Полная версия
Непримкнувший. Воспоминания
Дмитрий Шепилов
Непримкнувший. Воспоминания
© Шепилов Д.Т., наследники, 2017
© «Центрполиграф», 2017
* * *Дмитрий Косырев: Возвращение Шепилова, или Уникальная книга уникального человека
Эпоху назад, в 2000 г., когда я готовил к печати первое издание книги моего деда – крупного, парадоксального и во многих смыслах загадочного политического деятеля переломной эпохи 1950-х гг., – я написал для той книги предисловие, которое начиналось так:
«Воспоминания Д.Т. Шепилова от начала и до конца написаны им самим, его крупным летящим почерком. Никаких «теневых писателей» и прочих литературных обработчиков здесь не было и близко. И это само по себе уже делает книгу уникальным явлением среди моря мемуарной литературы советских руководителей: от Брежнева, который, как говорят, познакомился с некоторыми из авторов «своих» сочинений уже после написания таковых, до Хрущева или Молотова, которые делали свои воспоминания в стиле интервью, то есть на магнитофон.
Дмитрий Шепилов был, возможно, единственным послевоенным лидером страны, умевшим писать не только профессионально, грамотно, но, на мой взгляд, местами и с блеском. Книга, которую вы держите в руках, просто хорошо читается. Один только этот факт уже многое объясняет в бурной и резко оборванной политической карьере и в уникальной репутации этого профессора, «выросшего» в годы войны от солдата-ополченца до генерала, или, скажем, этого министра иностранных дел, способного точно напеть от первой до последней ноты всю партитуру дюжины опер довольно профессионально поставленным баритоном».
А дальше я в том предисловии объяснял, не вторгся ли я в работу автора. Нет, не вторгся. Моя редакторская работа здесь была минимальна. Она касалась тех мест, где Шепилов добавлял не свои тексты – абзацы из справочников или энциклопедий, журнальные или газетные статьи. Эти куски явно выпадали из стиля книги, мгновенно опознавались как скучные и тяжелые и так и просились под нож.
Кстати, мы с дедом это обсуждали – несколько глав он мне давал прочитать, кажется, еще в 80-х гг. Он говорил: может, ты и прав.
В прочих же местах редактура и даже корректура была просто не нужна.
Все, что мной реально было сделано, – это увеличение числа глав, поскольку две (та, где речь шла о Жданове и о поездке в Китай) были размером с добрую брошюру. Каждую я поделил на три части. Были проистекающие из этого косметические операции типа изобретения заголовков для «новоявленных глав» и еще добавленные мною в начало каждой главы подзаголовки-оглавления в стиле романов XVIII века.
Перед вами второе издание книги «Непримкнувший». Оно дословно, до буквы повторяет первое, за исключением приложения. Дело в том, что недавно я получил наконец доступ к архиву своего деда, где нашел наброски замысла всей книги и еще не законченную главу, которую автор (совершенно справедливо) счел слабой, местами повторяющей предыдущую и т. д. Эти документы я помещаю в приложение нынешней, новой книги. Туда же отправляю мое собственное интервью с Дмитрием Шепиловым, где он рассказывает о бурном, взрывном завершении своей политической карьеры в 1957 г., о том, как его объявили «примкнувшим» к антипартийной группировке.
В «Непримкнувшем» я сделал это интервью заключительной главой, и согласитесь, что без нее книга была бы не та.
Теперь пора объяснить, что вообще такое «Непримкнувший». Дело в том, что это не совсем мемуары, да что угодно, только не мемуары.
Мемуары пишут вот зачем: чтобы рассказать людям, «как это было», – попутно объяснив, защитив свою позицию в тех или иных исторических сюжетах. Иногда для этого рассказывают всю свою жизнь, если автору кажется это необходимым. А вся жизнь – это значит, что книга неизбежно распадается на много отдельных эпизодов.
Но в любом случае это книга о себе. Это нормально, это понятно, иначе не было бы мемуарного жанра.
