Тупик либерализма. Как начинаются войны

Конгресс пошел дальше. Сначала он настоял на святости и нерушимости «доктрины Монро», определявшей специфические интересы США в Западном полушарии. В данном случае последнее фактически выпадало из сферы действия Лиги Наций. Этот пункт обрушал все основы программы Вильсона, мир снова делился на зоны влияния. Однако даже не этот факт становился решающим для судьбы Лиги Наций и мира. Главным стало возвращение американцев к политике изоляционизма. США шли тем же путем, что и прежде Англия.

Утверждая принципы изоляционизма, экс-президент Т. Рузвельт заявлял: «Мы не интернационалисты, мы американские националисты»{50}. Но даже изоляционизм, сам по себе, казался уже ограничением «американской свободы». И самый громкий противник Вильсона, сенатор Г. Лодж провозглашал новый принцип американской внешней политики: «Это не изоляционизм, а свобода действовать так, как мы считаем нужным, не изоляционизм, а просто ничем не связанная и не затрудненная свобода Великой Державы решать самой, каким путем идти»{51}.

Американский конгресс отказался ратифицировать Версальский договор. А потрясенным европейским союзникам, которые пошли по пути, провозглашенному американским президентом, «без особых церемоний» было предложено лучше изучать американскую конституцию{52}. По мнению У. Черчилля, этим решением американского конгресса Лиге Наций был нанесен «смертельный удар»{53}.

Комментируя решение американского конгресса генерал Н. Головин в те годы замечал: «При такой эгоистической точке зрения никакое моральное усовершенствование международных отношений невозможно, потому что всякий духовный идеал достижим лишь для тех, кто готов бороться за его достижение, а не только говорить о высоких принципах. Добрыми намерениями вымощена дорога в ад»{54}. Подобную же мысль президент В. Вильсон высказывал еще до начала Версальской конференции: «Я не могу принять участие в мирном соглашении, которое не включало бы Лигу Наций, потому что такой мир через несколько лет приведет к тому, что не останется никаких гарантий, кроме всеобщих вооружений, а это будет гибельно»{55}.

Вместе с уходом США из Лиги Наций теряли силу и британские гарантии Франции, находившиеся в зависимости от обязательств США. Франция оставалась один на один с Германией. Правда, борьба за мир не прекратилась, но из принципа сосуществования она отошла в область стратегических интересов великих стран… Первыми начали США. Следуя собственной стратегии «неограниченной свободы», в августе 1921 г. Вашингтон заключил сепаратный мир с Германией. Мирный договор провозглашал, что США будут пользоваться всеми привилегиями, которых им удалось достичь в 1919 г. в Париже, но не признают никаких ограничений, содержавшихся в послевоенной системе мирных договоров.

В 1928 г. в США попытаются перехватить лидерство в мировых делах, посредством инициирования вместе с Францией подписания многостороннего пакта об отказе от войны как орудия национальной политики. Пакт Келлога по своей идеологии вступал в конкуренцию с институтом Лиги Наций. На деле это был чисто декларативный документ. Он изначально носил характер лишь морального, а не правового обязательства, мало того, интерпретации, внесенные Англией и США, фактически дезавуировали его[6]. Консервативная «Нью-Йорк ивнинг пост» по этому поводу замечала: «Пакт означает как будто так много, но на деле означает так мало»…{56}. Нью-йоркский «Джорнал оф коммерс» указывал, что даже многие сторонники пакта считали его лишь «красивым жестом»…{57}. Французы не строили иллюзий и начали вкладывать миллиарды в постройку оборонительной линии на границе с воинственным соседом. В 1928–1935 гг. на укрепление границ будет ассигновано 4,5 млрд. франков чрезвычайных кредитов.

20 сентября 1932 г. Гувер вообще заявит, что Версальский договор касается только Европы{58}. В 1935 г. принцип американского изоляционизма будет закреплен в Законе о нейтралитете.

