в больших, врытых в саду, деревянных бочках, в которых я им устраивал сказочный подводный мир. Перед тем, как они окончательно попадали на кухню, где их жарили в сметане с зелёным луком и яйцами. Чёрной икры, которую готовили по приезду, случалось до килограмма…

Через много лет, уже на Тихом – под Ванино, я увижу дикое варварство, когда по берегу тянется на километры, серебристая полоса из выпотрошенной и выброшенной, кеты и горбуши. Икру там, браконьеры заготавливали, уже тоннами! И вспомню, такие скромные и аккуратные, наши уютные рыбалки…

Я рос среди взрослых, рано проникаясь их интересами. Всего вокруг меня было через край – и незаурядных людей, и чрезвычайных событий, и тайной информации. Застолья были многочасовыми, а иногда и внесуточными, и являли собой впечатляющую школу жизни – яркую, фантастическую, запоминающуюся. К тому же, все они были непредсказуемыми – в любой момент мог приехать, кто угодно, и тут же, накрывался большой стол в гостиной – таковы были наши порядки.

Много пилось, елось, стрелялось, рассказывалось, декламировалось поэм и стихов, пелось песен, но ещё больше говорилось о политике. Причём вещей, о которых, надо было помалкивать. Везде!..

Второй страстью был спорт. Лёгкой атлетикой занимались почти все. И тут были, даже, свои семейные рекорды: отец в молодости молотил сотку за 11.8, ну а брат, бежал её уже за 10.8. Но первый выступал лишь за округ, а второй – за молодёжную сборную России, хотя и был юниором…

Десятиборец! Зато наш папа был настоящим силачём – он поднимал 8 пудов! Без рук – одними зубами. Мама играла в волейбол и в теннис. Сестра бегала барьеры, играла в волейбол и в шахматы. Одно время, семья в полном составе, гоняла крикет, затем переживала увлечения шахматами, скалолазаньем и настольным теннисом, в который мы с мамой играли и зимой – прямо на большом столе в гостиной!..

Меня поджидал тренер брата, но я выбрал теннис – игру индивидуалистов…

Третьим увлечением были книги – читали помногу, но лидером тут была уже старшая сестра. Книг в доме было порядочно, но всё равно – все они из дома постоянно, куда-то, расходились: к друзьям и знакомым – и уже редко возвращались. Собрания сочинений стояли, почти сплошь, разрозненные. Кто-то подписывался, забывал выкупать, следом шёл другой и брал другое. Ядром библиотеки было всего несколько солидных собраний сочинений «в одном томе». Это была идея Горького, осуществлявшаяся, где-то, ещё с 30-х…

Больше других, мне запомнился тогда «Весь Пушкин» – громадный, в несколько килограммов том, в котором поместился, действительно, уже весь Пушкин, начиная с его лицейских стихов, хулиганских сказок и поэм типа «Гаврилиады», вплоть до писем, рисунков и анекдотов. Там была великолепно написанная (по моему, Вересаевым) биография поэта, богато иллюстрированная картинами, портретами его родственников, современников и гравюрами СПБ, Царского Села и Михайловского тех времён…

Так, что он и существовал там целиком в аромате уже и всей своей эпохи, среди родных, друзей, событий и очень естественно в ней воспринимался. Позднее я прочёл, а потом уже и приобрёл, и все вересаевские раритеты «Пушкин в письмах», «Пушкин в жизни», «Друзья Пушкина», а английский писатель и мой первый издатель, Алекс Флегон, подарил мне ещё и своего «Пушкина без купюр» на русском, в котором заботливо вставил вместо стыдливых многоточий и пропусков поэта, уже и все его лирические матюжки.

(Не исключено, что у меня, вообще, единственный экземпляр этой книги в России, которая была издана в Англии лет с … 30 назад). То есть, у меня, действительно, собран уже «весь Пушкин»!..

