Одинокие люди

Г-жа Фок. Прекрасно! Ах… Ну да конечно, почему же нет? Он славный малый! Но если пораздумать хорошенько, какая в том польза? Что толку во всей его доброте? Ну, положим, он добр. Но он совсем забыл Бога… Это вовсе не легко. Вы представить себе не можете, каково это для матери… для родителей, которые, можно сказать, всю свою душу положили, чтобы воспитать его честным человеком (сморкается, чтобы скрыть свое волнение). Противный насморк, уж несколько дней (стирает пыль с мебели, после небольшего молчания). Да, он добрый; все это прекрасно, но от этого вдвойне горько. Во всем видно Божье наказанье, нет благословения его деятельности: вечное беспокойство, вечная тревога, ну точно охота с борзыми. И хоть бы что из этого выходило. Но он не подвигается вперед. Какой он был прежде – ребенком… он был замечательный мальчик. Я помню, еще пастор Шмидель… Все ему удивлялись. 13-ти лет он был в четвертом классе. 17-ти окончил гимназию, а теперь? Теперь почти все перегнали его. Все, даже менее способные, давно уже получили места.

Анна. В сущности все это вполне естественно. Все это только доказывает, что г-н Ганс желает быть выше толпы. Проторенные дорожки не для всякого годны. Г-н Ганс из тех, которые ищут новых путей.

Г-жа Фок. Но, ведь, это ничего не дает, моя дорогая! Какая польза, что он мучится? Только силы понапрасну тратятся. Я лучше желала бы, чтоб он был простым земледельцем, садовником или хотя бы чиновником и бросил бы все свои фантазии. Ах, фрейлен, не портите своего хорошего настроения духа. Со мной это часто бывает. Иногда мне кажется, что все пропало. Но когда так немножко поохаешь, опять говоришь себе: "Милосердный Бог все устроит к лучшему". Да, да, вот вы улыбаетесь. Уж такая я… старомодная…

Анна. Я и не хочу этого. Смеяться я тоже не думала, матушка. Но послушайте, вы сделались немного веселее. Подойдите-ка сюда. Не желаете ли? Как хорошо на веранде!

Г-жа Фок. Нет, нет, боюсь простудиться. Да и дела-то у меня еще много. Идите и приводите Ганса; завтрак готов (Анна уходит. Г-жа Фок. вытирает пыль; слышны трубы, барабаны. Г-жа Фок. бежит к окну; музыка мало-по-малу стихает. Катя в капоте выходит из спальни).

Катя (разстроенная). Как шумно в праздники!

Г-жа Фок. Это гуляющие из Берлина, Кэтхен. Какие молодцы! Доброе утро, Кэтхен. Ну, что? Как ты себя чувствуешь? Как спала? Хорошо? Сегодня ты не выглядишь лучше.

Катя. Маленького приносили два раза, и я после долго не могла уснуть. Подожди, мама, я должна многое сообразить. О многом подумать.

Г-жа Фок. Тебе следует уступить, дитя мое, пусть ребенок спит с нянькой.

Катя (с легким упреком). Ах, мама, ведь ты же знаешь.

Г-жа Фок. Но почему же нет?

Катя. Ты знаешь хорошо, я никогда этого не сделаю.

Г-жа Фок. В конце концов тебе все же придется согласиться.

Катя (с жаром). Но я не позволю разлучить себя с ним. Филипп мой ребенок. Такое маленькое дитя и без матери!

Г-жа Фок. Милая, милая!.. Сохрани Бог. Кто же это думает! Пойдем; я принесу тебе чего-нибудь. Кофе. Не принести ли хлебца с маслом или…

Катя (усталая садится к столу). Ах, да! Пожалуйста (Пауза, во время которой г-жа Фок. намазывает масло). Где же Ганс?

Г-жа Фок. Они снимают виноград. Он и Анна.

Катя (опершись подбородком на руки, медленно). Она очень мила, не правда ли?

Г-жа Фок. Признаться, она мне очень нравится.