Ответ Гитлера последует 28 апреля 1939 г., после того, как Ф. Рузвельт накануне войны обратиться к нему с посланием о мире: «Мистер Рузвельт заявляет, будто ему совершенно ясно, что все международные проблемы можно решить за столом переговоров… Я был бы счастлив, если бы эти проблемы действительно могли решиться за столом переговоров. Скептицизм мой основан на том, что Америка сама продемонстрировала свое неверие в действенность конференций. Величайшая конференция всех времен – Лига Наций… представляющая все народы мира, была создана по желанию американского президента, однако первым государством, которое вышло из этой организации, были Соединенные Штаты… Я последовал примеру Америки только после долгих лет бесполезного членства…»{59}

Репарации

Репарации внешние

Человечество не доросло еще до действительного проведения в жизнь начал «объективной» справедливости… каждый народ защищает свою «субъективную справедливость», свое «субъективное понимание права».

Н. Головин{60}

Вторым пунктом вильсоновской программы стоял вопрос репараций. Принцип репараций, утвержденный в соглашении о перемирии, гласил, что Германия возместит весь убыток, причиненный немцами гражданскому населению союзников и их имуществу. Однако после заключения перемирия европейские представители Антанты потребовали включить в репарационные платежи, помимо ущерба гражданских лиц еще и косвенные убытки, и военные расходы, тем самым, по сути, превратив репарации в контрибуцию.

Франция потребовала от Германии 480 млрд. золотых марок, что в 10 раз превышало сумму довоенного национального богатства Франции, или в 200 раз превосходило сумму, которую французы заплатили немцам в 1871 г. и которую французы считали тогда чрезмерной{61}. Англичане оценили репарации в 100 млрд., американцы – в 50 млрд., но и эту сумму последние называли «совершенно абсурдной»[7].

Э. Хауз вообще считал бесполезным пытаться исчислять величину репараций: «Несомненно, что они были больше того, что Германия могла бы уплатить без разрушения экономической организации Европы и поощрения германской торговли за счет самих союзников. Весь мир только выиграл бы, если бы Германия сразу уплатила своими ликвидными средствами»{62}. Дж. Кейнс утверждал, что: «страны Европы находятся между собой в такой тесной экономической зависимости, что попытка осуществить эти требования (выплаты репараций Германией) может разорить их»{63}.

Хауз полагал, что для Европы: «лучше признать Германию банкротом и взять с нее столько, сколько она фактически может заплатить…»{64}. Кейнс предложил ограничить размер репараций 10 млрд. долл. (75 % годового дохода Германии за 1913 г.) с рассрочкой на несколько десятилетий{65}. Кейнс предупреждал, что попытка навязать Германии непосильные репарации приведет победе в Германии либо коммунизма, что стало бы прелюдией «к мировой революции и… к заключению страшного союза Германии и России…» либо реакции, что привело бы к возрождению «из пепла космополитического милитаризма…», представляющего угрозу безопасности в Европе, «так давайте же поощрим Германию и поможем ей занять достойное место в Европе, чтобы страна эта могла стать созидателем и организатором процветания и богатства…» – заключал Кейнс{66}.

Но у союзников были свои приоритеты. По мнению Кейнса: «Целью Клемансо было ослабление и разрушение Германии всеми возможными путями…»{67} Пуанкаре в этой связи указывал: «Немецкий долг – дело политическое, и я намерен пользоваться им как средством давления»{68}. Что касается непосредственно самого размера претензий, то здесь мнение правящих кругов Франции отражало заявление радикала Э. Эррио: «Ослабленная Германия нам не заплатит. Сильная она совсем откажется платить. Между двумя этими подводными камнями наш дипломатический корабль должен маневрировать»{69}. Настроения, царящие по другую сторону Ла Манша, в Британии, передавал призыв Ллойд Джорджа «Они заплатят за все», который он сделал лозунгом своей избирательной кампании. «Политический инстинкт не подвел Ллойд Джорджа. Ни один кандидат не мог противостоять этой программе», – отмечал Кейнс{70}.

Однако у Германии действительно не было ресурсов, для того чтобы оплатить все предъявленные претензии, об этом гласила ст. 232 Версальского договора: «Союзники и ассоциированные члены признают, что ресурсы Германии… неадекватны требованию компенсации всех потерь и убытков»{71}.

