Непримкнувший. Воспоминания

Почему Сталин так пристально смотрит на него в последнее время? Почему несколько раз он обошел его, не пригласил к себе на ужин?

Может быть, это козни против него Жданова, или Вознесенского, или обоих сразу? За последние годы Вознесенский непомерно возвысился. Сталин передоверил ему огромную власть в решении экономических вопросов. Авторитет Вознесенского непререкаем. Жданов стал интимно близок со Сталиным. Он главный советчик Сталина по всем идеологическим вопросам. Все свободное время Сталин проводит со Ждановым.

Так, возможно, создавались психологические основы созревшего затем заговора Берии против Жданова и Вознесенского.

Как ученый и партийный работник идеологического фронта, я никак не соприкасался с Л. Берией, был очень далек от него, безотчетно испытывал к нему антипатию и не мог, конечно, предполагать, что когда-нибудь окажусь в сфере его внимания. Но по воле Фортуны случилось именно так. В определенный период я, не зная сам того, оказался вдруг фигурой на шахматной доске, за которой Берия вел свою сложную игру. И его «внимание» ко мне лишь в силу прихоти все той же Фортуны не кончилось для меня трагедией.

Все это было связано с той более-менее постоянной тайной войной, которая велась в Политбюро (Президиуме) ЦК за влияние на Сталина, за близость к нему. Это было равносильно борьбе за сохранение себя в руководящем ядре партии, а при определенных обстоятельствах – равносильно борьбе за жизнь.

Конкретно же в данном случае я после окончания Отечественной войны невольно оказался в водовороте событий, главной движущей силой которых был Берия и которые были связаны с наметившимся усилением в руководстве ЦК А. Жданова и Н. Вознесенского.

С А. Ждановым я познакомился вскоре после возвращения в Москву с фронта и затем работал с ним в тесном контакте до самой его смерти.

Дело было в том, что после окончания войны, когда А. Жданову, как секретарю ЦК, поручено было руководить всей идеологической работой, главенствующую роль в этой сфере играли так называемые «александровские мальчики» – и Жданов начал искать себе новых людей.

Во главе Управления пропаганды и агитации ЦК стоял многие годы Г.Ф. Александров. Сам по себе умный и книжно-грамотный человек, хотя, я думаю, что он никогда не знал и никогда не изучал марксистско-ленинскую теорию капитально, по первоисточникам. Опытный педагог и пропагандист, Александров представлял собой типичный образец «катедер-коммуниста» (то есть «коммуниста от профессорской кафедры»). Он никогда не был ни на какой практической работе ни в городе, ни в деревне. Не был он и на фронте. Окончил среднюю школу, затем философский факультет, затем сам стал преподавателем философии, а вскоре – начальником Управления агитации и пропаганды ЦК и академиком. Вот и весь его жизненный путь. Классовая борьба, социалистическое строительство, трудности, противоречия, война, империалистический мир – все это было для него абстрактными понятиями, а революционный марксизм – суммой книжных истин и цитат.

Возглавив Агитпроп после опустошительных чисток 1937–1938 гг., Александров и в аппарате ЦК, и на всех участках идеологического фронта расставлял своих «мальчиков». Все они были «со школьной скамьи», на практической работе не были, следовательно, не общались ни с какими «врагами народа». За границей тоже не были, следовательно, не являлись «шпионами, завербованными иностранными разведками». Принципов и убеждений у них не было никаких, поэтому они с готовностью прославляли любого, кого им предписывалось прославлять в данное время, и предавали анафеме тоже любого, кого указывалось предать ей.

Такой подбор и расстановка кадров как нельзя лучше соответствовали сталинской подозрительности ко всем старым ленинским идеологическим кадрам и его линии на широкую замену их послушными людьми, готовыми изобретать и внедрять любые концепции истории партии, Гражданской войны, социалистического строительства.

Типичными для этого обширного слоя людей, выдвинутых на руководство участками духовной жизни общества, были заместители Александрова – П.Н. Федосеев, В.С. Кружков, главный редактор газеты «Известия», а затем «Правды» Л.Ф. Ильичев, заместитель Александрова по газете «Культура и жизнь» П.А. Сатюков и многие другие.

