Ганзейцы

Торсен умолк и выжидал ответа на свою речь. Он надеялся, что слова его побудят ольдермена к снисхождению, однако же суровое выражение лица того нимало не изменилось, и он отвечал Торсену очень резко:

– Вы бы должны были обдумать все это прежде, нежели совершили ваш проступок; тогда и судьи ваши не произнесли бы над вами своего сурового приговора. Справедливость должна стоять выше всякого сострадания.

Торсен почувствовал, что ему трудно сдержать себя. Взволнованным голосом отвечал он ольдермену:

– Если уж так судить, господин ольдермен, то пусть же суд Ганзейского союза не останавливается на полпути, пусть он судит меня по всей справедливости! Ганзейцы четырнадцатого июня прошедшего года вновь заключили мир с жителями города Брюгге, что уже и заранее можно было предвидеть, так как фламандцы и немецкие купцы не могут долго жить в разрыве. Ганзейская складочная контора вновь вернулась в столицу Фландрии, и всякие враждебные отношения прекратились. Почему же я один исключен из этого примирения? Это ли пресловутая справедливость Ганзы?

– Вы явились ко мне в качестве просителя, – произнес ольдермен спокойным и твердым голосом, – а просителю неприлично вести речь, подобную вашей. Ганза имеет полное право заключить мир с враждебной страной, не навязывая себе на руки обязательства уничтожить карательные постановления против своих членов, вызванные отношениями этих членов к враждебной стране до примирения с ней. Если бы мы так стали поступать, то наши законы потеряли бы всякое значение и явились бы пугалом, которым можно было бы разве что пугать детей, а уж никак не взрослых. Или вы думаете, что члены нашего союза стали бы относиться с уважением к нашим суровым законоположениям, если бы при каждой перемене обстоятельств могли рассчитывать на послабление или на отмену постановлений? Нет, господин Кнут Торсен, право должно оставаться правом, и, если бы вы даже были моим сыном, я не изменил бы ни одного слова в моей речи. Легко может быть, что Ганза вас и вновь примет в состав своих членов, если вы изволите обратиться к ней с нижайшей просьбой.

– Я ничего не желаю более, как только получить обратно мое законное достояние, – гордо возразил датчанин. – Если бы я этого мог добиться, то просуществовал бы и без помощи Ганзы.

– Вы вольны поступать, как вам вздумается, – сказал ольдермен тоном холодной учтивости, поднимаясь со своего места и тем самым указывая, что аудиенция окончена.

– Одно слово, замолвленное вами в мою пользу, господин Тидеман, – решился добавить датчанин с волнением в голосе, – и Ганза, конечно, помилует меня.

– Я тем менее чувствую в себе к этому склонности, – сказал ольдермен, – что и сам настаиваю на строгом применении наших законов. Вашим дурным положением вы обязаны себе самому; ведь что посеешь, то и пожнешь.

– Хорошо вам это говорить, – злобно отвечал ему Торсен, – когда вы сумели прибрать к рукам такое поле, на котором каждое зерно дает всходы!

Ольдермен слегка дрогнул, но тотчас овладел собой и замер на месте.

– Всему свету известны, – горячо продолжал датчанин, – те великие заслуги, которыми вы сумели приобрести себе расположение короля Эдуарда. Вы пользуетесь затруднительными обстоятельствами бедного короля, чтобы обогащать себя различными способами! Уж, видно, плохи были его дела, когда он мог предоставить вам на откуп подать, которую нижненемецкие купцы должны платить за каждый тюк британской шерсти. Немудрено вам проповедовать о справедливости, когда вы так близко подсели к казенному пирогу! Но я вам попомню вашу суровость, да и не вам одному, а всей Ганзе; я…

Резкий, дребезжащий звук звонка прервал плавную речь Торсена. По знаку, данному ольдерменом, несколько слуг разом явились в помещение думы. Тидеман повелительным жестом указал им на датчанина и на дверь. Несколько дюжих рук разом подхватили датчанина и повлекли его к выходу. Немного спустя он уж очутился за порогом одной из боковых калиток «Стального двора», и калитка тотчас за ним и захлопнулась.