Выход из положения нашел Клемансо, предложивший вообще не включать в договор какой-либо определенной суммы. «Месье Клемансо… выступил с заявлением, что о какой бы сумме, в конечном счете, ни договорились эксперты, для предъявления счета Германии эта сумма окажется значительно меньше, чем ожидает французский народ, а поэтому никакой кабинет, который принял бы ее как окончательную, не смог бы удержаться. М-р Ллойд Джордж… с готовностью присоединился к этой точке зрения»{72}.

В итоге в Версальском договоре относительно величины репараций было записано только то, что: «Германия и ее союзники ответственны за причинение всех потерь и всех убытков, понесенных союзниками и ассоциированными членами и их гражданами вследствие войны, которая была им навязана нападением Германии и ее союзников»{73}. Предусматривалось, что Германия должна была погасить весь долг в течение 30 лет[8]. В феврале 1921 г. о бщая сумма репараций была определена в 226 млрд. золотых марок[9]. В мае 1921 г. на Лондонской конференции она была снижена до 132 млрд. марок[10], что составляло более 200 % предвоенного национального дохода Германии. Кейнс оценил, что назначенные Германии выплаты в несколько раз превышают ее платежные возможности[11]. Пока же – осенью 1919 г. предполагалось, что выплата репараций должна начаться с 1 мая 1921 г., когда Германия должна будет выплатить первый транш в размере 20 млрд. марок золотом, товарами, ценными бумагами и т. д.

Договор предусматривал создание специальной комиссии по обеспечению репарационных выплат. Союзная комиссия получала «право не только изучать общую платежеспособность Германии и решать (в течение первых лет), импорт какого продовольствия и сырья необходим: гарантируя, что репарации являются первоочередной статьей расходования внутренних ресурсов страны, Комиссия уполномочена осуществлять управление налоговой системой… и внутренним потреблением Германии, а также влиять на экономику Германии путем решения вопросов поставок оборудования, скота и т. д., а также определяя график отгрузки угля»{74}.

Ст. 241 по сути окончательно превращала Германию в колонию: «Германия обязуется принимать, издавать и осуществлять исполнение любых законов, приказов и декретов, которые необходимы для полного исполнения настоящих положений»{75}. Чтобы у немцев не возникало иллюзий, ст. 429–430 предусматривали прямую оккупацию войсками союзников германских территорий, в случае: «если… Комиссия по репарациям найдет, что Германия полностью или частично отказывается от своих обязательств по настоящему договору…»{76}.

Кейнс в этой связи замечал: «Таким образом, германская демократия уничтожается в тот самый момент, когда немецкий народ собрался установить ее после жестокой борьбы – уничтожается теми самыми людьми, которые в течение войны без устали утверждали, что собираются принести нам демократию… Германия больше не народ и не государство, она остается лишь торговым вопросом, отданным кредиторами в руки управляющих… Комиссия, штаб-квартира которой будет расположена за пределами Германии, будет иметь неизмеримо бóльшие права, чем когда-либо имел германский император, под ее властью немецкий народ на десятилетия будет лишен всех прав в гораздо большей степени, чем любой народ в эпоху абсолютизма…»{77}.

Правда до выплат было еще относительно далеко, пока же, до их начала, помимо репараций, Германия должна была поставить победителям 371 тыс. голов скота, 150 тыс. товарных и 10 тыс. пассажирских вагонов, 5 тыс. паровозов, передать союзникам все свои торговые суда водоизмещением более 1600 т, половину судов водоизмещением свыше 1000 т, четверть рыболовных судов и пятую часть речного флота, поставить Франции 140 млн. т. угля, Бельгии – 80 млн., Италии – 77 млн. а также передать победителям половину своего запаса красящих и химических веществ. По Версальскому договору Германия также теряла 13 % территории, 10 % населения, 15 % пахотных земель, 75 % железной и 68 % цинковой руд, 26 % угольных ресурсов, всю текстильную промышленность и т. д.[12].