Все они, используя свое положение в аппарате ЦК и на других государственных постах, лихорадочно брали от партии и государства полными пригоршнями все материальные и иные блага, которые только можно было взять. В условиях еще далеко не преодоленных послевоенных трудностей и народной нужды они обзаводились роскошными квартирами и дачами. Получали фантастические гонорары и оклады за совместительство на всяких постах. Они торопились обзавестись такими акциями, стрижка купонов с которых гарантировала бы им устойчивую богатую жизнь на все времена и при любых обстоятельствах: все они в разное время и разными путями стали академиками (в том числе, скажем, Л. Ильичев, который за свою жизнь сам лично не написал не только брошюрки, но даже газетной статьи, это делали для него подчиненные), докторами, профессорами и прочими пожизненно титулованными персонами.

Взять, к примеру, того же П.Н. Федосеева. Советская власть дала ему среднее и высшее образование, сделала профессором. До 30 с лишним лет он размышлял, по пути ли ему с Коммунистической партией. Затем вступил в ее ряды и сразу, не имея опыта работы даже в масштабе ячейки, был назначен заместителем начальника Агитпропа ЦК ВКП(б). Рабочих и красноармейцев он видел только во время парадов на Красной площади, а крестьян – в Воронежском хоре. При такой идейной нищете естественно, что Федосеев, как и другие «катедер-коммунисты», главные свои помыслы обращал на стяжательство: обзаводился квартирами, всеми правдами и неправдами стал членом-корреспондентом Академии наук, а затем академиком и даже вице-президентом Академии наук.

Трудные годы социалистического переустройства страны, и особенно Отечественной войны, все глубже прокладывали водораздел между революционной частью молодой партийной и непартийной интеллигенции, к которой принадлежало большинство молодежи, и стяжательско-карьеристской ее частью, разновидностью которой были «александровские мальчики».

Я принадлежал к тому поколению революционной молодежи, вышедшей из недр рабочего класса, которое получило затем в нашей литературе наименование «комсомольцев двадцатого года».

Мы (здесь и далее – фактически автобиография Д. Шепилова, время от времени не очень убедительно вуалируемая автором под словом «мы». – Ред.) жили, работали и учились в героической атмосфере Гражданской войны. С раннего детства мы вынуждены были идти на производство, чтобы зарабатывать хлеб насущный. Я с 12-летнего возраста пошел работать гильзовщиком в табачную мастерскую. В школу ходили вечерами. Но были среди нас и дети богатых родителей (бывших фабрикантов, крупных царских чиновников, священников), которые порывали с родителями и шли на производство, чтобы, как тогда выражались, «провариться в рабочем котле» и заслужить право стать бойцами революции, коммунистами. Многие из них действительно стали такими большевиками.

С 14–15-летнего возраста мы вступали в комсомол. Учась в Московском университете, зарабатывали себе пропитание тяжелым физическим трудом по разгрузке дров на железных дорогах, сортировке вонючей жирной шерсти на кожевенных заводах и на других работах.

Но мы жили интереснейшей идейной насыщенной жизнью. Фанатически верили в скорую победу мировой революции. С жадностью штудировали работы Маркса, Энгельса, Ленина, Гегеля, Плеханова, Лассаля, Каутского, Гильфердинга, Фурье… Бегали на лекции А. Богданова по политической экономии, Н. Бухарина – по историческому материализму, М.Н. Покровского – по русской истории, М. Рейснера – по государственному праву. Слушали жаркие схватки А.В. Луначарского с протоиереем-«живоцерковником» Введенским. Прорывались в аудитории Политехнического музея, Плехановки или Колонного зала на выступления Маяковского, Есенина, Вересаева. Всеми правдами и неправдами проскальзывали на галерку Большого театра или театра Зимина слушать в «Лоэнгрине» Собинова и Нежданову или Григория Пирогова в «Фаусте», а во МХАТе и его студиях – Качалова, Москвина, М. Чехова, Станиславского, Хмелева…