И я твёрдо убеждён, что все собрания сочинений надо и издавать только так – всё в одном томе, с биографией, письмами, рисунками, картинами, с фото тех времён и мест – целиком в той эпохе. Потому, что писателя можно понять только в контексте его места в том его обществе, в той его жизни и в том его времени. И, никак иначе…

Четвёртой шла музыка, в виде нескольких сот пластинок, которые собирали родители ещё с 40-х, с американскими фокстротами, аргентинскими танго, ариями из опер, военными маршами и рабоче-крестьянскими песнями. Все у нас пели, но ни кто, ни на чём, кроме деда, и не играл; хотя учились все, но все, всегда и сбегали. Я бежал дважды – первый раз от скрипки, второй от фортепиано. (Пройдут годы, и сын сбежит от виолончели…)

Зато, как ненормальный, я колотил вовсю на ударных в местном джазе и брал целых 7 аккордов на гитаре, которых вполне хватало для любого аккомпанимента: тоника-субдоминанта– доминанта-тоника…

И лишь, живопись, присутствовала в нашем доме тогда, почти условно – сплошь в виде вышивок, копий и литографий. Пройдут годы, и родные не поймут и мою первую вещь, купленную в музее, прямо с выставки. Работу Серёжи Теряева. Его весёлую акварель на куске обоев, на которой всё у него, там, куда-то качалось: окно – в одну сторону, а весёлая девка в нём – совсем в другую. Почти, Шагал…

Он написал её в период своего наивысшего преклонения перед великим Поздеевым, в мастерскую которого, вскоре, затащил и меня. Андрей Геннадьевич показал мне тогда, наверное, с сотню своих холстов. После чего, я – словно в подпитии – выбрался на знакомую с детства, полутёмную улицу Сурикова, которая показалась мне невероятно лучезарным и искрящимся, фантастическим радужным Бродвеем! Вот что делали эти невероятные пронзительные поздеевские цвета!..

К тому времени я уже видел практически все собрания живописи в музеях СССР и кой-какой опыт у меня, уже имелся. Как-то, в Питере, я зарулил на выставку Альтмана в каком-то доме неподалёку от «Астории», где, в основном, были наброски Ленина. После десятка его кривых шаржей, где «одна рука была правая, а другая левая», я с минуту пытался проникнуть в некую запредельную композицию в стене… Ею оказался… Обыкновенный пожарный гидрант!!.

Как врач, я был поражён. Как радикально – оказывается – даже рисунок, может мгновенно изменить физиологию человека! А тут чисто поздеевское многоцветие его разящих тонов!..

Не удивительно, что тогда в Красноярске был культ этих фантастических поздеевских красок – многие местные художники были просто больны ими. Я тоже, было время, погонялся за Поздеевым, но только одного, очень узкого периода – его перехода от соцреализма к идолу Пикассо – в начале 60-х. Я видел 2–3 его работы из этого периода и буквально заболел ими – я искал их везде, но… Безуспешно!..

Позднее, когда «большим художникам» – построили в центре, почти рядом со мной, ещё и дом со студиями, я часто бывал там, заходя иногда и к нему – этой уменьшенной копии, его любимого Пикассо. Его портрет – уже потом – написал мне Ванька Данилов, где гениальный художник был выписан этаким светящимся «ёжиком в тумане»…

Злоупотребляя его добротой, я не раз переворачивал всю его мастерскую, вплоть до залежей старых холстов на антресолях, но так ничего, никогда там, себе и не нашёл!..

«Володя! – увещевал он меня снизу своим писклявым старушечьим голосом, пока я хозяйничал в клубах пыли на его антресолях – давай я тебе, лучше, что-нибудь, подпишу!» Что было абсолютно бесполезно – я никогда не повесил бы картину, которая мне не нравится, будь то, хоть сам Дали…

Да, этого просто и нельзя делать!.. А уж, тем более, вешать дома Поздеева!

