Три поколения. Художественная автобиография (первая половина ХХ века)

– Пожар, тятька, гли-ка!

– Дурной, завод это.

Страшно было ехать к заводу. Чем ближе подъезжал обоз, тем Яшке становилось страшнее. То, что издали казалось маленьким, вблизи становилось большим: громадные дома, громадные корпуса, высокие домны.

Вся площадь у завода была заполнена подводами с углем. Мужики спорили из-за очереди, спорили до хрипоты. Спор переходил в дикую ругань, чаще всего заканчивавшуюся драками. Но вот место занято, и мужики уже добродушно греются, толкая друг друга плечом, потешно прыгая на одной ноге. Шум, гомон, фырканье лошадей. Пар от дыхания поднимался облаком над площадью.

Внезапно шум смолк, мужики сдёрнули шапки. На площадке амбара стоял коренастый человек, одетый как-то странно, непривычно для Яшки. Снова Яшка почувствовал силу одного человека над этой толпой.

– Ну, мужики, с богом, по порядку на платформу! Сани въезжали на платформу. Человек заглядывал в короб.

– Полтинник, вали! И короб опрокидывал и, высыпая уголь.

– Тридцать пять копеек! Вали…

– Цо вы, господин приказчик, помилуйте!

– Короба неполные, уголь мелкий. Ну, вали и проезжай! Пять подвод – рубль семьдесят пять копеек на руки!

Короба опрокидывались, и из окошечка будки рука протягивала бумажки и мелочь.

– Проезжай! Не годится – со снегом и короба неполные.

– Помилуйте, батюшка…

– Проезжай, проезжай.

– Батюшка-барин, уж сколько вашей милости будет угодно, не гоните ради Xриста…

– Двадцать пять копеек. Вали! Четыре подводы – один рубль.

– Добавьте по гривеннику… Семьдесят вёрст вёз.

– Пошёл вон – милости не понимаешь!

И мужики, скорые на расправу с любым, здесь покорно благодарили ограбившего их человека. Яшку и здесь поражала эта сила одного человека над всеми.

Мужики отъезжали в сторону, останавливали лошадей, бросали им охапки сена и долго перебирали медяки и бумажки, мучительно подсчитывая разницу между надеждой и действительностью.

Василий и его односельчане получили расчёт. Задав лошадям корму, мужики отправились в трактир. Там стоял густой пар, и спёртый прокуренный воздух перебивался запахом щей и пельменей Яшка быстро наелся, а мужики, выпив водки, галдели, смеялись, пели.

– Тять, мы скоро домой?

– Подь, погуляй. Ночевать будем.

И Яшка вышел из душного трактира на улицу.

Благоустроенность лубочного ада

и неприглядная жизнь завода

Завод казался страшным, но Яшке хотелось посмотреть его. Он прошёл на заводской двор. Здесь всё было необычно. Яшка приблизился к домне, из которой валил густой чёрный дым. Вблизи она была громадная, а около неё сновали ничтожно-маленькие фигурки людей. Люди были совершенно чёрные от копоти и угля, только глаза и зубы блестели на чёрных лицах. В первое время Яшке показалось, что он видит ад. Устройство и быт ада были изучены Яшкой до мелких подробностей. Когда мать открывала сундук с бельём и холстами, Яшка всегда рассматривал лубочную картину, наклеенную на крышке сундука. Картина изображала ад. Внизу в правой стороне сидел главный чёрт. Художник не пожалел на него чёрной краски. Кругом озабоченно трудились чёрные фигурки чертей… Маленькие, хиленькие, они с трудом тащили тучные туши грешников. Красный фон огня подчеркивал трудность их работы. Яшка был убежден, что в аду мучаются черти от непосильной работы. Во всяком случае, ад, изображенный на лубочной картине, был гораздо привлекательней, чем заводской двор.