Порой до самого рассвета горячо спорили друг с другом, подкрепляясь лишь морковным чаем да сухарями. Спорили о смысле жизни, о революции в Германии, о «сменовеховцах», о новых вещах Алексея Толстого, о Фрейде и, конечно, о любви. В обстановке большой нужды, хронического недоедания, тяжелого физического труда, интенсивной учебной работы мы были от головы до пят пропитаны революционной романтикой. Мы не носили модной одежды и даже галстуков, считая это признаком презренной буржуазности. Мы также не танцевали модных западных танцев, но жили весело. Отношения между девушками и парнями были в подавляющем большинстве случаев по существу строгими и чистыми, хотя порой внешне и носили характер нарочитого панибратства и даже некоторой грубоватости, чтобы опять-таки не быть похожими на проклятую «аристократию».

Мы влюблялись, пели, в каникулы исхаживали пешком сотни километров где-нибудь в Крыму, на Кавказе или в Средней Азии, и были бесконечно счастливы.

После окончания вузов мы по доброй воле, без всякой погонялки, ехали на практическую работу в самую глушь: там трудней, интересней, там мы всего нужней.

Одержимый именно такими побуждениями, я с дипломом Московского университета уехал трудиться в Якутию: ведь туда только добираться больше тридцати дней, к тому же часть пути – на оленях и собаках (на самолетах тогда еще не летали); ведь это же «белоснежная усыпальница» – место ссылки декабристов, народовольцев, большевиков, – как это интересно! Отставить Волоколамский уезд Московской губернии или Чувашию, куда в ЦК партии мне предлагали ехать на выбор. Только Якутия! И я на три с лишним года уехал работать в качестве прокурора Главного суда в эту самую отдаленную республику страны, а затем, опять же по собственной просьбе, – прокурором в Западную область.

Окончен Институт красной профессуры. Началось великое социалистическое переустройство деревни. Мы – снова с ходатайством в ЦК, снова покидаем Москву. Я еду (уже с женой и ребенком) в сибирскую глушь, в политотдел деревни. Здесь теперь главный фронт классовой борьбы за социализм. Значит, нужно быть здесь.

Наступила война. Во всей своей грозной непреложности встал вопрос о жизни или смерти нашей милой Отчизны. Мы, «комсомольцы двадцатого года», стали уже титулованными научными работниками, опытными педагогами, авторами многочисленных исследований, получившими дипломы профессора. Но перед нами не возникал вопрос: «Что делать?»

С первых дней Отечественной войны мы разрывали свои охранные от мобилизации брони, бросали благоустроенные московские квартиры, профессорские кафедры, оставляли семью и шли на фронт защищать Родину. Только в составе моей 21-й дивизии народного ополчения Киевского района Москвы в июльское утро 1941 г. по старой Смоленской дороге двигались навстречу вражеским полчищам 12 с половиной тысяч москвичей-добровольцев. А вся страна посылала на фронт миллионы своих сынов.

Гремит боевая тревога,И в сумрак июльских ночейПо старой Смоленской дорогеШагают полки москвичей.Им тяжесть походной котомкиШироких плечей не согнет.Шагает профессор с Волхонки,И слесарь с винтовкой идет.

(На Волхонке помещались Институт экономики и другие учреждения Академии наук. – Д. Ш.)

Так звучал боевой марш 21-й, ставшей затем 173-й, а после этого 77-й гвардейской дивизии.

Мы вынесли на своих плечах кровопролитную Битву за Москву. Затем испытали всю тяжесть и все величие Сталинградского сражения – от выхода бронированных фашистских дивизий на Волгу и до пленения фельдмаршала Паулюса. С освободительными боями прошли всю Украину, а дальше тяжелые освободительные бои в Румынии, Югославии, Венгрии, Австрии.

Западнее Вены, соединившись с американскими войсками, мы отпраздновали Победу.

Мы прошли с боями многие тысячи километров. От Москвы до Вены мы уложили в холодные могилы миллионы своих братьев. Мы покинули Москву в июле 1941 и вернулись под родной кров только весной 1946 г. – почти через 5 лет. Мы, оставшиеся в живых, вернулись домой с парой десятков боевых орденов и медалей на груди, но с седыми головами: не раз смотрели в лицо смерти.

