Непримкнувший. Воспоминания

Я пересел за маленький столик. Человек со стальными глазами сильной красивой походкой вышел из кабинета, и в него сразу же вошел привезший меня рябой. Он подошел к окну, повернулся ко мне спиной, отодвинул штору и стал с безразличным видом смотреть через стекло.

Я не знаю, сколько времени прошло, время перестало существовать. Я не думал о поставленной передо мной дилемме. Этот вопрос был решен как-то сразу же, не мозгом, а всем моим существом, как только человек со стальными глазами поставил его. В голове вихрились какие-то случайные и неожиданные мысли, картины, воспоминания.

Послышались шаги. Быстрым и нервическим шагом в комнату вошел человек и резко остановился против меня. За ним вошел и тот, допрашивавший меня. Стоявший у окна рябой тотчас удалился.

Передо мной стоял небольшой человек с бледным лицом и взлохмаченными черными волосами. Одет он был в суконные брюки и гимнастерку цвета хаки, на ногах – сапоги. Гимнастерку опоясывал широкий армейский ремень. Возможно, что он подражал своему начальнику: так одевался Ежов. На одно плечо у него была накинута длинная армейская шинель, так что одна пола волочилась по паркету. Лицо у него все время конвульсивно подергивалось, как будто он хитро и зло подмигивал. Маленькие черные глазки-бусинки тревожно бегали. Время от времени он подергивал и плечами, словно через него периодически пропускали ток высокого напряжения. Он чем-то очень напоминал бывшего помощника Сталина, а потом редактора «Правды» Л. Мехлиса.

– Ну, как решили, Шепилов?

Я сказал, что уже дал ответ.

– Так, так, понятно, – сказал он визгливым, срывающимся голосом. – Так и следовало ожидать. А что ты от него хотел, – обернулся он к человеку со стальными глазами. – Ведь это же враг, матерый враг, разве он будет работать с чекистами.

Дальше он изверг каскад грязных инсинуаций, площадной брани, перемежавшихся со всякими мерзкими посулами и страшными угрозами.

Он то волчком вертелся по комнате, то распускал, как павлиний хвост, полы своей шинели, визжал и захлебывался. До меня доносился кислый запах грязных носков и немытого тела, брызги его слюны попадали мне на лоб и щеки.

Эта мучительная и мерзкая процедура длилась долго, очень долго, не знаю, сколько времени.

Я молчал.

После одного из туров истерического визга дергунчик круто остановился передо мной и сказал:

– Имейте в виду, Шепилов, сейчас решается ваша судьба, судьба вашей семьи и родных, цацкаться ни с кем не будем. Ну?!

Я подтвердил свой прежний ответ.

– Ну что ж, – сказал дергунчик. – Вы сами вынесли себе приговор.

Передо мной пронеслись спящая в кроватке дочурка Витуся, лицо моей матери, изъеденное горем и сморщенное, как печеное яблоко, с добрыми-добрыми, как у телушки, глазами; золотистый берег Москвы-реки в Серебряном Бору; вишни, усыпанные плодами…

Дергунчик подошел к телефону и набрал какой-то номер:

– Лефортово? Приготовьте одиночку. Да, со строгой… Да… Через час.

Отдавал ли он действительно приказание или это была мистификация – не знаю. Во всяком случае, он знал, что я, как бывший прокурор, представляю себе, что такое Лефортовский изолятор.

Направляясь к выходной двери, он снова круто остановился около меня и взвизгнул:

– Ну?!

Я посмотрел на него в упор, отвернулся к окну и ничего не ответил. Он взмахнул фалдами шинели, и на меня снова пахнуло тошнотворным запахом пота.

И снова бесшумно появился рябой.

Я был убежден, что все кончено, что тяжелый гробовой камень закрылся надо мной. Я почувствовал вдруг такую усталость, что готов был свалиться здесь же на полу и заснуть мертвецким сном.

Прошло опять много времени.

– Подпишите, – услышал вдруг я властный голос. Передо мной стоял человек со стальными глазами и протягивал какую-то бумагу.

– Я ничего подписывать не буду, – ответил я.

– Да не бойтесь, это совсем не то, о чем вы думаете. Прочтите. Это обычная подписка о неразглашении того, о чем мы с вами здесь говорили. Вы, как бывший прокурор, и ваши следователи многократно отбирали такие подписки у своих свидетелей и посетителей.