Люди толкали вагонетки, тачки, носили брусья чугуна, одеты они были в чёрные лохмотья, которые не прикрывали, а только причудливо драпировали тело. Захваченные своей работой, люди не чувствовали ни мороза, ни жара печей. Яшка видел, что эти люди служат громадным печам и машинам, а те зло требовали труда.

Вдруг около домны раздался окрик:

– Бей леток!

Люди поспешно отбежали в сторону. Несколько человек держали большой железный прут. Держа прут на весу, они разбежались и ударили в круглое окошечко внизу домны и поспешно отбежали в сторону. Из летка хлынула струя расплавленного чугуна, разбрызгивая тучи ярких искр. Чугун растекался по ямкам, сделанным в песке. Наконец струя истощилась. Чугун постепенно менял свой цвет. Один оттенок сменял другой. Из ярко-белого он стал жёлтым, потом оранжевым, потом покрылся переливающимся сизым налётом.

Всё это казалось страшным, непонятным, но интересным.

Яшка очнулся и заметил, что наступила ночь. Он поспешил в трактир. Мужики были пьяны. На Яшку никто не обращал внимания, да у него и не было охоты попадать под руку пьяным. Яшка свернулся калачиком в углу и заснул.

Утром Яшка проснулся раньше мужиков. В трактире была ужасная духота. Пахло водочным перегаром, табачным дымом и кислым запахом овчин. Люди спали вповалку, причудливо перепутав тела. Яшка с трудом пробрался через бесчувственно спавших и вышел на улицу.

Ему хотелось ещё посмотреть завод, и он снова направился к домне. Вдруг за углом заводского корпуса раздался страшный грохот, что-то так громко рявкнуло, что этот страшный звук долго перекатывался в поле. И вот из-за угла выползло невообразимое чудовище. Оно двигалось, и это давало право воображению считать его живым, кроме того оно, как живое, вздыхало, отдувалось густыми клубами пара. Из головы его валил черный дым с большими яркими искрами. Чудовище это или машина, но Яшка решил держаться от него подальше. Лучше уйти туда, где, пусть чёрные и страшные, но всё-таки люди. Яшка пошёл на то место, где был вчера.

По длинным мосткам на самом верху домны люди толкали вагонетки и опрокидывали их в доменную башню. Люди казались маленькими, по цвету и движениям напоминали муравьёв.

Вылитый вчера чугун разбивали кувалдами на чушки и складывали в штабеля.

Сколько прошло времени, Яшка не заметил, пока один рабочий не сказал:

– Ты, паря, подь-ка отсюда, а то зашибут ненароком.

Яшка спохватился, что надо идти к своим, и побежал к трактиру.

На площади опять было тесно от подвод с углём.

Зайдя в трактир, Яшка увидел, что ни отца, ни односельчан нет.

– А где наши? – спросил Яшка у хозяина, сидевшего за поплавком.

– Ваши? По лесу бегают да воют или в берлоге лежат.

Яшка понял, что он остался один в чужом городе. Слёзы потекли по щекам, и он представил весь ужас своего положения.

Хозяин прикрикнул:

– Ты, паря, иди отсюда, а то с тобой беды не оберёшься. Иди, иди, авось своих встретишь, – и трактирщик настойчиво вытолкнул Яшку за дверь.

Он ещё некоторое время бродил по площади, пытался спрашивать о своих, но ему отвечали смехом или руганью.

Свет не без добрых людей

Жгучий комок сжимал яшкино горло, но слёз не было.

Как выбраться из этого города, где все – чужие люди, безжалостно смеющиеся над горем мальчика?..

Он побрёл по улице, не представляя, куда он идёт, но движение успокаивало.

Внезапно один дом привлёк внимание Яшки до такой степени, что он забыл своё горе. Яшка услышал звонок, и с крыльца дома выбежала толпа детей, толкаясь, кувыркаясь, бросаясь снежками. Увидев Яшку, они подбежали к нему и обступили тесным кольцом.