Нужно ли говорить о том, что совершенно иные пути в жизни избирал себе тот довольно обширный слой мелкой буржуазии от интеллигенции, о котором я упоминал выше. Само собой разумеется, что все эти Ильичевы, Федосеевы, Сатюковы и иже с ними не поехали в политотделы, когда решались судьбы социализма в деревне. Ни один из них не пошел на фронт, когда решался вопрос жизни и смерти Страны Советов.

За время войны и после ее окончания Сатюков, Кружков, Ильичев занимались скупкой картин и других ценностей. Они и им подобные превратили свои квартиры в маленькие Лувры и сделались миллионерами. Как-то академик П.Ф. Юдин, бывший одно время послом в Китае, рассказывал мне, как Ильичев, показывая ему свои картины и другие сокровища, говорил:

– Имей в виду, Павел Федорович, что картины – это при любых условиях капитал. Деньги могут обесцениться. И вообще мало ли что может случиться. А картины не обесценятся…

Именно поэтому, а не из любви к живописи – в ней они не смыслили – вся эта камарилья занялась коллекционированием картин и других ценностей.

За время войны они всячески расширили и укрепили свою монополию на всех участках идеологического фронта. Нас, возвращавшихся с фронтов Отечественной, они встречали с плохо скрываемой неприязнью. И не потому, что мы служили укором их совести. Нет, они не страдали избытком таковой. Просто мы были плохим фоном для них.

На протяжении послевоенных лет я получал много писем и устных жалоб от бывших политотдельцев и фронтовиков, что они не могут получить работу, соответственную их квалификации, или даже вернуться на ту работу в сфере науки, литературы, искусства и другие, с которой они добровольно уходили на фронт.

Впрочем, такие явления монополизации руководства и пренебрежения или даже неприязни к фронтовикам и инвалидам войны имели место и на других участках государственного и партийного аппаратов.

Однако природа нашего народного государства и коренные устои нашей Коммунистической партии таковы, что политические рвачи и выжиги, карьеристы и стяжатели всякого рода рано или поздно показывают свое истинное лицо, их махинации и клеветнические дела опознаются. И это естественно: люди, не прошедшие классовой, политической, фронтовой закалки, не выдерживают серьезной жизненной проверки и саморазоблачаются.

Так произошло и здесь.

Проведенная в июне 1947 г. философская дискуссия показала, что книга Г.Ф. Александрова «История западноевропейской философии» была написана в духе «профессорского объективизма», представляет собой эклектическую окрошку, носит отчетливые следы различных буржуазных и мелкобуржуазных влияний. Ее идейные основы далеки от требований большевистской партийности.

В таком же духе писались статьи и брошюры и многих «александровских мальчиков».

А вскоре одно событие стало и морально-политическим разоблачением верхушки «александровской школы».

Расследованием по письму в ЦК одной из оскорбленных матерей было установлено, что некий окололитературный и околотеатральный деятель организовал у себя на роскошной квартире «великосветский» дом терпимости. Он подбирал для него молодых привлекательных киноактрис, балерин, студенток и даже школьниц-старшеклассниц. Здесь и находили себе усладу Г. Александров, его заместители А. Еголин, В. Кружков и некоторые другие. В. Кружков использовал великосветский вертеп и для скупки картин.

ЦК в «Закрытом письме» дал должную квалификацию всем этим фактам и принял некоторые организационные меры в отношении виновных. Впрочем, все они остались в рядах партии и в составе Академии наук СССР.

За 40 с лишним лет политической жизни, протекшей у меня на глазах, многие руководящие государственные и политические деятели страны обвинялись в различных уклонах, оппозиционности и даже государственных преступлениях. Лишь будущие историки поведают миру, какая доля из этих обвинений была правдой. Но такого морального падения, как с Г. Александровым и его «мальчиками», вся предшествующая история партии не знала. Тем более что в данном случае речь шла о людях, которые так или иначе значились «духовными наставниками» в партии.