Торсен судорожно стиснул кулаки и произнес страшное проклятие. Затем он оглянулся кругом; переулок, в котором он очутился, был ему незнаком. Он подозвал к себе мальчика, который, судя по конькам из бычьей кости, возвращался с катанья на льду. От него узнал Торсен, что он находится в одной из улочек, примыкающих к Даугэтской улице. Добравшись до этой улицы, он уже без малейшего затруднения вышел к тому месту на улице Темзы, где ожидал его Нильс, невдалеке, от главного входа в Ганзейский двор.

Несчастье сблизило этих двоих людей совершенно различного закала и сделало их неразлучными друзьями. Благодаря высокомерию своей дочери Христины Нильс должен был много переносить неприятностей в Визби. Большая часть его заказчиков покинула его, так что он, наконец, вынужден был отпустить всех своих рабочих. Несмотря на эти неудачи, Нильс все же обладал небольшим капиталом, половину которого он и ссудил находившемуся в тяжкой нужде Кнуту Торсену, в том твердом убеждении, что тот рано или поздно опять-таки будет принят ганзейцами в их торговую общину. Зная щедрость своего земляка, он рассчитывал получить от него богатое вознаграждение за оказанную ему услугу. Однако же Нильс совсем упал духом, услыхав от Торсена о печальном исходе его аудиенции на Ганзейском торговом дворе. Сообразно своему настроению, Нильс уже готов был обрушиться на Торсена со своими жалобами и упреками, но тот, как человек тонко воспитанный, сумел внушить ремесленнику должное уважение.

Торсен хотел было направиться к той таверне, в которую они заходили с Нильсом, но Нильс сказал:

– Наши молодцы отправились далее, к Ньюгейту, хлебнуть сладенького винца в одной тамошней таверне, потому их в нынешний праздник жиденьким пивцом не удовольствуешь. Они приказали мне сказать вам, чтобы мы их там разыскали. В Ньюгейте всего-то и есть один винный погреб, который нетрудно узнать по длинному железному шесту с зеленым кустом, который выдвигается чуть не на середину улицы. А вы разве хотите воспользоваться помощью этих ребят?

– Во всяком случае, – мрачно отвечал Торсен, – я хочу отомстить и здешним ганзейцам, и тем, что в Визби и в Любеке, – добавил он, скрежеща зубами.

И они пошли по лабиринту улиц и улочек, через обширную площадь, посреди которой возвышался готический собор Святого Павла, и затем свернули в улицу, которая вела к Ньюгейту, знаменитой тюрьме, построенной еще в XII веке. В задушевной и тайной беседе, которая, однако же, вследствие сильного их возбуждения нередко становилась и очень громкой, и очень внятной, Торсен и Нильс составили план своего мщения; то быстро шагая, то приостанавливаясь для своей беседы, они поравнялись, наконец, и с длинным монастырским зданием «серых братьев» францисканского ордена, который пользовался в Лондоне большим уважением и был в дружественных отношениях с остерлингами.

– Прежде всего, мы здесь отомстим ганзейцам! – сказал Торсен, останавливаясь под одним из многочисленных окон обители и обращаясь к своему спутнику, – а там уж вы начнете ваше дело в Визби. Клянусь, что остерлинги будут обо мне помнить!

Торсен поднял руку вверх, произнося это заклинание, и затем вместе с Нильсом быстро зашагал по улице, и вскоре после того они оба исчезли под сводом указанного им погребка.

III. Дядя и племянник

Тайная беседа датчан не осталась без свидетелей.

Монах-францисканец, сидевший у решетчатого окна своей кельи над какой-то старой рукописью, услышал под окном громкий разговор и осторожно приотворил свое маленькое оконце, так как лица говоривших не были ему видны сквозь оконницы из роговых пластинок. Быть может, отец Ансельм и не сделал бы этого, потому что мирское любопытство было ему чуждо; но до его слуха доносились слова «ганзейцы» и «остерлинги» – и слова эти были произнесены с особенной злобой, а потому и возбудили его пытливость. Он и сам был родом из Любека, и старший брат его, богатейший купец Госвин Стеен, принадлежал также к этому обширному северному торговому союзу. Потому и неудивительно, что отец Ансельм решился прислушаться к разговору, который вызвал гневный румянец на его бледных щеках.