– Ты кто, мужичок?

– А што?

– В лоб тебе щелчок! – и острая боль обожгла яшкин лоб. Яшка не привык прощать обиды, но отыскать обидчика было нелегко. Растерянность Яшки ещё больше развеселила ребят. Они теребили его зипун, хватали за опояску, за ноги. Опояска развязалась, бечёвки лаптей распутались, и Яшка неуклюже топтался на месте, лишенный возможности двигаться, нанося удары в воздух. Ребята хохотали до изнеможения над нелепой фигурой Яшки.

Раздался звонок, и ребята так же неожиданно исчезли, как и появились.

Яшка подвязал бечёвки лаптей, подтянул кушак, поднял обломок кирпича и деловито направился в дом, в который вошли ребята. Он смело распахнул дверь и вошёл в сени, но воинственный дух пропал, когда он открыл дверь в другую комнату. Яшкины обидчики сидели за длинными столами, внимательно глядя на человека с длинными, зачёсанными назад волосами. Увлечённые беседой, они не обращали внимания на Яшку.

Учитель рассказывал о грозных явлениях природы, отчего бывают дожди, гром и молния. Беседа была интересна, как сказка, и ясна, как хрустальная вода лесного ручья. Яшка слушал внимательно, не пропуская ни одного слова.

Вдруг учитель заметил Яшку и направился к нему.

– Что ты тут делаешь?

На этот простой вопрос Яшка не мог подыскать ответа.

– Я… я слушал.

– Что же ты слушал?

– Да вот давно мне хотелось знать, отчего это всё случается.

И Яшка толково пересказал беседу учителя. Учитель взял его за руку, ввёл в класс, взял из его рук кирпич и положил на стул рядом с ученическими тетрадями. Класс разразился хохотом, но строгий взгляд учителя погасил смех. Смех ребят выбил Яшку из колеи. Яшка не слышал вопросов учителя. Он чувствовал, как горят уши и на лбу выступают крупные капли пота.

Прозвенел звонок, дети собрали книжки и покинули класс.

Учитель снял с Яшки шапку, посадил его на скамейку.

– Ну, расскажи, откуда ты взялся? Надеюсь, не с картины Богданова-Бельского.

Наконец к Яшке вернулась способность разговаривать. Он подробно рассказал все события сегодняшнего дня. Как называется его село и где оно находится, он сказать не мог. Где искать своих, не знает.

– Ну что, пойдём ко мне. Устроим твои дела, а пока надо покушать.

Квартира учителя помещалась в школьном здании. Это была уютная, чистая комната. Первое, что поразило Яшку, – это большое количество книг.

Учитель разжёг самовар, заставил Яшку умыться, причесал его непослушные вихры. Наконец на стол был подан самовар, поставлен белый хлеб, колбаса, молоко.

После обеда учитель подробно расспрашивал Яшку о жизни в его семье. Беседа длилась долго. Самовар прекратил свою тонкую песенку, за окном сгустились ночные сумерки. Когда Яшка рассказал о том, как отец забрал его от дяди Михаила, об избиении матери, учитель поднялся и задумчиво начал ходить по комнате. Яшке показалось, что он обидел доброго учителя. Он начал оправдывать отца, но учитель наклонился к лицу Яшки и проговорил внушительно и мягко:

– Яша, запомни, что это самая грязная черта характера – бить. Бить жену, сына, бить слабого, безвинного, а ещё больше обидно, что в характере русского человека глубоко сидит привычка покоряться.

Так Яшка остался в доме учителя. Учитель проверил знания Яшки и остался доволен его памятью, умением рассуждать и излагать свои мысли. Скоро учитель крепко полюбил этого мальчика, много занимался с ним. Кроме учебного материала, он много говорил ему о жизни, о том, как можно её переделать, как лучшие люди борются и гибнут за счастье людей.

На третий год Яшка сдавал экзамен за четыре класса церковно-приходской школы.