Катя. Помнишь, мама, как ты всегда дурно отзывалась о студентках.

Г-жа Фок. Что правда, то правда. И действительно, я должна сказать…

Катя (медленно). Так проста и женственна; ничего навязчивого. И несмотря на то, что она очень умна и так много знает. Это так мило. Не правда ли, мамочка? И она вовсе не желает блистать своими знаниями. Я очень рада за Ганса. Не находишь ли ты, мама, он теперь всегда так весел?

Г-жа Фок. (удивленная). Да, да. Ты права. Он действительно теперь иногда бывает весел.

Катя. Не правда ли, мамаша?

Г-жа Фок. Видишь, теперь ему есть перед кем выкладывать все свои учености.

Катя. Все это очень важно для него.

Г-жа Фок. Это должно быть так. Да. (Пауза).

Катя. Во многих случаях я должна отдать справедливость Анне. Как-то она сказала недавно: "мы, женщины, живем в приниженном состоянии". Она совершенно права. Сотни раз я это чувствовала.

Г-жа Фок. Ах, об этом я не забочусь. Знаешь, с подобными вещами ей не-зачем ко мне, старой опытной женщине, обращаться. Она уж это заметила. Для этого я уж слишком стара и слишком опытна.

Катя. Но ведь она права, мама. Это ясно, как Божий день, что она права. Ведь на самом деле мы презренные существа. Подумай только, в нашем законе есть статьи, рассказывала она вчера, по которым муж имеет право подвергать жену телесным наказаниям.

Г-жа Фок. Этого я не знаю что-то! Об этом я не хочу говорить. Вероятно, это не так уж скверно… Но если ты хочешь доставить мне удовольствие, Катюша, не поддавайся новым выдумкам, это только смущает людей и отнимает мир и покой. Подожди, деточка, вот я тебе кофе принесу. (Уходит).

(Катя сидит за обеденным столом, облокотившись на него и опустив голову на руки. Внезапно в саду появляются Ганс и Анна, весело болтая и смеясь. Катя вздрагивает и приподнимается, чтобы следить глазами за парой. Её взгляд полон страха. Тяжело вздыхает. Слышно, как г-жа Фок. возится с кофейником. Вскоре и она сама появляется и находит Катю за столом в том-же самом положении, в каком оставила).

Г-жа Фок. Ну, вот, выпей и подкрепись (Анна и Ганс входят с веранды).

Г-жа Фок. Хорошо, что пришли.

Ганс (оставляя дверь настежь). Я оставляю дверь открытой. Солнце греет уже порядочно. Сильно вы ушиблись, фрейлен Анна?

Анна (в руках несколько виноградных веток). Ах, нет, совсем нет. Лестница была мокрая, и я упала вместе с ножницами. (Подбегает к Кате, берет ее за обе руки и целует в лоб). Здравствуйте! Какие холодные руки! (трет ей руки).

Ганс (целует Катю в щеку). Доброе утро, Катя. (С комическим Удивлением). Ах, Боже мой, какая ты опять бледная. Ужас! Ты похожа на больную птичку.

Г-жа Фок. Сколько вы нанесли холода. Придется действительно скоро топить. Ну, пдите-же (Наливает всем кофе).

Анна (украшая стол ветками). Нужно немножко украсить.

Катя. Восхитительно.

Ганс (садясь). Судите-же, как выглядит фрейлен Анна теперь и как она выглядела неделю тому назад, когда только что приехала сюда?

Анна. Мне здесь слишком хорошо. Придется скоро уехать.

Г-жа Фок. Сейчас сказывается деревенский воздух.

Ганс. А кто тогда все упрямился и упрямился?

Г-жа Фок. Что-то папаша поделывает теперь?

Ганс. Думаю, сильно скучает по тебе.

Г-жа Фок. Ну, у него довольно дела. Правда, посев кончился, но он писал мне, что я могу здесь остаться, пока буду необходима.

Ганс. Он ведь заедет за тобой, мамаша?