Хотя у одного моего знакомого он и висит…

Именно в таком порядке – спорт, литература, музыка и живопись – все эти наши семейные увлечения и будут всегда со мною. Позднее, к ним добавятся лишь лес, горы и море. Но тайной моей страстью был фарфор – у нас в буфете было несколько красивых вещиц из него, которыми нас одаривали наши московские тётки, и я часто любовался ими. Мне и сейчас кажется, что только фарфор и обладает, какой-то, очень тёплой, чисто человеческой, магией…

Общение со сверстниками происходило на задних планах – я слушал взрослые застолья и песни, участвовал в их рыбалках и охотах, их приколах и розыгрышах, часами слушая застольные споры, чтение стихов и поэм, многие из которых, отец знал наизусть ещё со времён самодеятельного театра, в котором, случалось, играл. Старшие ещё помнили, как они выли на весь зал, когда нашего папу убивали у Лавренёва в его «Разломе»…

Я тоже пытался читать взрослые книги, газеты и журналы. Тем более, что наш дом был «клубом в клубе»: кроме друзей родителей, к нам постоянно заходили друзья и одноклассники брата, мои, подруги и кавалеры двух наших невест. Всех их сначала кормили, стараясь потом каждого занять и развлечь – главную радость нам доставляла радость других. Так мы и жили – настежь открытым домом, полном задора, веселья и гостей…

Естественно, что не только мои сверстники, а и учителя, не знали многого из того, о чём разговаривали тогда у нас, даже дети. Иногда я ловил себя на том, что за день получаю впечатлений, быть может, больше, чем другие за год. Я ещё не ходил в школу, а уже знал песни Лещенко, Козина, Вертинского и Утёсова – их приносили откуда-то со стороны, как потом и рок-н-роллы «на-костях» и буги-вуги. Не умел читать, но отличал Маковского от Брюллова, а Репина от Куинджи…

«Венецианского купца» и «Отелло» я прочёл в первом классе – смеха ради, мне их подсунули старшие.

А некоторые поэмы Пушкина и стихи Лермонтова, так и вообще, помнил с детства – отец читал их особенно часто – последний был его любимый поэт. Меня и тянуло к взрослым и их жизни, или наоборот, к более маленьким, а сверстники с их наивными суждениями и дурацкими речами, только раздражали. Мы были детьми разных миров и я, как мог, терпел их за отсутствием лучшего. Отсутствием настоящего друга…

Но, к описываемому мною времени, громадная семья наша, переживала трагедию – она распалась и перестала существовать. Сёстры и брат разъехались на учёбу по разным городам и я остался один. Мы оставили большую квартиру в столичном сибирском городе и переехали в глушь, полную дикарей – нашего отца выбрали там мэром. И теперь, в этом краю домов без горячей воды, мне предстояло искать себе собратьев по разуму. В городке, где домашних телефонов и было-то, всего с 20 номеров. И наш был за № 7. В этой неожиданной ссылке, осталось лишь то немногое, что ещё, как-то, скрашивало нам жизнь – охоты, рыбалки, поездки в гости и за город, спортивные секции, работа в садах и огородах. И книги, книги, книги… Оставалось только надеяться и ждать…

Мама ходила с красными глазами, втихомолку рыдая в каждом углу и её не радовали даже её цветы, большой дом с постройками, папины подарки, его энтузиазм и планы. Бабушка казалась одинокой и всеми покинутой. Да и остальные тоже переживали эту разлуку – даже шофёр Степан Трофимыч. Разлуку, мгновенно уничтожившую нашу семью. Не сильно грустил, как мне кажется, только отец – мама принадлежала ему одному, теперь уже полностью…

Мы почти не собирались вместе, разве что наездами, да и то изредка, и тогда вновь всё оживало и бурлило вокруг, заряжаясь фонтанирующей энергией молодости…

Собирались большие корзины с едой, и мы отправлялись на моторных лодках на наш покос – большой, абсолютно ровный луг, вверх по реке, или ехали на озёра, или шли на пляжи и купальни у дома. Да мало ли что. Но всё это было летом, а осенью дом вновь замолкал и в саду, цветниках и во дворах наметало огромные сугробы. Река замерзала, лес отдалялся и чернел. Зимой оставались только библиотеки, коньки да лыжи, кино, иногда театр, да литературные вечера в гостиной, у большой и круглой, голландской печи.

И не с кем было поделиться даже и мыслями. Это всегда плохо, но хуже вдвойне, когда не можешь поделиться самым сокровенным потому, что не с кем…

Так, что мне ничего не оставалось, как дружить со взрослыми друзьями моих родителей. Особенно, я выделял среди всех, Бекезиных – эта была невероятно интеллигентная, приятная во всех отношениях, почти светская чета, красивых внешне и внутренне, очень милых людей. В своей жизни я видел немало супружеских пар, но никогда не встречал той незаметной, но всегда присутствующей предупредительности, с какой всегда ухаживали, друг за другом, эти, сорокалетние уже, люди.