Экзамен принимали высокопоставленные лица города: попечитель народных училищ, земский начальник, полицмейстер, священник городского собора.

Ученики взволнованно отвечали на вопросы учителя и членов экзаменационной комиссии. После того, как опрошены были все, учитель попросил проверить знания у Якова, рассказав, при каких обстоятельствах Яшка попал в школу.

Яшка поразил своими ответами членов комиссии. Он уверенно, не спеша, отвечал на вопросы. Подробно и с чувством рассказал он о страданиях Иова, о жизни народов Российской империи, о жизни славян и времени татарского ига. Растроганный священник благодушно улыбался и приговаривал:

– Благолепно, чадо. Благолепно!

Комиссия вручила ему награду: евангелие в бархатном переплёте и книгу Водовозова «Страны и народы земного шара». Учитель обратился с просьбой к комиссии о дальнейшем обучении Яшки за казённый счет. Члены комиссии согласились, поручив учителю получить согласие родителей.

В дело вмешался полицмейстер. Он быстро нашёл яшкиного отца. Но Василий наотрез отказался отпустить сына.

– Робить надыть. Вырастил, выкормил, пора в работу пускать, нече ему с господами якшаться.

Напрасно учитель убеждал Василия. Полицмейстер приказал Яшке вернуться под родительский кров. Учитель пытался объяснить, что у Яшки исключительные способности к учению, но полицмейстер заметил:

– Господин учитель, для чего крестьянскому сословию наука? Выучим мы его, а потом?.. Что как вас, господин учитель, придётся под надзор полиции посылать в места столь отдалённые.

Учитель провожал Яшку за город и в последний раз давал ему наставления:

– Крепись, Яша. Помни, что и в глуши можно делать великое доброе дело. Начни с самого себя. Покажи людям, как жить надобно, а там и другим станет стыдно своего убожества. Стремись, чтобы жизнь твоя была чистой. Учись сам, книги отбирай хорошие. Мал ты, Яша, боюсь, задавит тебя жизнь, но ты борись. Ну, прощай. Прощай… Эх, Василий, губишь ты сына…

– Робить надыть, батюшка-барин. На што ему умнее отца-то быть.

Лошадь медленно плелась по пыльной дороге, увозя Яшку.

Суженого конём не объедешь

Яшка с восторгом любовался родными картинами суровой и прекрасной природы. Но какой оскорбительной, противной казалась жизнь села! Изнурённое лицо матери, постоянно появлявшиеся у неё синяки, суровый взгляд отца и нудная воркотня бабушки. Грязь, паутина, пыль…

Когда Яшка заметил, что надо бы смести паутину, бабушка разразилась потоком ругани.

– Барин какой! Паутина ему помешала. Да знаешь ты примету? Паутину смести – богатство из дому вымести.

Яшка почувствовал своё бессилие.

В семье считали его порченым.

– Сглазил учитель Яшку.

Вскоре Василий явился пьяный, и начал бить Варвару. Яшка подошел к отцу, схватил его в охапку и положил на постель.

– Не смей бить, слышишь!

Василий кричал, ругался, проклинал сына, выкрикивал грубую матерщину, наконец, заплакал пьяными слезами. Мать и бабушка накинулись на Яшку, но он заявил, что драк более не допустит. Яшку удивляло то, что больше всего на него была обижена мать.

Когда окончилась страда, Яков снова пошёл работать с дядей Михаилом, и их дружба сделалась настолько крепкой, что они не чувствовали разницы лет. Яшка знал гражданскую грамоту, знал много того, чего не знал Михаил. Они часто беседовали, читали книги, а иногда и спорили. Книгу Водовозова читали вслух, и Михайло сокрушенно качал головой.

– Ишь ты, живут швейцарцы не по-нашему. Потому – труд любят, бережливости сызмальства приобычены, грамоте знают, потому и дома у них лучше, и скот крупней, и работать умеют, а земля-то камень. Эх, тьма наша, дикость медвежья!