Примерно в это же самое время П. Федосеев при активном содействии Л. Ильичева писал клеветнические, грязные доносы на члена Политбюро ЦК, академика Н. Вознесенского и на целую группу советских ученых-экономистов. Это не было их заблуждением. Они знали, что доносят заведомую клевету. Знали, что в те времена, при патологической подозрительности Сталина, это может стоить жизни ни в чем не повинным ученым, на которых они доносили. Но от них этого требовали, так как это нужно было для осуществления замыслов Берии. Им посулили за это соответствующую оплату. И они со всем рвением играли порученные им роли.

В последующие годы Г. Александров все глубже погружался в трясину алкоголизма и в результате умер от цирроза печени. Что касается многих других «александровских мальчиков», то они проявили обычную для таких людей живучесть. Сбросив с себя несколько мимикрических одеяний, они, когда это оказалось выгодным, стали ярыми поборниками Хрущева. Эта бесчестная камарилья образовала при Хрущеве своего рода «мозговой трест» и стала управлять всей идеологической работой. Она произвела огромные опустошения в духовной жизни советского общества.

Но это уже было позже. В 1947 же г., после «дела Александрова», стоял вопрос об «освежении» рядов работников идеологического фронта в Центральном Комитете партии и в его теоретических органах. И Андрей Александрович Жданов прилагал много усилий, чтобы решить эту проблему.

Должно быть, в этой связи неисповедимыми путями Господними взоры руководства партии остановились в числе других и на мне.

Вот как это произошло.

После окончания войны войска моей 4-й гвардейской армии были расквартированы в Австрии. Сначала штаб армии расположился в аристократическом районе Вены. Затем он был передислоцирован в город Санкт-Пельтен в провинции Нижняя Австрия, а затем – в городок Эйзенштадт в провинции Бургенланд.

Объем моей работы как первого члена военного совета армии с окончанием войны не только не уменьшился, а напротив того – возрос. Армия была дислоцирована в нескольких провинциях Австрии, в том числе в столице Вене. Шла напряженная работа по переводу частей и соединений армии на новые условия жизни и деятельности в качестве оккупационной армии в мирное время.

Часть личного состава нужно было демобилизовать и со всеми почестями и сердечностью отправить на Родину. Нужно было принять новое пополнение, хорошо расквартировать и экипировать его. Шла боевая подготовка. Политическая работа в своих войсках и среди мирного населения перестраивалась, приобретала новые формы и новое содержание.

Кроме этой привычной армейской работы появились совершенно новые области работы – политической, хозяйственной, дипломатической, культурной. Круг моих обязанностей и забот был безграничен, начиная от участия в формировании органов власти республики во главе с лидером правых социалистов президентом Карлом Реннером и председателем Народной партии канцлером Фиглем и кончая вопросами просвещения, здравоохранения, продовольствия.

(Начиная с сентября 1943 г. в 4-й армии командующие менялись не меньше пяти раз. В описываемый период командующим был Н.Д. Захватаев, взявший на себя командование лишь в марте 1945 г. По сути, в этих условиях Д. Шепилов многие месяцы играл роль фактического командующего армией, и в некоторой степени военного губернатора части Австрии. В последующем был избран почетным гражданином Вены. – Ред.)

На первых порах приходилось заниматься буквально всем, вплоть до вопросов об отпуске продовольствия для питания голодных зверей в Венском зоопарке.

Эта работа требовала постоянного контакта с маршалом Ф.И. Толбухиным, членом военного совета 3-го Украинского фронта А.С. Желтовым, с представителями командования американской и английской армий, с центральными и местными властями республики, с советскими военными комендатурами и руководством Австрийской коммунистической и Народной партий.

В своих разъездах я любовался неповторимыми пейзажами Австрийских Альп, покрытых буковыми лесами, пихтой, кленом, вязом, елью. Чувство восторга вызывали роскошные альпийские луга с их изумрудным покровом трав и акварельной прелестью ярких цветов. Щедрое солнце заливало бесконечные сады и виноградники долины Дуная, иногда желтого, иногда голубого, иногда зеленовато-матового.