Мало того, Франции были предоставлены в собственность: все права на использование вод Рейна для ирригации и производства энергии, все мосты на всем их протяжении и наконец, под управление немецкий порт Kehl сроком на семь лет{78}. Англичане, в свою очередь, прибрали к своим рукам зоны деятельности германского рыболовного флота. Все крупнейшие германские водные пути были отданы под управление союзников с широкими полномочиями, большинство локального и местного бизнеса в Гамбурге, Магдебурге, Дрездене, Штеттине, Франкфурте, Бреслау передавались под управление союзников, при этом, по словам Кейнса, почти вся мощь континентальной Европы находилась в Комитете по охранен водных ресурсов Темзы или Лондонского порта{79}. И это была еще только часть всех требований и претензий победителей.

Кейнс по этому поводу восклицал: «Что за пример бесчувственной жадности самообмана, после конфискации всего ликвидного богатства требовать от Германии еще и непосильных для нее платежей в будущем…»{80}.

Но Кейнса больше всего потрясло даже не это, а беззастенчивая и безвозмездная экспроприация, защитниками святости частной собственности[13]… частной германской собственности за рубежом и отторгаемых территориях (т. е. в США… колониях, Эльзасе и Лотарингии и т. д.) По договору союзники «сохраняли за собой права удерживать и ликвидировать всю собственность, права и интересы, принадлежавшие, до дня вступления мирного договора в силу, германской нации или компаниям, контролируемым ею…»{81}. Но и это было еще не все, например, в случае задержки Германией выплаты репараций союзники получали диктаторские полномочия в отношении любой германской собственности, где бы она ни находилась, когда бы она не была создана или приобретена (до подписания договора или после){82}.

Американские представители Бэйкер и Стид обвинили англичан и французов в «жадности» и пеняли на Хауза, который дает «жадным все, чего они требуют»{83}. Однако «жадность» европейских союзников отчасти объяснялась претензиями самих американцев – европейцы соглашались снизить требования по репарациям в обмен на пропорциональное снижение долгов[14]. Однако Вашингтон свои военные кредиты союзникам к союзническим военным расходам не относил и требовал покрытия по ним в полном объеме, вместе с процентами[15]. «Ни одна встреча в верхах по поводу репараций не обходилась без единодушного обращения к американским представителям с мольбой о списании внутрисоюзнических долгов, – отмечал в этой связи Л. Холтфрерих. – Но каждая такая просьба встречала… отказ США»{84}.

Проблема состояла не только в самих военных долгах, но и в форме их выплаты. Так, Дж. Кейнс предложил через специальные бонны, которыми бы расплачивалась Германия, передать США право на взыскание долга прямо у Германии, из ее репараций{85}. В ответ Казначейство США в категоричной форме отказалось даже обсуждать связь между долгами и репарациями. Долг должен быть выплачен и все{86}. Таким образом, долги превращались в американское «экономическое оружие» давления на европейцев.

Богатейший человек Германии – В. Ратенау, в свою очередь, предложил взять на себя союзнические долги, целиком выплатив их Америке в размере 11 млрд. долл. выполнив 41 платеж по 1,95 млрд. долл. каждый. Таким образом, Германия будет должна только США и снимет с Европы бремя взаимных обид и претензий{87}. На этот раз против выступили не только американцы, но их европейские союзники: «Такой компромисс неприемлем ни в коем случае»{88}. Каждый хотел получить свою долю германского наследства.

В январе 1919 г. Хауз фактически отрицал распространение союзнических обязательств на свою страну: «Все свидетельствует о том, что союзники все больше утверждаются в своем намерении не возвращать нам денег, к оторые мы дали им взаймы. И во Франции и в Англии приходится слышать доводы, что мы должны полностью уплатить свою долю в общем военном долге союзников, что мы должны были вступить в войну гораздо раньше и что их борьба являлась также и нашей борьбой. Что касается меня, то я с этим никогда не был согласен. Я всегда считал, что Соединенные Штаты достаточно сильны, чтобы самим позаботиться о себе; мы никогда не боялись немцев, и мы бы не стали их бояться, даже если бы Франция и Англия были опрокинуты»{89}. Американцы превращали мировую войну, в которой они на словах приняли участие во имя торжества демократических принципов, на практике в сверхвыгодный бизнес на европейской крови.