Г-жа Фок. Да, если напишу, он приедет (к Анне). Он пользуется каждым случаем повидать детей, а тут еще внучек. Нет, если бы вы знали, когда пришла телеграмма: "здоровый мальчик"), если бы вы знали, он был просто вне себя от радости.

Катя. Милый папочка! В самом деле, тебе следует скорее вернуться к нему. С нашей стороны было бы слишком эгоистично…

Г-жа Фок. Пустяки, право. Раньше нагуляй себе другие щеки.

Анна. Я могу еще побыть здесь. Что вы думаете? Я ведь тоже умею хозяйничать. И чего только я вам не настряпаю! Русские кушанья: борщ или пилав! (все смеются).

Г-жа Фок. (поспешно). Нет, нет, я ни в каком случае не уеду.

Катя. Ну, если тебе действительно все равно…

(Пауза).

Ганс. Катя, передай мне мед…

Катя. Ах! Вон Браун идет (Входит Браун в пальто, шапке, с зонтиком, дорожной сумкой и книжкой в руке; производит тяжелое впечатление. Усталая, небрежная походка).

Браун. Здравствуйте.

Ганс. Куда тебя несет так рано?

Г-жа Фок. (отмахивается салфеткой от чего-то).

Ганс. Это пчела, мама; не надо ее убивать, не надо!

Браун. Я собирался в Берлин достать красок из моей лавки, – к сожалению, опоздал на поезд.

Ганс. Эх ты! Это часто с тобой случается.

Браун. Ну завтра ведь тоже день.

Катя (поднимает руки вверх, как будто пчела летает около её тарелки). Она слышит мед.

Анна. Разве нет больше поездов? (смотрит вниз, шаловливо грозит пальцем). Пчелка, пчелка!

Браун. Те слишком дороги для меня. Я езжу на рабочем поезде.

Ганс. Но ведь они ходят очень рано. Скажи мне, ты еще можешь писать?

Браун. Без красок? Нет.

Ганс. Брео, Брео, ты меня поражаешь.

Браун. Не все ли равно быть знаменитым днем раньше или позже… Ах, вообще, вся эта живопись…

Ганс. Лучше в шахматы играть! Не правда ли?

Браун. Если бы у тебя было больше понимания подобных вещей! Но в твоем море нет гаваней, мой милый. Ты живешь без передышки.

Ганс. Ах, это невозможно!

Г-жа Фок. (вскакивает с места, кричит). Оса, оса! (все машут салфетками в сторону г-жи Фок.).

Ганс. Уж улетела.

Г-жа Фок. (садясь на место). Противные животные!

(Все садятся).

Ганс. Ну, или сюда, садись. Что у тебя там?

Браун. Ты очень хочешь знать? Интересная вещь!

Ганс. Поди, закуси еще немного!

Браун (садится за стол, передает книгу Гансу, который ее перелистывает). С большим удовольствием. Я только немножко перехватил. Отыщи-ка "Художники" Гаршина.

Ганс (перелистывая книгу). Что ты еще там выкопал?

Браун. Нечто для тебя, Ганс.

Анна. Да, это прелестный рассказ. Разве вы не читали его раньше?

Браун. Нет. Только сегодня утром начал читать, потому-то я и опоздал на поезд.

Анна. Вы за кого – за Рябинина или за Дедова?

Ганс. Во всяком случае, ты теперь больше стоишь за чтение, а не за рисование.

Браун. В настоящую минуту я ни за чтение, ни за рисование. Проникнись хорошенько содержанием этой повести. Может статься, есть вещи, которые в данное время гораздо важнее всякого писательства и художества.

Анна. Следовательно, вы за Рябинина?

Браун. За Рябинина? О нет, я не могу сказать этого так определенно.

Ганс. Что это, собственно, за история "Художники"?

Анна. Представлены два художника – один наивный, а другой так называемый мыслящий художник. Наивный был инженером, а сдедался художником. Мыслящий бросает живопись и делается сельским учителем.

Ганс. На каком основании?

Анна. Ему кажется, что деятельность учителя важнее для данного времени.