Но Шепилов писал не совсем о себе. Он писал книгу о том, как получилось, что к власти пришел Хрущев и произошла катастрофа. Это абсолютно логичная, внутренне связная книга, а личные воспоминания автора жестко подчиняются заданной цели. Масса вроде как отступлений и ухода повествования в сторону тоже бесспорно служит заданной цели, воспроизводя эмоциональный и яркий портрет эпохи. Хронология книги – от 1937 до 1954 года. А сердцевина ее фактически сводится к периоду от 1953 до 1954 года, то есть к переходу власти от Сталина к Хрущеву. Экскурсы в прошлое служат лишь тому, чтобы объяснить случившееся за этот краткий период.
Кстати об экскурсах. Вам покажется, что автор пишет о чем-то давно знакомом и даже надоевшем – о сталинских репрессиях – так, будто делает открытие. Да, после всех публикаций на эту тему, особенно 80-х и прочих годов, такое впечатление есть.
Но когда Шепилов написал свою книгу?
В начале 60-х, когда Хрущев и его команда раз за разом вновь уничтожали уже вроде бы свергнутого политика, изгоняли его шаг за шагом отовсюду – из Академии наук, КПСС, лишали жилья, убирали имя Шепилова отовсюду – Шепилов начал тайно, по ночам, скрывая даже от жены, писать эту книгу. Добавим, происходило это в эпоху, когда уже было ясно, что правление Хрущева ведет страну к тотальной катастрофе в экономике, внутренней и внешней политике. Автор пытается объяснить, как он старался этому помешать и почему у него и других людей ничего не вышло.
Вы про эту катастрофу даже и сегодня не очень-то и прочтете, поскольку еще сильна легенда о Хрущеве – десталини-заторе и предтече демократии.
Книга про Хрущева – перед вами. Она начинается с первой главы и заканчивается главой «Хрущев становится у кормила власти». У нее было название – «Хрущевщина».
Кстати, Шепилов, закончивший работу в середине 60-х, какое-то время считал возможным ее публикацию – уже при Брежневе.
А дальше надежды на публикацию таяли, зато появилась мысль – или потребность – писать дальше. В конце концов, в первоначальный замысел не входили самые яркие страницы политической биографии самого Шепилова. Именно после 1954 г. он стал министром иностранных дел (и на удивление эффектным и эффективным), главным идеологом СССР, человеком, о котором поговаривали: вот бы кому возглавить в какой-то момент страну. Наконец, не 60-е гг., но оттепель 50-х – это Шепилов, а не кто-то другой. А еще ведь был ХХ съезд и роль, которую Шепилов сыграл в составлении обоих докладов Хрущева на нем!
Но почти ни о чем этом он не написал. Не написал и о том, что же произошло летом 1957 г., кто и почему свергал Хрущева, но не смог – а ведь то была потрясающая по накалу страстей, ключевая страница истории СССР.
Но тут с написанной на одном дыхании «Хрущевщиной» произошла неприятность. Шепилов, начав создавать новые главы, поломал этим свой стройный и успешно осуществленный замысел.
Сохранился его план дальнейшей работы над книгой, есть готовая громадная китайская глава (написанная явно под воздействием «культурной революции» в Китае, начавшейся в 1966 г.). Есть наброски предыдущей главы – «В Германии» (про поездку туда до визита в Китай). Больше – если только не всплывут какие-то другие архивы – нет ничего. Что касается 1957 г., то я буквально заставил деда дать мне об этом интервью для так и не состоявшейся публикации в газете «Правда» в 1991 г.
Что произошло после смерти Дмитрия Шепилова в 1995 г.: мне, к счастью, досталась (а могла и вообще пропасть) его рукопись – именно рукопись, хотя были и «слепые» машинописные копии некоторых глав. Без «Германии», без набросков. Что мне было делать – не публиковать, например, замечательные заметки о Китае? Конечно, я включил их в книгу, хотя железная логика «Хрущевщины» этим сильно нарушилась. И правильно сделал, китайский раздел мемуаров активно используется моими коллегами-китаистами как ценнейший источник. Включил я в книгу, как уже сказано, и интервью.