Между тем европейские союзники все резче настаивали на аннулировании военных долгов; по словам Дж. Кейнса разразилась настоящая «межсоюзническая долговая война»{90}. Сам Кейнс утверждал, что эти военные долги «не соответствуют человеческой природе и духу века»{91}. В мае 1919 г. Кейнс выдвинул план «Оздоровление европейского кредита», по которому участники войны прощали друг другу свои военные долги[16]. Хауз тогда с тревогой писал президенту «Если мы не добьемся урегулирования расчетов… то несомненно, что нам не удастся полностью взыскать следуемые нам долги и также несомненно, что мы навсегда станем ненавистны тем, кому мы предоставили займы»{92}. «Не кажется ли вам… целесообразным, – продолжал Хауз, – предупредить наш народ о том, чтобы он не ожидал полной уплаты долгов Антанты? Не следует ли подать мысль, что значительная часть этих заимок должна рассматриваться как доля неизбежных наших военных расходов и не лучше ли было бы нам, а не нашим должникам, предложить урегулирование расчета? Если уже делать, то лучше делать это с beau geste»{93}.

Уже к середине 1919 г. Э. Хауз однозначно приходил к выводу, что разоренные войной европейские страны просто физически не смогут покрыть своих долговых обязательств. Требование возврата долгов, по его мнению, привело бы их к банкротству, которое отразилась бы на кредиторах не менее пагубно, чем на должниках{94}. Поэтому в обмен на снижение репарационных претензий союзников в Германии Хауз предложил списать часть их военных долгов Америке. При этом он подчеркивал, что делает это «не потому, что на Соединенных Штатах лежали какие-либо моральные обязательства, а просто исходя из принципа, что с деловой точки зрения долги, которые нельзя взыскать, благоразумнее списать»{95}. Была и другая причина подталкивавшая Хауза. По его словам, над европейскими странами «навис огромный долг, проценты по которому можно уплатить только с помощью чрезвычайных налогов. После войны заработная плата неизбежно должна понизиться, а налоги – повыситься. Это может привести чуть ли не к восстанию»{96}.

На мольбы европейцев Вильсон ответил отказом, заявив, что он «постоит за свою страну»{97}. Мало того, США в 1922 г. приняли закон Фордни-Маккумбера поднявший таможенный тариф (Таможенные сборы (% от объема облагаемого пошлинами импорта) выросли с 5 до 40 %){98}, препятствуя тем самым ввозу европейских товаров. Но только посредством продажи своих товаров на американском рынке европейцы и могли получить доллары для погашения своих долгов Соединенным Штатам{99}. Другими словами, в результате повышения таможенных пошлин, расчетная величина долгов европейцев Америке автоматически выросла почти на треть.

Версальская конференция закончилась, а вопросы репарационных платежей и долгов так и остались неурегулированными. «Ллойд-Джордж в значительной степени поддавался требованиям печати и народных масс, настаивавших, чтобы он самым категорическим образом «заставил их платить»«{100}. Французский лев Клемансо горел желанием взять все и требовал во исполнение Германией репарационных условий оккупировать ее промышленные центры на 30 лет{101}. Он ссылался на то, что в 1871 г., то же сделали немцы[17]. Хауз объяснял причину такого поведения лидеров союзных держав тем, что: «Премьер-министры далеко не обладали полнотой верховной власти. Разбудив во время войны народные страсти, – а это являлось изведанным средством воюющих сторон, – они породили франкенштейнское чудовище, перед которым они теперь сами были беспомощны. Они могли идти на компромисс, если они были достаточно искусны, но уступать им не позволили бы»{102}.

По мнению Хауза: «Если бы в этот критический момент мсье Клемансо и м-р Ллойд Джордж хоть несколько больше доверяли собственным силам, они присоединились бы к президенту Вильсону и навсегда уладили бы этот вопрос о возмещении немцами убытков», таким образом можно было бы избежать «в значительной мере ужасных последствий длительной неустойчивости, терзавшей Европу и весь мир в результате того, что мирная конференция закончилась, оставив нерешенной проблему германских платежей»{103}. Возможность, по словам Хауза была упущена «из-за того, что англичане и французы пожелали невозможного, требуя, чтобы Германия оплатила всю стоимость войны…»{104}.