Ганс. Как-же он приходит к подобному решению?

Анна (берет книгу, перелистывает ее). Подождите. Будет гораздо проще, я прочту вам это место. Вот. (Держит палец на отысканной странице; объясняя, поворачивается ко всем). Дедов, бывший инженер, повел Рябинина на чугунно-литейный завод. Люди, работающие внутри котла, через некоторое время становятся глухими от ужасного стука молотков; потому их и называют глухарями. Вот такого-то глухаря во время работы и показывает Дедов Рябинину (читает): "Он сидит в темном углу котла, в согнутом положении, покрытый лохмотьями, изнемогая от усталости. Пот струится по его темно-красному лицу, по его широкой, измученной и ввалившейся груди".

Г-жа Фок. Но вообще, зачем изображают такие ужасные вещи? Ведь это не может никому доставить удовольствия.

Ганс (смеясь, гладит нежно мать по голове). Ах, мамаша, мамаша, неужели только все смеяться?

Г-жа Фок. Я этого не говорю. Но все-таки искусство должно доставлять удовольствие.

Ганс. Но искусство может дать нечто большее, чем одно удовольствие.

Анна. И Рябинин не испытывал радостного чувства. Он был растроган и потрясен до глубины души.

Ганс. Вспомни только, мама, о сельском хозяйстве. И тут почва должна быть ежегодно вспахана плугом, если желают, чтобы выросло что-нибудь новое.

Анна. В Рябинине, например, выростает тоже нечто новое. Он говорит себе: пока существует подобное бедствие, я считаю преступлением делать что-либо, непосредственно не содействующее его облегчению.

Г-жа Фок. Горе и несчастье всегда существовали.

Ганс. Мысль быть учителем, по моему, неудачна.

Браун. Как так? Разве это не полезнее, чем сочинять книги и писать картины?

Ганс. Нужно знать, как оцениваешь свою работу! Что касается меня, то я не низкого мнения о своей.

Браун. Ты только не сознаешься, а я сознаюсь.

Ганс. Что такое? В чем я не сознаюсь?

Браун. Ну, вот в этом.

Ганс. В чем-же?

Браун. Что все твое писанье так-же бесцельно, как и…

Ганс. Какое писанье?

Браун. Да ну, вся твоя психо-физиология.

Ганс (сердито). Ты ведь ничего в этом не понимаешь.

Браун. Да мне до этого и дела-то нет.

Ганс. Ну, в таком случае ты несчастный невежда, стоишь на такой степени развития…

Брлун. Да, да, выкладывай опять свои школьные познания.

Ганс. Ты прекрасно знаешь, что я плюю на свое школьное образование. Но дело в том…

Браун. Ты это говорил сотни раз, а между тем самомнение у тебя проглядывает во всем. Ах, оставим вообще этот разговор. Это такие щекотливые вещи, которые каждый в конце-концов должен решить по своему.

Ганс. Почему-же щекотливые?

Браун. Ведь все это бесцельно. Ты тотчас начинаешь горячиться. Ты опять волнуешься и…

Ганс. Выскажись, мой милый! Выскажись-же яснее!

Браун. Ах, глупости! Ведь это, действительно, бесцельно. Пусть каждый действует по своему.

Ганс. Да разве моя деятельность уж так плоха? Скажи-ка?

Браун. Не хуже, чем у всех остальных. Ты тоже идешь на компромиссы.

Ганс. Извини, если я тебе не отвечу на это. Все это так скучно (раздражаясь все более и более). Дело вот в чем. Вы все, мои друзья, сыпали радикальными фразами, я-же раз навсегда отказался от этого, и потому вы сочли меня идущим на компромиссы.

Браун. Ты думаешь так, а между тем дело обстоит иначе: между тем как мы, с нашими убеждениями, пробирались вперед, не обращая ни на что внимания, ты стоял всегда за старое и пережитое, в какой бы форме оно ни проявлялось. И этим ты оттолкнул от себя всех друзей и вполне изолировался.

Катя (успокаивая его). Ганс!