А так взволновать Ансельма было нелегко, при его добродушном характере, при его готовности все прощать и извинять! Без всякого прекословия покорился он некогда отцовскому приказанию и променял веселую мирскую жизнь на тишину одинокой кельи: любовь к отцу была в нем сильнее тяги ко всем тем наслаждениям, какие могла ему предоставить жизнь. Для того чтобы брат его мог расширить свои торговые обороты, Ансельм отказался от своей доли в отцовском наследстве: он ни в чем не нуждался, так как обитель принимала на себя заботу о его немногосложных потребностях. У него была только одна страсть – к ученым книгам, которыми он никогда не мог насытиться. И только эту страсть мог поставить ему в укор настоятель обители…

Отец Ансельм тотчас после того, как оба иноземца удалились от его окна, решился действовать. Он испросил разрешения у настоятеля и направился к «Стальному двору» – известить господина Тидемана о нападении, угрожающем ему и ганзейцам. Каждый монах «серого братства» поступил бы точно так же на его месте, потому что весь их орден состоял в самых тесных дружественных отношениях с ганзейцами и шел по следам их в самые отдаленные местности, где только они основывали свои фактории. Весьма естественно в ганзейцах, вечно боровшихся с опасностями на море, развивалось глубокое сознание ничтожества всего человеческого и потребность в духовном руководстве; вот почему всюду, куда бы ни проникали корабли ганзейцев, они строили церкви во славу Божию, во славу Того, Кто столь милосердно указывал им путь по морям. И никто из ганзейцев не пускался в море иначе, как захватив с собою на корабль священника, обыкновенно из францисканского ордена. Так, постепенно, с течением времени, между немецкими купцами и монахами излюбленного ими ордена установилось нечто вроде братства, которое для отца Ансельма тем более имело значение, что он сам сопровождал когда-то своего «брата», господина Тидемана фон Лимберга, в его прежних дальних плаваниях.

Снова раздался стук у ворот «Стального двора», и тотчас вслед за ним благочестивый францисканец появился в каморке домового сторожа. Но прежде чем он успел попросить о том, чтобы было доложено господину ольдермену о его приходе, словоохотливый старик уже успел сообщить ему, что сын Госвина Стеена прибыл из Любека.

– Как, мой племянник Реймар? – воскликнул Ансельм с радостным изумлением. – Боже ты мой, сколько же лет минуло с тех пор, как я видел его еще мальчуганом! Теперь небось уж совсем взрослый мужчина? Так он, значит, переселился в Лондон, а о своем дяде и не вспомнил? Конечно, моя одинокая келья немного может иметь привлекательного для пылкого юноши. Ну а вы-то видели этого милого юношу? Каков он из себя, и неужели же ни словечка обо мне не спросил?

Домовый сторож с досадой выслушивал эти вопросы, которые так и сыпал на него отец Ансельм, не давая ему возможности говорить.

– Да позвольте же, святой отец! Вы мне и слова не даете сказать! Молодой господин Стеен и жив, и здоров, и вас бы, конечно, посетил в течение нынешнего же дня; но ведь сначала он должен был исполнить то поручение, ради которого он и прислан в Лондон. А поручение-то очень важное, – таинственно добавил сторож, понижая голос.

– А в чем же дело-то? Говорите поскорее, – нетерпеливо торопил Ансельм старого сторожа, который замолк не вовремя.

Сторож наклонился к уху францисканца и шепнул ему:

– Он был сегодня там, в самом Вестминстере. – Монах боязливо покосился на сторожа. – Был принят самим королем и имел у него продолжительную аудиенцию, – продолжал шепотом сторож. – Добрый Ансельм должен был даже сесть от волнения. – И его величество, – вновь раздалось у него над ухом, – изволили быть к нему весьма милостивы и даже к столу его пригласили…

Ансельм сложил руки. Сердце его ощутило великое счастье; когда еще сторож добавил к словам своим, что Реймар посажен был за столом против самого господина лорд-мэра, то Ансельму показалось, что сами ангелы вознесли его на седьмое небо.

– Молодой господин Стеен всего с полчаса как вернулся из Вестминстера, – продолжал сторож. – Он будет радешенек вас повидать. Пожалуйте за мной в думскую палату. Там он изволит быть теперь с самим господином ольдерменом.

Неожиданная радость так поразила отца Ансельма, что он совсем было позабыл о главной цели своего прихода. С сильным биением сердца последовал он за сторожем и несколько минут спустя уже держал в объятиях своего нежно любимого племянника.