В доме Михайла Яшка считался полноправным членом семьи.

Однажды Яков зашёл в избу и заметил, что дочь Михайла – Клавдя – смотрит книгу.

– Ты чего это?

– А я, Яша, глянула только.

– А чего ты понимаешь, баба?

– Да ведь интересно, как из этих червячков слова получаются.

Яков хотел отрепать Клавдю за волосы за то, что она посмела взять книгу, но ему тут же представился образ учителя. Он быстро изменил тон и совсем ласково проговорил:

– Хочешь, я тебя читать научу?

– Дык ведь смеяться будут люди.

– А мы тайком. Никто не узнает.

С тех пор они часто уходили в огород, и в высоких подсолнухах Клавдя училась читать и писать. Яшка горячо пересказывал беседы учителя о жизни.

Прошло несколько лет.

Летом работал Яков в хозяйстве отца, зиму – с дядей Михаилом. В шестнадцать лет он стал самостоятельным мастером. К избе отца он пристроил горницу, в которой завёл мастерскую и установил свои порядки. Горница была чистая. У большого застеклённого окна Яков поставил верстак и токарный станок, но прежде всего сделал шкафчик и поместил туда свою библиотечку. Из заработков Яков находил возможность выделять средства на приобретения новых книг. Учителя он больше не встречал, потому что тот, отбыв срок ссылки, уехал в Петербург.

Яков был уже рослым, сильным парнем. Начали пробиваться усы, и голос огрубел. Отец и мать настаивал на его женитьбе, но сын отказался.

Когда к нему однажды заглянул Михаил, Яков пожаловался и рассказал о том, что отец заставляет жениться.

– А ведь вырос ты, Яков. Пора. В твои годы надо жениться, не то избалуешься. Хочешь, Клавдю отдам за тебя. Страшно пускать её в такую семью, да надеюсь на тебя. Голова у тебя умная, руки золотые и сердце мягкое… Не загубишь ты мою дочь. Верю этому.

Яков покраснел.

– Любишь ты её. Знаю ведь я, как ты хорошему учил её, да и она в тебе души не чает. Ин шли сватов.

Когда Яков сообщил отцу и матери о своем решении жениться, они очень обрадовались, но выбор не одобрили.

– Богаты они. Не отдаст Михаило Клавдю. Да и работница из неё плохая будет. Набалована дома.

Вечером Яков вышел к реке и встретил Клавдю.

– Подь сюда. Слово сказать надо.

Когда они отошли в сторону и сели под ракиту, Яков смущённо проговорил:

– Знаешь, Клашуня, отец соглашается тебя замуж за меня отдать.

– Да ведь рано словно бы.

– Не век в девках будешь сидеть. Вон Федька на тебя поглядывает, как козёл на капусту. Чай, пойдёшь за него на богатый двор, да сытую жизнь. Богачества нет у меня, это верно, так берёг бы я тебя. Люба ты мне, Клашенька.

Обдало её душу ласковым теплом, когда услышала новые ласковые слова, не слыханное в селе это её имя – Клашуня. Растаяло девичье сердце. Протянула она Якову руки.

– Поди, бить будешь, Яша?

– Эх, Клашуня! Сердце бы тебе показал, чтобы поверила…

– Верю, Яшенька.

Свадьба

Впервой я поклонилася —

Вздрогнули ноги резвые.

Второй я поклонилася —

Поблекло личико белое.

Я в третий поклонилася,

И волюшка скатилася

С девичей головы.

Н. Некрасов

– Не будет счастья от этой свадьбы. Невеста-то словно в гости собралась. Не воет, не плачет. Не жаль ей воли девичей.