Мы с дедом, конечно, говорили о работе над мемуарами, которая не прерывалась всю его жизнь. И работа эта еще раз подтверждала – раз сделанную книгу нельзя переделывать, потому что бесполезно.
А он попал в безвыходную ловушку – опять надеялся на публикацию (дело было уже в 80-х гг.). Но в том-то и дело, что личность, взгляды Шепилова не вписывались также и в 80-х гг. Он вообще никуда не вписывался, при жизни и после смерти, даже сегодня.
Вдобавок он изменился сам. В 70-х гг. он думал – в том числе про Хрущева – несколько не так, как в бедственные ранние 60-е. В 80-х он размышлял над тем, чтобы смягчить оценки или, наоборот, ужесточить их, поскольку ясно же, что развал СССР начинался именно тогда, с хрущевской катастрофы.
Заодно книга лишилась названия. От «Хрущевщины» Шепилов перешел к пораженческому «Так сложилась жизнь». Мы беседовали с ним об этом – я говорил, что такое название хуже, чем вообще никакого. Он соглашался и замечал, что это так, рабочая версия.
Но новой версии у него не возникло. К сожалению, даже для человека, обладающего множеством талантов, в том числе литературным, возраст – это реальность. Попытки приспособить, переосмыслить, переписать, дополнить книгу с позиции развала 80–90-х гг. оказались непосильными для человека, родившегося в 1905 г. Он садился за рабочий стол (каждый день), листал страницы, делал пометки… И все. Даже интервью просил еще подержать, и еще подержать…
Итог – тот, о котором я уже говорил. Мне достался после смерти моего деда изначальный, страстный, гремящий текст начала 60-х плюс китайский раздел, написанный позже. Плюс интервью. Вот это все и вошло в книгу, которой я придумал название – «Непримкнувший». Сейчас она переиздается заново.
В 2017 г. вышла моя книга – «Советский Кеннеди. Загадка Дмитрия Шепилова». Это не биография, точно так же как «Непримкнувший» – не мемуары. Это попытка объяснить феномен Шепилова в современных терминах современному человеку, который, возможно, даже фамилии такой не слышал.
Дело в том, что политическое наследие Шепилова или как минимум то, что он вольно или невольно символизировал для своих современников, вдруг стало очень важным для сегодняшнего и особенно завтрашнего дня. Шепилов вернулся.
Я ставлю в «Кеннеди» вопрос так: Шепилов – единственный в тогдашнем высшем руководстве человек, отстаивавший ценности эпохи Просвещения: знания, культура как основа для определения места человека в обществе.
Между прочим, это также означает, что Шепилов – говоря современным и не очень понятным в России языком – классический консерватор. Поскольку консерватизм родился как реакция людей Просвещения на безумства французской и прочих революций, с их массовой и насильственной переделкой мира и человека.
Да, в советской идеологии сочеталось несочетаемое – революционное улучшательство людей и просвещенческий консерватизм.
Естественно, в таких терминах сам Шепилов и его современники не мыслили. Они вели спор о том, кто настоящий коммунист, а кто не настоящий.
И наконец, в «Советском Кеннеди» вы увидите расшифровку и оценку масштаба личности этого уникально одаренного и эффектного деятеля, особенности его психологии, поведения. Мне кажется, что эти две книги помогают друг другу, точнее, помогают вам понять, что же это такое было – Дмитрий Шепилов и почему именно сейчас это важно для нас знать.
И последнее – пара мыслей о том, что за книгу вы держите сейчас в руках.