Ганс. Друзья, которых я мог этим оттолкнуть… на таких друзей мне, откровенно говоря, наплевать.

Браун (встает). Ты плюешь на них? (бросает взгляд на Анну). С каких пор?

Катя (после небольшой паузы). Вы уходите, г-н Браун?

Браун (оскорбленный, равнодушным тоном). Да, у меня дела.

Ганс (добродушно). Не глупи.

Браун. Нет, в самом деле.

Ганс. Ну, в таком случае, делай, что тебе необходимо.

Браун. Прощайте (уходит).

(Пауза).

Г-жа Фок. (собирая посуду). Я не знаю. Вы всегда так расхваливаете Брауна. Откровенно говоря, я его не очень-то люблю.

Ганс (разсердившись). Матушка, сделай мне одолжение…

Катя. Ведь, Браун, действительно, не совсем мил с тобою, Ганс.

Ганс. Дети, прошу вас, не вмешивайтесь в мои личные отношения. (Наступает снова пауза. Г-жа Фок. убирает со стола. Катя встает).

Ганс (Кате). Куда-же ты?

Катя. Маленького купать (кланяется Анне принужденно улыбаясь, уходит в спальню).

(Г-жа Фок., поставив часть посуды на поднос, хочет уходить. В это время приоткрывается дверь из сеней, служанка показывается и говорит: "Барыня, зеленщица пришла").

Г-жа Фок. (отвечая ей). Иду (уходит в сени).

(После небольшой паузы),

Анна (встает, заводит часы). Который теперь час – точно? (поворачивается к Гансу, который сидит угрюмый). Ну, г-н доктор! (напевает мелодию какой-то песенки, задорно посматривает на Ганса. Оба смеются).

Ганс (вздыхает, говорит серьезным тоном). Ах, фрейлен Анна! К сожалению, это горькая истина.

Анна (грозя ему пальцем, шаловливо). Смотрите, не смейтесь.

Ганс (смеется, потом серьезно). Нет, право. Вы не знаете, что скрывается за подобными рассуждениями Брауна.

Анна. Вы слышали уже, как я играю на рояли.

Ганс. Нет. Но я думал, что вы совсем не играете.

Анна. Нет, нет. Я шучу. Ну, что-же, мы едем на лодке?

Ганс. Право, у меня ни к чему больше нет охоты.

Анна (дружески грозя ему пальцем). Г-н доктор, г-н доктор! Как быстро вы меняете настроение духа.

Ганс. Я не понимаю, что такой человек, как Браун…

Анна. Итак, опять Браун! Неужели его слова произвели такое сильное впечатление на вас?

Ганс. Это старая история, которая опять всплывает наружу.

Анна. Оставьте в покое все старые истории. Пока оборачиваешься назад, невозможно подвигаться вперед.

Ганс. Вы, действительно, правы. Итак довольно. Интересно право, что люди безусловно умные иногда целыми годами возвращаются к одному и тому-же заблуждению. И знаете, это его искреннее убеждение. Мою философскую работу он ставит ни во что. Как вам это кажется?

Анна. Да, такие люди бывают.

Ганс. Необходимо выказывать себя деятельным, шуметь, либеральничать. Нельзя повенчаться, хотя бы даже из уважения к религиозно-воспитанной невесте. Ни на что не нужно обращать внимания; а если живешь в четырех стенах для научной цели, то прослывешь за человека. изменившего своим идеалам. Разве все это не странно?

Анна. Ах, г-н доктор, не придавайте такого значения тому, что говорят ваши друзья. Если ваши взгляды могут вас удовлетворить – не огорчайтесь тем, что другие ими не удовлетворены. Все эти споры только даром силы отнимают.

Ганс. Ах, нет, нет. Конечно, нет. Не стану больше обращать внимания. Кому это не понутру, тому я помочь не могу. Конечно, невозможно относиться совершенно равнодушно к подобному разногласию. Ведь мы выросли вместе с друзьями. Мы привыкли, чтобы нас немного ценили. Если-же интерес к нам пропадает, то мы испытываем то-же, как если бы нас заставили дышать в безвоздушном пространстве.