Хаузу грех было упрекать европейцев, ведь того же самого фактически требовал и его шеф – В. Вильсон. Хауз, в этой связи, делает оговорку, намекая, что на позицию президента США повлияли «довольно влиятельные элементы американского общественного мнения», которые «откровенно выступали против вильсоновской программы. Их лейтмотивом было: «Пусть Германия заплатит за свои злодеяния»«… Примером могут являться слова экс-президента Т. Рузвельта: «…м-р Вильсон в настоящее время не имеет никакого права говорить от имени американского народа… Пусть они (союзники) утвердят свою общую волю над народами, ответственными за чудовищную катастрофу, которая едва не погубила человечество»{105}. По словам Хауза политика Вильсона стояла «перед лицом враждебной и влиятельной хунты в Соединенных Штатах…»{106}.

По мнению Э. Хауза, основным бедствием, порожденным версальским миром, стало отсутствие договора об урегулировании послевоенных финансовых претензий, именно он «предотвратил бы крах валютных систем континентальной Европы. Он помог бы избежать многолетней затяжки в урегулировании репараций, затяжки, которая имела трагические последствия. В центрально-европейских странах бесполезно принесены были в жертву бесчисленные жизни молодежи и стариков; можно было бы избегнуть отчаянной нищеты среди слоев населения, имеющих твердо ограниченные доходы, ставших жертвами обесцененных валют»{107}.

* * *

Взыскание репараций началась 9 февраля 1921 г., когда сенат США потребовал от союзников выплаты всех долгов «до последнего пенни». Спустя три месяца в мае 1921 г. в Лондоне союзники предъявили Германии ультиматум, потребовав немедленной выплаты 1 млрд… золотых марок, как аванса в счет репараций{108}. Общая сумма репараций по лондонской схеме составила 132 млрд… марок (34 млрд… долл.)[18]. Франция отказывалась принимать репарации в виде немецких услуг или товаров. Британия в свою очередь 24.03.1921 приняла Закон о погашении репараций, обложив все ввозимые германские товары 50 % пошлиной (с 26 мая пошлина снижена до 26 %).

К маю Германия выплатила только 40 % из тех 5 млн. долларов, которые она должна была предварительно заплатить согласно Версальскому договору. Первый платеж вызвал падение марки с 60 до 100 марок за долл. Германия сильно пострадала от утечки золота, которое по закону должно было покрывать стоимость каждого бумажного банкнота в соотношении ⅓. В мае Центральный банк Германии временно приостановил конвертирование марки в золото{109}. Тем не менее к 31 августа 1921 г. Германия выплатила первый миллиард репараций в золотых марках. Деньги были собраны под поручительство международной банковской сети и превращены в тысячи тонн золота и серебра{110}. Последствия не заставили себя ждать.

Марка рухнула. Если в середине 1922 г. за доллар давали триста марок, то к концу семь с половиной тысяч. 9 января 1923 г. Франция обвинила Германию в нарушении обязательств. Два дня спустя 17 000 французских и бельгийских солдат в сопровождении группы горных инженеров вступили в Рур. Оккупированная область не превышала 60 миль в длину и 30 – в ширину, но на этой территории проживали 10 % населения Германии и производилось 80 % немецкого угля, чугуна и стали; в этом районе была самая густая железнодорожная сеть в мире. Публично Британия осудила вторжение[19], но не шевельнула и пальцем, чтобы ему воспрепятствовать{111}.

Оккупанты ультимативно потребовали от предприятий «дани», уже на 20 % большей, а за отказ угрожали военным судом, то есть расстрелом. Ответом стало поддержанное Берлином «пассивное сопротивление»: добыча угля и работа предприятий не прекращались, но железнодорожники и рейнские водники парализовали транспортную сеть, и прекратили вывоз сырья во Францию. Тогда французы и бельгийцы вызвали своих железнодорожников. Сопротивление нарастало, заводы останавливались. В «конце марта французские войска расстреляли из пулеметов демонстрацию рабочих на территории завода Круппа в Эссене – тринадцать убитых, тридцать раненых. В похоронах приняло участие более полумиллиона человек, а французский военный суд приговорил хозяина фирмы и восемь его служащих, занимавших руководящие посты, к 15 и 20 годам тюрьмы»{112}.