А невесте полагалось плакать. Веками сложенные свадебные песни одна за другой пели о грозном муже, о шелковой плети, о злом свёкре, о лютой свекрови, о побоях и муках, о горе и бедности. И когда молодые подошли под благословление, а Михаил передал образ Якову, Клавдя поняла, что уходит из родного дома. Она заметила суровое лицо свёкра, знала и его характер.

– Передаю тебе, Яков, дочь своими руками. Люби её, как душу, а тряси, как грушу. Дочь, почитай мужа, кланяйся ему в ноги. Клавдя упала на колени. Вот отец твой, кланяйся ему, вот мать твоя. Болью ударили эти слова Клавдю.

Наконец молодых отправили в спальню. Когда вошел Яков, Клавдя плакала. Её плечики вздрагивали. Яков неловко подошел к ней.

– Клаша, ты чего это? Слышь! Не бойся. Брешут всё старики. Хорошо мы жить будем. Ты мне верь, Клашенька.

– Боюсь, Яшенька. Отца твоего боюсь, мать боюсь. Ведь и ты им подчинён будешь.

– Клаша, знаешь, что мы сделаем? Уйдём отсюда. Далеко уйдём, аж до страны восходящего солнца, где нет зимы. Цветов там, Клаша… Люди там живут не по-нашему…

И Яков долго рисовал ей картину жизни, вычитанную им из книги Водовозова. Клавдя с восторгом слушала его.

– Чудное ты баешь, Яша. Аж в сказке этого нет. Чудно больно.

Яков обнял её, а она доверчиво склонилась к нему на грудь.

– А детей своих учить будем. А мы-то радоваться будем, на них глядючи. Домик построим маленький, чистенький.

Так болтали они, пока Клавдя не уснула тихим детским сном на груди у Якова. Рот её приоткрылся, как у ребёнка, да и сама она казалась маленькой девочкой. Яков осторожно гладил её волосы и не раздеваясь уснул рядом.

Когда утром пришли за рубашкой, Яков прогнал сватов. Но пришёл Михаил.

– Ты, Яков, не дури. Не позорь честь моей дочери. Муж ты ей. Не слушай слёз девичьих. Биться будет – под бок кулаком сунь. Неча возжи-то распускать с первого раза.

Яков остался в комнате, растерянно думая: «Людям-то какое дело до нас. Даже дядя Михаило кулаком под бок советует». Но рубашку не выдали.

По углам зашушукали старухи, как запечные тараканы, негромко, но так, чтобы слышно было:

– Не будет добра. Порченая девка.

– Жених сурочен. Сглазу. В городе его жид испортил.

Михаил не на шутку рассердился на Якова. Чуть в глаза не плюнул. Василий и Варвара ехидно улыбались.

Три ночи убаюкивал Яков на коленях Клавдю, не обращая внимания ни на шушуканье, ни на обиды Михаила, ни на открытые насмешки родни. Но вот нагружены подводы с приданым: сундуками, шубами, холстами. К саням были привязаны овцы, лошадь, корова-первотёлок. Среди родни начался скандал. Василий считал себя кровно обиженным, хотя до этого радовался обильному приданному.

– На бедность нашу кинули ворох тряпок, овец паршивых, да тёлку порченную. Нате, мол, да стыд покройте дочери-то гулящей.

Подскочил Яков, схватил отца в охапку, кинул его в сани и крепко ударил лошадей. Собравшаяся толпа любопытных заливалась хохотом.

– Славно разделался!..

– Ой, не будет счастья…

Горница

– Всё как-то не по-людски ты, Яша, делаешь. Говорить, да судить о нас люди будут.

– Пусть судят. Посудят, посудят, да на каторгу не сошлют.

Но ошибся Яков.

Он предполагал построить свою жизнь по образцам, прочитанным в книгах, по беседам своего учителя. Но их ждала каторга, убивающая лучшие человеческие чувства.

Молодые поселились в горнице, которая была мастерской Якова. Тут же был поставлен стол и небывалое в селе – кровать с простынями, подушками, тогда как обычно спали на полатях вповалку. Горница была чисто убрана.