Глядя на них, вы понимали, что означает слово «такт». Мне они всегда казались счастливыми. Они прожили долгую жизнь – и до самой старости от них всегда исходил тихий свет их взаимной любви. Правда, однажды, мама, как-то, вскользь, заметила, что хозяйка не совсем равнодушна и к нашему папе, но наш папа стоил того…

Кроме всего прочего, у меня были свои причины восторгаться обоими. Во-первых, Иван Палыч, которого папа называл просто, Иваном, был директор ближайшего и самого большого в городе, универмага. И я часто бывал там, покупая игрушки или патроны к своим, пока ещё, игрушечным пистолетам, и иногда заходил в гости и к нему. Больше всего, в его магазине, мне нравился отдел тканей – там была такая приятная прозрачная дама из стекла, двигая которую, можно было наряжать красотку, в любую ткань. Также, там имелось и несколько автоматов, напоминавших особенно дорогое моему сердцу место: Москву, «Детский Мир»…

Почти всегда, Иван Палыч уделял мне внимание, угощая в кабинете чаем с печеньем и лимоном. С ним я был наиболее дружен – мы часто ездили вместе с ним на наши охоты и рыбалки, так, что отношения меж нами были почти приятельские.

Почти, на равных, хотя иногда он и отказывался участвовать в моих совсем уж отчаянных, предприятиях. А вот жена его – Антонина Ивановна, была, мало того, что собою чудо, как хороша, так всегда ещё и бывала – а со мной особенно – очень нежной и ласковой. И я её очень любил. Пожалуй, что, где-то, быть может, что даже и больше, чем маму…

Я и сейчас молюсь за всех них и уверен, что только ласка больше всего и развивает каждого человека. Особенно, его интеллект. Больше того, именно это качество и чувствуют лучше всего, в мужчине, и все остальные женщины. И именно по потребности в ней, и тянутся, и сходятся друг с другом, потом, уже и все люди…

К тому же, она стряпала совершенно умопомрачительные лимонные кексы с орехами. В-третьих, у них был громадный «Телефункен», способный отстроиться от любой глушилки. Так, что на нём, можно было, довольно чисто, слушать джаз, а то и сами вражьи голоса в громадном, растягивавшемся в кровать, зелёном плюшевом кресле…

В-четвёртых, и это главное, жили они не в отдельном доме-острове с постройками, цветниками и садом, как мы, а в самом настоящем старинном купеческом доме, где, кроме них, имелось ещё 7 квартир и жизнь там била ключом. Там, было много разных детей, с которыми я быстро сдружился, придумав местную сногшибательную забаву – драться в темноте коридоров придверными ковриками. Это, доложу я вам, фантастика! С тех пор, я занимался, практически, всеми видами спорта, да и сам повидал немало экзотических. В Японии, например, соревнование (или это была национальная забава?), прыжки голышом с крыш в сугробы – вариант: голышом на велосипеде с мостков в озеро. Как?!.

Неплохо, конечно, но не идёт, ни в какое сравнение с битвой дверными ковриками в абсолютной темноте. Это, вообще, что-то!.. До сих пор вспоминаю с упоением, что и говорить. Это вам не ракетой на кортах махать!..

Понемногу, я подружился со всеми обитателями этого большого дома, и запросто гостил уже и не у папиных друзей, а у их соседей, живя и роясь в их журналах и книгах, где обнаруживал немало интересного. У Бекезиных, я и встретил свою первую родственную душу, которую давно безотчётно искал. Это был племянник хозяйки из Чимкента. У него умерла мать, и он часто гостил у тётки, заменившей ему её. Это был веснушчатый, тихий, немного грустный мальчик, в котором было что-то от Пьеро, стоически выносивший любые мои фантазии. Он беспрекословно соглашался играть во все игры, какие бы я ему ни предлагал, которых я знал десятки.