Я прочел типографски сделанный текст, убедился, что это действительно так, и поставил свою подпись.

– Можете быть свободны, – сказал ледяным тоном этот человек.

Рябой агент проводил меня вниз, и входная дверь за моей спиной захлопнулась.

Было… утро! Бархатистое московское утро. Дворники шоколадными метлами надраивали тротуары. По площади с истошным визгом делал поворот трамвай. Торговка с заспанным лицом тащила на животе лоток с жареными пирожками.

Я пошел домой через Старую площадь. А в мозгу с какой-то маниакальной неотвязностью звенела одна и та же фраза:

«Ты победил, Галилеянин!»

«Ты победил, Галилеянин!»

«Ты победил, Галилеянин!»

«Ну при чем тут Галилеянин?! – надрывно кричал другой голос. – И откуда это? Ах да, это же слова Юлиана Отступника в адрес Христа. Ну и при чем тут это? Это что – я Галилеянин?»

Я чувствовал, что вся моя душа истерзана. Но сквозь боль и смятение я действительно ощущал свою великую нравственную победу. Победу своей чести и совести. А теперь пусть будет что будет.

Я был убежден, что в моем распоряжении всего несколько часов, в лучшем случае – дней. Надо все привести в порядок.

Дома я изложил придуманную мной версию ночной отлучки, выпил чашку крепкого кофе и принялся за книги. Библиотека моя насчитывала несколько тысяч томов.

В эту зачумленную полосу нашей жизни обнаружение у кого-нибудь даже пустячной брошюры экономиста или философа, объявленного «врагом народа», уже было криминалом. У меня никогда не было двойной жизни. Я был беспредельно предан партии, никогда не отклонялся от ее генеральной линии, со всей страстностью защищал ее от всяких отступников в своих книгах, статьях, лекциях. Следуя строжайшим указаниям и нравам того времени, мы давным-давно изъяли из своих личных библиотек всякие «Азбуки коммунизма» Бухарина и Преображенского, «Уроки Октября» Троцкого и тому подобную литературу. Но на полках могло случайно оказаться что-нибудь недозволенное.

Так в приготовлениях прошел целый день. Никто для обыска не являлся. Наступила ночь, но и за ночь никто не позвонил у входных дверей.

На следующий день я нормально трудился в Академии наук. А вечером отправился домой к своему другу Борису Николаевичу Пономареву (будущему секретарю ЦК). Мы вместе учились в Московском университете, вместе работали в комсомоле, вместе (с некоторым опережением у Пономарева) учились в Институте красной профессуры. Борис знал моих родителей, братьев, каждый шаг моей жизни. Ему я и поведал во всех подробностях о событиях этой сентябрьской ночи, взяв слово коммуниста о неразглашении.

Почему после моего отказа не последовали меры административных репрессий, мне сказать трудно. Возможно, не нашли достаточных зацепок для возбуждения дела. А возможно, потому, что уже наступало начало конца ежовщины.

Почти двадцать лет о том знали только двое: Борис и я. В 1957 г. над моей головой снова разразилась гроза – разгул хрущевщины. Возможны были любые меры произвола и насилия. Тогда, лежа в Боткинской больнице, я поведал о сентябрьском эпизоде 1938 г. моим родным. Я хотел, чтобы самые близкие мне люди узнали, что в тягчайшую полосу нашей жизни я не встал на путь малодушия и бесчестия и не запятнал себя причастностью к кровавым злодеяниям этого времени.

Кроме того, в 1957 г. я считал, что правам ежовского НКВД навсегда положен конец, и я не могу считать себя связанным ни юридически, ни этически наложенным на меня обязательством молчать.

В те времена мы фанатически верили Сталину, решениям высших партийных инстанций, печати, что борьба за социализм сопровождается небывалым обострением классовых антагонизмов, что троцкисты и правые встали на путь белогвардейского террора, что часть партийных кадров сомкнулась с классово враждебными элементами, и надо в открытых боях сломить сопротивление всех враждебных сил и обеспечить полное торжество социализма.