– Господи Боже! – воскликнул он, с гордостью оглядывая статного юношу. – Как же ты изменился с годами! Да, да, таков был и брат мой Госвин, когда был в твоих летах. Так же точно насмешливо выступала у него нижняя губа, так же пламенно горели его очи, и такая же добрая была у него улыбка! Быстро течет время, и вот мы, былые юноши, теперь уж все стали седыми стариками. Счастлив тот, кто может видеть в сыне отражение своей далекой, давно минувшей юности!

Отец Ансельм все смотрел и смотрел на своего племянника, и действительно, молодец был этот Реймар Стеен, удивительно щедро наделен от природы и внешними, и внутренними качествами! Его немного старила густая темная борода, но зато она придавала некоторый мужественный оттенок всей его физиономии. Реймар и сложен был на славу; он скорее походил на храброго воина, нежели на мирного торговца – такой неустрашимой отвагой блистали его очи, такая мощь видна была в его руках, во всей его фигуре.

Искренность, с которой он отвечал на приветствия и ласки дяди, выдавала в нем человека с добрым сердцем. Итак, дядя долгое время занят был беседой с племянником, и господин Тидеман не нарушал ее: присутствуя при ней, но не вступая в нее, он смотрел с участием на встречу родственников. В лице ольдермена вовсе не заметно было при этом даже и следов того официального, должностного характера, которое он умел придавать ему: он являлся простым и милым стариком, умеющим ценить семейное счастье.

– Вы, видимо, гордитесь вашим племянником, почтеннейший отец Ансельм, – заметил ольдермен, – а потому вам лестно будет узнать, что и город Любек гордится им не менее, чем вы. Городской совет принял Реймара Стеена в число своих членов. Подумайте, как велика эта честь для вашего племянника, удостоенного ею в такие молодые лета!

Взгляд Ансельма с неописуемой нежностью обратился на Реймара. «Как будет счастлив брат мой Госвин!» – прошептал он чуть слышно.

– Спасибо тебе, дядя, что ты теперь вспомнил о моем добром отце! – воскликнул радостно Реймар. – Его похвала для меня выше всех отличий, какие могут выпасть на мою долю на чужбине. Мы ведем такую счастливую семейную жизнь, дядя: отец, мать и сестра составляют для меня целый мир.

– Да хранит их Бог на многия лета! – набожно сказал Ансельм.

– Следовало бы и тебе также принять участие в нашем счастье, дядя.

Монах слегка покачал головой и, указывая на сердце, произнес:

– Счастье мое погребено здесь, и весь мой мир – в стенах моей кельи.

– Да нет же, дядя! – ласково возразил Реймар. – Ты должен хоть ненадолго приехать в Любек, хоть для того, чтобы быть на моем почетном празднестве.

– На почетном празднестве? – переспросил Ансельм с недоумением. – Что ты этим хочешь сказать?

– Ах да, да! – с улыбкой заметил племянник. – Ты ведь этого ничего не знаешь! На радостях я и позабыл сообщить тебе самое главное. Так слушай же, – промолвил он, помолчав и самодовольно поглаживая бороду. – На последнем заседании совета мне дано почетное поручение – провести через Зунд ожидаемую в июне Бойскую флотилию и беречь ее от всякого враждебного нападения. Мне поручают управление военным кораблем, и меня уже назначили главным его командиром.

Ансельм не мог достаточно надивиться этим высокопочетным отличиям, так как он знал, что для жителей города Любека было в высшей степени важно благополучное возвращение их Бойской флотилии. Бойи, гавань в южной Бретани, лежавшая некогда в Бурнёфской бухте, была знаменитейшей гаванью для флотов всех северных наций; все они содержали там свои фактории и выменивали там на свои товары крупнозернистую бойскую соль, которая почиталась лучшей приправой при засоле рыбы. Но туда же заходили корабли и с юга Европы – из Испании и Средиземного моря, с вином, нежными плодами и шелковыми материями, так что в течение всех летних месяцев в Бойи шел оживленнейший торг. Любекские купцы через посредство хозяев-купцов и приказчиков, находившихся на судах Бойской флотилии, делали в Бойи значительные закупки, и груз флотилии, в то время когда она возвращалась на север, к родному городу, представлял собой капитал весьма значительный. Немудрено, что тот день, когда Бойская флотилия благополучно проходила через Зунд, составлял истинный праздник для всех ганзейцев, принимавших участие в барышах и убытках этого предприятия.