Еще задолго до приезда молодой готовил Яков горницу. Мать, наблюдая хлопоты сына, ревниво ворчала:

– Значит, вроде как барыню привезёшь? Может, нам и заходить сюда не дозволит твоя краля?

– Брось, матушка, просто вам мешать не хочу. Об одном прошу: не обижай Клавдю. Ведь сама ты горя натерпелась, должна сочувствовать.

– Так, так, натерпелась от мужа, так ещё от барыни терпеть придётся.

Она ушла, плюнув и хлопнув дверью.

Приехав после свадьбы, Яков привёл Клавдю в горницу. Клавдя скинула зипун и не знала, что ей делать.

– Вот наша горница, Клаша.

– Хорошо у тебя, Яша.

– Не у меня, а у нас, Клашуня.

Яков схватил Клавдю на руки, и закружил её по комнате. Но тут приехали отец и мать. Долго возились во дворе, прибирая скотину, определяя место приведённому скоту. Потом втаскивали сундуки, носили холсты, берда, новины. Яков вышел помочь отцу, но он кинулся на него с кнутом. Яков схватил его за отворот зипуна и произнес спокойно и решительно:

– Будя, батя, не замай. Не тронь ни меня, ни Клашу, а то, свят бог, доведёшь до греха.

Слабосильный отец не смел связываться с сыном, но затаил зло против снохи. Мать не могла примириться с тем, что свекровь не властна над снохой, что молодая жена Якова будет жить счастливее её. Это чужое счастье не давало ей покоя. В первый же вечер она заявила:

– Матушка-барыня, не в горенке жить ты приехала. На стол приготовить надобно, скот обиходить, воды принести. Не буду я, старуха, на тебя, барыню, работать.

И Клавдя горячо взялась за работу, надеясь трудом сыскать расположение свекрови. Но на каждом шагу она слышала упреки и тихий шёпот: «Порченая… Беспутная…».

В первую ночь она плакала горькими слезами, припав к груди мужа. Яков утешал её. Ласки мужа успокаивали Клавдю. Она была счастлива его любовью, её успокаивала его сила и решимость.

В эту ночь она стала его женой.

Потянулись серые дни. Свекровь ворчала по малейшему поводу, подгоняя сноху. Зимой пала корова. Это несчастье было приписано Клавде, её «дурному глазу».

Только в горнице она встречала ласку и забывала около Якова все горести дневных неурядиц. Но Якову часто приходилось отлучаться на работы, на завод с обозом, на обжиг угля и заготовку дров. В это время жизнь Клавди становилась невыносимой. Как она ни старалась, всюду её встречали упреки – дикие, бессмысленные, тяжёлые, как удары.

Несколько раз Яков просил отца отпустить его с Клавдей на заработки, обещая высылать ему деньги, но отец не давал паспорт.

– Что же, выкормили, вырастили, а теперь, на старости лет, бросить хотите? Ведьма эта тебя подговаривает.

Но вот гроза, пронесшаяся над страной, захватила и глухие села, коснулась и семьи Якова.

Был объявлен рекрутский набор, и Яков попал в солдаты.

Вот уже подводы с новобранцами скрылись за стеной леса, а Клавдя всё ещё билась головой о мёрзлую дорогу. Но вот она почувствовала удар в бок:

– Ну, будя вылеживаться, корова. Домой ступай. Рабить кто за тебя будет?

Сдерживая рыдания, Клавдя давала скоту корм. Но слёзы хлынули, когда она начала доить коров. Подоив, она с трудом поднялась и, припав на спину корове, завыла и дала волю слезам. Закончив уборку по дому, она вошла в горницу, но здесь всё изменилось: на кровати в лаптях и зипуне лежал пьяный свёкор, а свекровь поила тёплым молоком сосунка-телёнка, привязанного к Яшиному верстаку.