Так учили нас. А затем так учили мы: в таком духе писали статьи, брошюры, читали лекции. И делали все это с полной уверенностью. Правда, сознание все время жгли мучительные вопросы:

«Почему в условиях побеждающего социализма так много «врагов народа»? Почему «врагами народа» становятся вдруг старейшие большевики-ленинцы? Почему «враги народа» так охотно сознаются в своих преступлениях и так красочно описывают свои самые чудовищные злодеяния? Почему всего этого не было при Ленине, когда в стране еще существовали целые эксплуататорские классы, а слабенькая Советская Россия одна противостояла всему империалистическому миру?»

Но эти жгущие и мучительные вопросы душились подготовленными для всех ответами:

«Таковы законы классовой борьбы.

Такова диалектика становления социалистического общества».

Именно в эту самую мучительную полосу нашей жизни на политическом небосклоне Москвы начинает восходить новая звезда – Хрущев.

Первые встречи с Хрущевым

Троцкистское прошлое? Морковочка, клюковка и вошебойки. Как поют соловьи на Днепре. Почетный шахтер. Почему Хрущев не оставил письменных документов. Кто свергал самодержавие и создавал Красную Армию на Украине. Хрущев и репрессии в Москве и на Украине

Говорили, что из Донбасса на ученье в Промакадемию прибыл шахтер. Насчет общей и политической грамотности у негоде не ахти как хорошо обстоит дело, но мужик он простой и сообразительный.

В широкой кампании репрессий главные удары приходились на интеллигенцию. Создавалось впечатление, что чуть ли не вся партийная интеллигенция поставлена под подозрение, особенно старые большевики, бывшие в эмиграции. А тут появился настоящий рабочий-шахтер. Учиться в Промакадемии он не стал и перешел на партийную работу.

Многочисленные аресты захватили и Московский областной и городской комитеты партии, как и районные комитеты. Поэтому когда Хрущев был избран первым секретарем Московского областного и городского комитетов партии, такое избрание было принято московским партийным активом положительно: может быть, рабочий Хрущев в эту трудную полосу в жизни партии окажется более устойчивым партийным руководителем и пресечет широко развившуюся подозрительность (именовавшуюся бдительностью).

Правда, при избрании Хрущева московским секретарем вскрылось одно непредвиденное обстоятельство: оказалось, что в период своей работы на Украине Хрущев одно время принадлежал к троцкистской оппозиции и был активным троцкистом.

Доложили Сталину и просили его указаний: как быть? Сталин, при его лютой непримиримости к троцкистам, на этот раз проявил необычное для него примиренчество.

– Ну что же, раз был грех, значит, был, от этого никуда не уйдешь. Но если он осознал свою ошибку и хорошо работает, можно оказать доверие и к этому вопросу больше не возвращаться. Информируйте об этом факте Президиум Московской конференции, а саму конференцию можно в это дело не посвящать.

Так и было сделано. В последующие годы подавляющее большинство из тех московских активистов, которые были членами Президиума конференции, было репрессировано, другие умерли или по тем или иным причинам затерялись. Партийные же лидеры, узнавшие об этом факте (Сталин, Молотов, Каганович, Маленков и др.), держали его в строгой тайне, и на протяжении следующих двух десятилетий он никогда не всплывал на поверхность из глубин реки времени.

Что касается Сталина, то он проявленным здесь «великодушием» в лице Хрущева приобрел на всю жизнь наиболее преданного ему, послушного и неистового приверженца, не останавливавшегося ради угождения Сталину ни перед какими препятствиями и жертвами.

Но я забежал вперед…

Впервые я увидел Хрущева осенью 1937 г. В Большом зале Московской консерватории шел партийный актив. Повестку я уже не помню, кажется, обсуждался вопрос об итогах июньского Пленума ЦК ВКП(б) 1937 г.

Н. Хрущев появился в президиуме актива вместе с Л. Кагановичем, который в это время был народным комиссаром путей сообщения, народным комиссаром тяжелой промышленности и вдобавок шефствовал над Московской партийной организацией. Хрущев считался всеми выдвиженцем Кагановича.

Хрущев был одет в поношенный темно-серый костюм, брюки были заправлены в сапоги. Под пиджаком – темная сатиновая косоворотка с расстегнутыми верхними пуговицами.