– Уж я все силы употреблю в дело, – заключил Реймар свое объяснение, – чтобы добиться чести и славы в этом деле, и вот когда мы будем праздновать праздник счастливого возвращения Бойской флотилии, ты, дядя, непременно должен будешь принять участие в нашей общей радости.

– Если на то будет воля Божия и если отец-настоятель мне дозволит пуститься в это странствование! Но я слышал, что на твою долю выпала еще большая честь, дорогой племянничек: ты был на аудиенции у короля Эдуарда?

– Неужто сторож разболтал? – спросил с усмешкой Тидеман. – Он никакой тайны уберечь не может.

– Да разве королевская аудиенция может быть тайной? – спросил добродушный Ансельм почти с испугом.

– Конечно, нет! – отвечал ольдермен. – В особенности по отношению к нашим верным союзникам, «серым братьям». Так знайте же, почтенный отец, что вашему племяннику удалось добиться от короля того именно, к чему мы уже издавна и тщетно стремились, а именно: ему дозволено перевезти в Любек подлинники наших привилегий, дарованных нам английскими королями, а в здешнем нашем архиве сохранить только копии. Это для нас в высшей степени важно, так как это священное для нас сокровище подвергается здесь постоянной опасности благодаря всяким смутам и буйству лондонской черни…

– Это совершенно верно, – заметил с живостью Ансельм, – и вот из-за этой самой черни, которую теперь опять стараются замутить разные иноземцы, – из-за нее-то я к вам и пришел сегодня…

– Ты сейчас еще успеешь об этом рассказать нам, дорогой дядя, – перебил Реймар Ансельма, – но прежде позволь мне указать тебе на причину, по которой король соблаговолил дать свое согласие на мое представление: из слов господина ольдермена, который уж слишком дружественно ко мне относится, ты можешь получить о моих заслугах более выгодное мнение, нежели они того стоят. Король Эдуард заложил свою корону и царственный убор своей супруги-королевы городу Кёльну, и эти сокровища долгое время лежали у кёльнцев в залоге, и он ни теперь, ни в ближайшем будущем не имел бы возможности их выкупить. И вот балтийские ганзейцы сговорились с товариществом здешнего «Стального двора», выкупили бриллианты на свои собственные деньги, и мне на долю выпало счастье и честь возвратить сегодня королю его драгоценные клейноды. Понятно, что при таких обстоятельствах он не мог отказать нам в нашем ходатайстве относительно подлинных актов наших привилегий, а добиться этого было нетрудно: не было в том никакой заслуги!

– Да, да! – подтвердил Ансельм. – Немецкому прилежанию и немецким деньгам английские монархи многим обязаны; только благодаря этой поддержке и мог вести борьбу Черный Принц и одержать свои блестящие победы при Креси и Пуатье. Тем более тяжело мне видеть, что здешние ганзейцы должны ежеминутно озираться и быть готовыми к отражению коварных нападений лондонской черни, и нельзя не признать величайшим злодейством то, что это пламя ненависти к немцам еще поддерживается и раздувается иноземцами!

– Вы, кажется, хотели нам нечто сообщить по этому самому поводу, почтенный отец Ансельм? – сказал ольдермен.

– Да, да! – подтвердил монах и передал дословно разговор, подслушанный им под окном его кельи.

– Так вы думаете, что это были датчане – те, что затевали против нас нападение? – спросил ольдермен. – Не можете ли вы описать мне внешность этих обоих молодцов?

Ансельм очень охотно исполнил его желание, и не только ольдермен узнал в описываемом лице Кнута Торсена, но даже и Реймар.

– С этими обоими датчанами, – сказал Реймар, – я ехал сюда на одном корабле из Любека. Я знавал их обоих в Визби. Золотых дел мастер Нильс там пользуется очень дурной репутацией, и меня удивляет то, что Торсен мог с ним сойтись. Торсен ходатайствовал перед любекским советом об отмене произнесенного против него приговора, однако же его ходатайство встретило препятствие, сущность которого мне неизвестна. Во время всего плавания сюда Торсен постоянно смотрел на меня очень враждебно, хоть я не принимал никакого участия в решении его судьбы.