Анна. Но у вас есть семья, г-н доктор.

Ганс. Конечно. Да. Т.-е. нет, фрейлен Анна! Вы поймите меня. Я еще ни с кем не говорил до сих пор об этом. Вы знаете, насколько я сжился со своей семьей. Моей-же работой они нисколько не интересуются. Впрочем, Катя по крайней мере имеет добрую волю. Ведь она трогательна! Ведь она все находит прекрасным. Но я знаю, она не может иметь собственного мнения, а поэтому это не имеет для меня большего значения. Поэтому-то я буквально на седьмом небе с тех пор, как вы здесь. В первый раз в своей жизни мне пришлось встретить человека, который проявляет действительный интерес к моей работе, к тому, что я в состоянии сделать. Я снова оживаю. Я могу сравнить себя с пустыней, на которую пролился дождь. Я…

Анна. Да вы настоящий поэт, г-н доктор, право!

Ганс. Поневоле будешь поэтом. Но вы ошибаетесь. Мать моя положительно ненавидит мою несчастную работу. Она с громадным удовольствием бросила бы ее в печку. И моему дорогому отцу она представляется не менее дикой. Итак, с этой стороны мне нечего ожидать – семья создает мне только всевозможные препятствия. Впрочем, все это меня нисколько не удивляет. Мне странно только, что друзья мои не выказывают ни капли интереса, что такие люди, как Браун…

Анна. А меня так удивляет, что именно Браун причиняет вам столько забот.

Ганс. Да… Браун… Это потому… ведь мы знакомы с детства.

Анна. То-есть вы знаете его с детства.

Ганс. Ну да, и он меня.

Анна. Он вас? Действительно?

Ганс. Ну, конечно, до известной степени.

Анна. Ведь, мне кажется, между вами такая коренная разница.

Ганс. Ах! вы так думаете!

Анна (немного помолчав). Ведь Браун во многих отношениях так неразвит, так… Я не хочу сказать, что он вам завидует, но это его сердит… Ему не по себе ваша стойкость в убеждениях. Ему как будто боязно. Он успел кое-что усвоить: некоторые этико-социальные идеи, или как их там еще называют; и он хватается, цепляется за них, после чего не может идти самостоятельно. Как и многие художники, он не представляет из себя сильной индивидуальной личности. Он не решается стоять один. Он должен чувствовать за собою толпу.

Ганс. Как жаль, что никто так не говорил со мной несколько лет тому назад, когда я почти погибал от мнений приятелей. О если бы хоть один человек сказал мне это в то время, когда я так изнемогал, когда я упрекал себя за то, что живу в хорошем доме, хорошо ем и пью; в то время, когда я с трепетом избегал каждого работника, когда я не мог проходить без внутреннего содрогания мимо построек, на которых они работали. Как я тогда мучил свою жену; я хотел пожертвовать всем и жить с ней в добровольной бедности. Право, если бы мне пришлось пережить еще раз подобное состояние, то я скорей согласился бы… право – лучше в озеро! Теперь-же мне все-таки хотелось бы (берет шляпу) постараться убедить этого дурня Брауна.

Анна (смотрит на него и странно смеется).

Ганс. Вы не верите?

Анна. Исполняйте свою обязанность, эх вы, большой ребенок!

Ганс. Фрейлен Анна!

Анна. Сердце ваше, г-н доктор, враг ваш.

Ганс. Понимаете, я не могу быть спокоен, когда думаю о том, что он там бегает и злится.

Анна. Разве хорошо быть таким зависимым.

Ганс. (Решительно). Нет, это плохо, хотя он теперь не вернется. Ни разу он не приходил первым. Все равно, вы правы. И потому на этот раз я не пойду к Брауну. Ну, едем мы, что ли?

Анна. Но ведь вы хотели мне прочесть третью главу.

Ганс. Можно взять с собой рукопись.

Анна. Ну, хорошо. Иду скорее одеваться (уходит).