Крупная голова, высокий лоб, светлые волосы, широкая открытая улыбка – все оставляло впечатление простоты и доброжелательства. И я, и мои соседи, глядя на Хрущева, испытывали не только удовольствие, но даже какое-то умиление:

– Вот молодец, рядовой шахтер, а стал секретарем Московского комитета. Значит, башковитый парень. И какой простой…

Актив встретил Л. Кагановича и Н. Хрущева горячо. Хрущев вышел к трибуне, сопровождаемый всеобщими аплодисментами. Он начал свое выступление. Видимо, тогда он еще не был так натренирован в ораторстве, как в годы будущего премьерства: говорил запинаясь, с большими паузами и повторениями одних и тех же слов. Правда, когда он разгорячился, речь пошла бойчее, но речевых огрехов оставалось много.

О чем он говорил – сказать трудно. Обо всем, что попадалось под руку. Эта черта его речей сохранилась и в будущем. Помню, что он говорил о необходимости хорошо подготовить к зиме квартиры. Недопустимо, что в коммунальных квартирах – в коридорах и уборных – горят маленькие тусклые лампочки («что за крохоборчество»). Надо проводить в домах центральное отопление и заготовить дрова. Говорил, что торгующим организациям и самим домашним хозяйкам надо приготовить соленья.

– При засолке капусты надо порезать туда морковочки да положить клюковки. Тогда зимой от удовольствия язык проглотишь…

Все смеялись. И всем нравилось. Правда, произносил он многие слова неправильно: средства, сицилизмь… Но говорил красочно. Речь пересыпал шутками-прибаутками. И как-то хотелось не замечать огрехов в его речи.

«Видно, что практик, жизнь знает хорошо, опыт большой. А в остальном, наверное, поднатаскается».

Но из глубины души нет-нет да и всплывали недоуменные и тревожные вопросы:

«Что же происходит? Ведь во главе столичной организации всегда стояли старые большевики, соратники Ленина, даровитые публицисты, трибуны революции. Что происходит теперь? Куда девались эти люди? Неужели всем им выражено политическое недоверие? Да, многое неясно, мучительно неясно. Но, должно быть, все, что происходит, закономерно. Ведь троцкисты и правые – это же не миф, это действительно противники генеральной линии партии».

Такова была моя первая встреча с Хрущевым и первые подспудные и недоуменные вопросы, которые породило его появление на столичной политической арене.

Лично же с Н. Хрущевым я познакомился во фронтовых условиях. Шел 1943 г. Наша 4-я гвардейская армия, в которой я был тогда начальником политотдела, победоносно завершила бои под Сталинградом. Фельдмаршал Паулюс и его армия были пленены. Мы были выведены в район Воронежа на пополнение.

В августе 1943 г. командование германской армии предприняло мощное наступление против Воронежского и Степного фронтов, пытаясь взять реванш за падение Курска, Орла и Белгорода и удержать Харьков. В Ахтырскую и Колонтаевскую группировки противника входили, в числе других, 7-я и 11-я танковые дивизии, 10-я мотодивизия, самые разбойничьи дивизии СС «Великая Германия», «Мертвая голова» и многие другие соединения. В боевой арсенал врага только что были введены новые мощные танки «Тигр» и самоходные орудия «Фердинанд», на которые верховное командование Германии возлагало большие надежды.

15 августа немцы перешли в наступление из районов Ахтырки и Колонтаева. Завязались тяжелые кровопролитные бои, в которых противник фланговым маневром потеснил находившиеся здесь части Красной Армии и вынудил их к отступлению на восток.

По приказу Верховного главнокомандования 4-я гвардейская армия, пополнившаяся людьми и новой техникой, форсированно была переброшена в район восточнее г. Ахтырка на стыке Воронежского и Степного фронтов и вошла в состав Воронежского фронта. Предстояло вести тяжелый встречный бой против наступающих танковых соединений врага, подкрепленных мощной авиацией.

Гитлеровцы зверствовали. Они сжигали дотла деревни, расстреливали сотнями мирных жителей, испепеляли хлеб в копнах на корню, уничтожали скот.

Штаб армии расположился в небольшой, почти целиком сожженной деревушке. Артиллерийская канонада не смолкала. Воздух был пропитан гарью. Было жарко, а высоко в бирюзовом небе, как ни в чем не бывало, заливались жаворонки.