В свободные минуты я посещал руины знаменитой Венской оперы, здание которой без всякой надобности было разрушено американской авиацией, и мы пожертвовали австрийскому правительству все строительные материалы и средства, необходимые для полного его восстановления. Я осматривал собор Святого Стефана, заложенный еще в XII веке, дворец Шенбрунн, средневековые замки, монастыри и храмы Нижней и Верхней Австрии, Бургенланда, Штирии.

Сколько кровавых бурь, сколько гроз пронеслось над этими городами, селениями, замками, монастырями, храмами. Нашествие римского императора Августа. Вторжения германского племени баваров и словенцев. Владычество франков. Баварская восточная марка. Начало царствования династии Габсбургов. Неистовства инквизиции. «Черная смерть» – эпидемия чумы, унесшей миллионы жизней. Крестьянские войны. Австро-турецкая война. Нашествие Наполеона. А все перипетии в судьбах австрийского народа в XIX и ХХ веках…

И вот теперь всюду разлита такая благословенная тишина, словно наступили евангельские времена: «На земле мир и в человецех благоволение».

Кстати о Габсбургах. После окончания войны ко мне в Вену приехала моя 14-летняя дочурка Виктория.

Как-то светло-сиреневым волшебным утром мы отправились с ней на машине по берегу Дуная в Гебс. Здесь находился замок австрийского императора Франца-Иосифа I из династии Габсбургов. Теперь тут жил его внучатый племянник Отто Габсбург, считающий себя единственным наследником австрийского престола.

Величественное здание замка окружено традиционным рвом. Подъемный металлический мост на цепях. Отто Габсбург встретил нас с Викторией у ворот замка: невзрачного вида человек с плохо побритым и помятым лицом. Черные, чуть навыкате глаза и тяжелая, отвисшая нижняя челюсть – генетическая особенность Габсбургов. Одет он был в традиционный австрийский серый костюм с темно-зеленой отделкой, на серой шляпе – перо.

При нашем приближении Отто Габсбург снимает шляпу и низко кланяется. Я назвал себя и представил дочку. Хозяин замка сказал, что он счастлив представившейся возможности познакомиться со мной и выразить благодарность: размещенные в окрестностях замка советские войска ведут себя безупречно, он, Габсбург, и его семья чувствуют себя в полной безопасности, все имущество цело.

Мы начинаем осмотр замка. Габсбург дает пояснения. Богатейшая коллекция ружей и многочисленные трофеи: рога и головы убитых в окрестностях замка горных козлов, серн, благородных оленей с бирками на шее, повествующими, которой из царственных особ принадлежит трофей.

Великолепные полотна выдающихся мастеров, фарфор, хрусталь. Через широкие зеркальные окна верхних этажей замка открываются непередаваемой красоты ландшафты. Величавое русло искрящегося миллиардами зайчиков Дуная. Пышные сады и виноградники придунайских долин. А дальше, амфитеатром, альпийские луга и леса в драгоценных одеяниях природы-чародейки.

В парадных залах и в комнатах стоит много шкафов и горок. В них размещены реликвии династии: золотые шкатулки с драгоценными камнями – дар Габсбургам различных монархов и вельмож; седло Франца-Иосифа с золотыми уздечкой и стременами, уникальные вазы, хрусталь, фарфор, ковры.

Я спрашиваю Отто Габсбурга, все ли сохранилось здесь из того, что застала советская армия-освободительница.

– О да, – поспешно заверяет он, – все цело, все сохранено. Русские войска очень дисциплинированны и проявляют много заботы о безопасности населения и его имущества.

Мы, военный совет армии, действительно отдали строжайший приказ войскам взять под охрану имеющие историческую, архитектурную и художественную ценность картинные галереи, музеи, дворцы, храмы и, по мере формирования местных австрийских властей, передавать эти ценности под их попечение. Советская армия спасла для народов Австрии, Германии, Венгрии, Чехословакии и других государств неисчислимые культурные богатства.

Я спросил Габсбурга, где находится его семья. Он ответил, что здесь, с ним. Попросив извинения, он отлучился и через несколько минут вернулся в сопровождении жены, дочерей и сына и представил их мне и Виктории. На всех лицах мы видели и испуг (который, впрочем, быстро рассеялся), и жгучее любопытство: что это за птицы такие – русские.