– Он принадлежит к числу тех безумцев, которые непременно хотят головой пробить стену, – презрительно заметил ольдермен, лишь вскользь упомянув о своем свидании с Торсеном.

– И он, и его сотоварищ задумали непременно вам отомстить, – начал было отец Ансельм, – а потому будьте, пожалуйста, осторожны, господин Тидеман, и обратите внимание на мое предупреждение.

– Не боюсь я мщения этого датчанина, – перебил Ансельма Тидеман с гордым сознанием собственного достоинства. – Этот датчанин слишком слаб и ничтожен, чтобы повредить нашему союзу даже и здесь, на чужбине.

– Да ведь лондонскую чернь немудрено поднять, – заметил Ансельм, – да притом же головы-то у всех подогреты излишними возлияниями по поводу сегодняшнего праздника.

– У нас везде расставлены ведра с водой – вот мы им головы-то и остудим!

Монах пожал плечами и сказал:

– Никакой опасностью не следует пренебрегать! Иногда маленькая случайность способствует тому, чтобы от искры раздуть пожар.

– Благодарю вас за ваше предупреждение, – сказал ольдермен, посмеиваясь, – но не могу, однако же, не высказать, что вы смотрите на дело уж слишком мрачно. Одиночество, среди которого вы проводите жизнь в вашей келье, населяет ваше воображение такими страшными видениями, каких в действительности вовсе не существует. А вы, господин Стеен, – добавил он, обращаясь к Реймару, – конечно, с удовольствием желали бы проводить вашего дядю, и я вам разрешаю эту отлучку. Но я прошу вас о своевременном возвращении, так как ровно в 9 часов вечера решетка перед воротами нашего двора опускается и никто уже не может быть впущен во двор ранее завтрашнего утра.

– О! Я вернусь гораздо ранее! Как ревностный ганзеец, я ни в коем случае не опоздаю на сегодняшнее торжественное вечернее собрание.

Ансельм хотел было еще распространиться о том же предмете, но Тидеман кивнул дружелюбно и дяде, и племяннику и вернулся к своим занятиям.

IV. Пиршество ганзейцев

Неутомимо работал Тидеман до самого наступления сумерек; затем отложил перо в сторону, запер в стол бумаги и документы и пошел в большую залу собраний, где и должны были вечером собраться почетные гости. Зорким взглядом окинул он кругом себя, как бы желая убедиться, все ли находится там в надлежащем порядке.

Вокруг высокого камина и вдоль по всему искусно разукрашенному деревянному карнизу тесным рядом были выставлены серебряные и оловянные сосуды, праздничная утварь торжественных собраний, на которые созывались почетные гости. Между этими сосудами было много всяких чужеземных диковинок, привезенных из-за моря. Ольдермен не нашел здесь ничего, требующего исправления, к великому удовольствию окружавшей его толпы слуг, и затем обратился к обзору стен, увешанных коврами. Здесь он сделал кое-какие изменения, потом осмотрел главный стол, стоявший на возвышении, предназначенный для хозяев и уставленный богато вызолоченными кубками. Потом обошел длинные столы, приготовленные для приказчиков; кстати, заглянул и в кладовую, смежную с залой, и, убедившись в том, что массивный железный сундук, служивший хранилищем харатейных грамот и важнейших драгоценностей, накрепко заперт, направился в кухню, где по стенам как жар горели ярко вычищенные кастрюли, блюда и сковороды, а около очага суетились повара, приготовляя к вечерней трапезе обычные рыбные блюда.

Ольдермен, по-видимому, остался вполне доволен осмотром, и так как приближался час, назначенный для собрания, то он приказал слугам зажечь свечи в различных фигурных подсвечниках и люстрах, которые были привешены и к потолку, и к боковым колоннам залы и сделаны были в виде сирен, кораблей, оленьих рогов, венков и гирлянд.

Господин Тидеман фон Лимберг принадлежал к числу тех деловых людей, лица которых редко освещаются лучом мимолетной улыбки, пока они заняты исполнением своих обязанностей. В этот вечер ольдермен казался еще серьезнее обыкновенного и даже с некоторой тоской обводил он глазами эту ярко освещенную залу, вспоминая, как часто он здесь обращался с речью к своим сотоварищам и как часто видел здесь изъявление уважения к себе не только со стороны ганзейцев, живших на лондонском дворе, но и со стороны местных городских властей, и со стороны иноземных депутаций.