Утром в штаб прибыли командующий Воронежским фронтом генерал армии Н. Ватутин и член военного совета Н. Хрущев. Командарм доложил обстановку, состояние армии и план проведения операции. Член военного совета нашей армии отсутствовал. Я только что вернулся в штаб из ночного объезда некоторых дивизий. С вечера мы составляли обращение военного совета армии к войскам. Затем (ночью) в дивизиях и полках мы готовили меры по политическому обеспечению боя.

Я доложил Н. Ватутину и Н. Хрущеву о политико-моральном состоянии личного состава и проведенной подготовке к встречному бою. Н. Ватутин очень лаконично дал указание по плану боевой операции. Хрущев же долго и подробно разъяснял мне и командующему самые прописные истины: что солдата нужно хорошо кормить и не допускать перебоев в питании, следить за тем, чтобы выдавалась положенная личному составу водка и махорка, чтобы в боевые паузы организовывалось мытье солдат в банях и санитарных палатках, чтобы белье пропускалось через вошебойки и т. д. Все эти вопросы мы хорошо знали, постоянно держали их в поле зрения. Но нам понравилось, что член военного совета фронта так вникает во все «мелочи» нашей армейской жизни.

В кровопролитных боях на Левобережной Украине противник был разгромлен. Мы успешно форсировали Днепр. В Корсунь-Шевченковской операции устроили немцам второй «Сталинградский котел», великолепно осуществили Уманско-Христиновскую операцию, форсировали реки Южный Буг и Днестр и вышли на государственную границу СССР. Дальше началась блестящая Ясско-Кишиневская операция, а затем наша прославленная 4-я гвардейская армия, в которой я стал первым членом военного совета, вела успешные освободительные бои в Румынии, Югославии, Венгрии, Австрии, завершив их взятием Вены.

Когда мы пересекли государственную границу СССР, Н. Хрущев порадовал нас, командование армии, подарками. Где-то за Яссами мне принесли ящик, в котором были вкусные украинские гостинцы, рубашка с украинской вышивкой, термос для чая. На термосе была надпись: «Освободителю Украины полковнику Шепилову Д.Т. от благодарного украинского народа». Такие же подарки и весьма лестные надписи получили командующий армией, начальник штаба и другие руководители армии. Мы все были растроганы вниманием.

Прошло пять лет. Отгремела война. После взятия Вены мне присвоено было звание гвардии генерал-майора. На кителе укрепилось около двух десятков орденских ленточек, отражавших тяжелый путь, пройденный за годы войны: два боевых ордена Красного Знамени, полководческие ордена Кутузова 1-й степени, Богдана Хмельницкого 1-й степени, Суворова 2-й степени, ордена Отечественной войны 1-й степени, Красной Звезды, боевые медали «За оборону Москвы», «За оборону Сталинграда», «За взятие Будапешта», «За взятие Вены», американский, венгерский ордена и много других боевых наград.

После окончания войны я работал в Главном политическом управлении Вооруженных Сил СССР, затем редактором «Правды» по отделу пропаганды, затем начальником управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б).

Стояло знойное лето 1948 г. В кабинете начальника Агитпропа ЦК стояла почтительная тишина. От величественных шкафов с книгами, массивного стола, покрытого темно-зеленым сукном, лакированных стульев, дорогих шелковых драпри веяло спокойствием и торжественностью.

Вошел Н. Хрущев. Он был в белом костюме и вышитой украинской рубашке, на груди затянутой шнурком с кисточками. С фронта он ушел сразу же после освобождения Киева и работал Первым секретарем ЦК Компартии Украины. Пышущий здоровьем, загорелый, веселый, улыбающийся. Работая в ЦК, я по старой своей специальности экономиста-аграрника интересовался сельскохозяйственными делами. Следил по мере сил и возможностей и за выступлениями Н. Хрущева: Украина оставалась важнейшей житницей страны. Иногда я и сам писал по этим вопросам.

Н. Хрущев изложил мне вопросы и просьбы, касавшиеся газет Украины, с которыми он зашел. Затем разговор переметнулся на сельскохозяйственные темы.

– Да, мне наши украинские товарищи говорили, что до войны вы много писали статей и книг по сельскому хозяйству. Я, признаться, ничего вашего не читал. Но я старый болельщик за сельское хозяйство. Если вы интересуетесь этими делами, приезжайте к нам, кое-что полезное вам покажем в деревне.

Я напомнил ему, что прошел боевой путь от Москвы до Вены и встретился с ним и Ватутиным на Днепре.

– Да, Ватутин, Ватутин, большого человека потеряли, в самом расцвете… А вы знаете, я вам подарок привез: мы освоили производство магнитофонов «Днепр». Замечательная штучка. Вы знаете, если это дело развернуть, то магнитофон может заменить и лектора, и беседчика в клубах, и артистов многих. Вам, как агитпропу, это важно. Если ЦК заинтересуется этим, мы на Украине можем поставить их массовое производство. Вы знаете, у меня дача на Днепре. И вот я сам этой весной записал на пленку соловьиное пение. Просто пустил на террасе магнитофон и записал. Я вам дам диск с пленкой. До чего же здорово. Послушайте, какие трели. А на пленке не отличишь от живого пения.

Я поблагодарил. И снова подумал про себя: «До чего же хороший мужик. Член Политбюро ЦК, а как просто держится. На прием пришел. На фронте каждому по ящику подарков прислал, а тут – магнитофон».

Наша с ним совместная работа началась уже после смерти Сталина. И тогда, в разное время и по разному поводу, возникали некоторые вопросы биографии Хрущева.

Он очень любил рассказывать о себе: о своем детстве, о людях, с которыми встречался. Память у него была феноменальная.

Он помнил числа, дни недели события или разговора, которые были 30–40 и более лет назад. Помнил имена и биографии людей, с которыми встречался даже в самые отдаленные годы. Рассказчик он был великолепный: рассказывал все ярко, красочно, вкусно, со смешинкой и перцем. Я слышал его многочисленные рассказы о себе, о прошлом и на заседаниях Президиума ЦК, и во время совместных поездок за границу, и во время довольно частых в один период совместных прогулок у меня или у него на даче.

Но при всей его любви к экскурсам в прошлое и моей любознательности, нескольких пунктов из его прошлого он не любил касаться и тщательно обходил их. Или на прямой вопрос отвечал что-то очень расплывчатое и быстро переходил на другие темы. Некоторые из этих вопросов нарочито обойдены и в его печатных биографиях или освещены очень неопределенно.

К числу таких относится прежде всего вопрос о социальном происхождении Хрущева. В Большой Советской Энциклопедии сказано, что Хрущев «родился в семье рабочего-шахтера в с. Калиновке Курской губернии». В биографии или автобиографии Хрущева «Рассказ о почетном шахтере», изданной под маркой Книжного издательства Сталино-Донбасс в 1961 г., в которой допущена многочисленная фальсификация фактов, С. Хрущев назван курским «потомственным крестьянином». Правда, здесь может и не быть противоречия, так как миллионы неимущих крестьян России ежегодно бросали свои жалкие наделы и уходили в города на заработки. Будущий бесстрастный историк установит истину по добротным документам. Однако уже в шестидесятых годах, когда вовсю развернулся разгул хрущевщины, в народе ходили упорные и зловещие слухи, что Хрущев – выходец из кулацко-эксплуататорской семьи: отец его был владельцем мельницы в Курской губернии, держал наемных рабочих. После Октябрьской революции, начавшей экспроприацию экспроприаторов, С. Хрущев, как и многие другие кулаки, предприниматели, лавочники, ростовщики, скупщики сельскохозяйственного сырья и продуктов, бежал из деревни и затерялся в бездонном море шахтерского Донбасса. Ленин указывал, что эти, так сказать, «низовые», часто даже неграмотные кровососы – «самые зверские, самые грубые, самые дикие эксплуататоры».

Впрочем, эта народная молва о Хрущеве могла основываться на данных не социально-политического, а психологического порядка: разнузданность Н. Хрущева, его грубость и оскорбительно-пренебрежительное отношение к народу, к людям могли породить эти слухи.

Сотни раз в своих выступлениях в СССР и за рубежом Н. Хрущев заявлял:

– Я рабочий-шахтер.

– Я люблю нюхать запах уголька, это напоминает мне мою шахтерскую жизнь.

– Я знаю, что такое обушок, и мне приятно пожимать шахтерские мозолистые руки.

И так далее, в таком же духе.

Газеты и журналы частенько рисовали Хрущева и в горняцком шлеме, и с отбойным молотком, и с шахтерской лампочкой. Он многократно и в ряде стран избирался почетным шахтером.