Она не только и не столько для историков. Воспоминания Шепилова, полагаю, ценны прежде всего эмоциональной, человеческой стороной событий эпохи, пусть даже хорошо известных историкам. Представим себе, что Юлий Цезарь в «Записках о Галльской войне» вместо невероятно нудного перечисления своих и чужих действий чуть ли не в каждую неделю войны создал бы страстный рассказ о чувствах и мыслях, обуревавших его в те дни. Тогда, возможно, нечего было бы делать Шекспиру или Торнтону Уайлдеру, им не пришлось бы наугад создавать «своего» Цезаря, пытаясь угадать его мысли и намерения, подменить их своими озарениями и догадками.
Стиль – это человек. Стиль Шепилова говорит об авторе буквально все. Посмотрите на эти неизменно превосходные степени («величайшие бедствия», «вся моя душа истерзана», «глубочайшее проникновение в тайны» и т. д.). Обратите внимание на монументальность и законченность одних фраз – и на пассажи, состоящие из фраз предельно коротких, буквально из одного-двух слов. Представьте себе, что этот текст читается вслух медленно, со вкусом, с паузами, раскатистым профессорским голосом, рассчитанным на большие аудитории в эпоху, когда не было еще микрофонов, – и вы увидите автора.
Автор старается быть справедливым к своим героям, проявить беспристрастие – и все же если уж Шепилов не любит Хрущева, то его Хрущев настоящий инфернальный оперный злодей с характерным драматическим баритоном; если любит Жданова – то тому достается теноровая партия, достойная Паваротти, включая трагическую смерть под аккорды хора и оркестра… Не мемуары, а партитура!
Но думаю, что, как ни странно, в этом и их историческая ценность тоже. Потому что факты, скажем, о деятельности того же Жданова на посту главного идеолога в 1947–1948 гг. вроде бы известны; и мне, назвавшему дочь Анной в честь Ахматовой, жутко было читать о том, как Жданов «отдавал всю кровь, капля за каплей» своей работе. (Читателя вообще ждет немало шоковых ощущений от этой книги.)
Но иной раз мы пересматриваем свой взгляд на людей и их роль в истории. Да, может быть – и Жданова тоже. Кто знает.
И вот вам сюжет из «Непримкнувшего»: «александровские мальчики» – известные нашему поколению как уважаемые академики Ильичев, Федосеев и прочие. Для Шепилова – объект абсолютной ненависти и презрения. За то, что не сжигали себя ради коммунистической идеи, а просто хотели хорошо жить, зарабатывать, делать сбережения на черный день. И писали доносы для Берии, чтобы выжить. А вот Жданов: была ли в его действиях материальная корысть? В шепиловской партитуре (и, видимо, в жизни) – ни малейшей. Жданов загнал себя в могилу в 51 год тем, что работал на износ, делая то, что искренне считал своим долгом коммуниста. Так как же нам, сегодняшним, судить их (если вообще можно кого-то судить)? Кто благороднее – искренний коммунист, доносчик «в открытую» и сокрушитель судеб, или поддельный коммунист, при этом доносчик тайный, вынужденный? Вот это опера!
Но посмотрим теперь на те же эпизоды мемуаров Шепилова холодными глазами историка. По ним получается, что искренний коммунист Жданов работает днем и ночью, понимая, что если после войны, когда людям хочется «просто хорошо жить» без надоевшей политики и идеологии, не вернуть страну беспощадным рывком в идеологические реалии конца 30-х годов, то коммунистический режим в конце концов погибнет. Хотя бы потому, что даже новое поколение его «идеологов» уже ни в какой марксизм не верит.
Логична позиция Жданова? Еще как. Более того, он оказался прав. И задача его оказалась непосильной – она физически убила его. А второго Жданова уже неоткуда было брать, поскольку «трибунов революции», идейно одержимых, в основном уничтожили еще в 30-х гг. и заменили послушными исполнителями. В результате затем, после Шепилова при Хрущеве, идеологами стали те самые «ни во что не верящие» Ильичев, Федосеев и прочие. Что в итоге (хотя очень медленно) и привело от «десталинизации» к формальному признанию давно состоявшейся моральной гибели коммунистического режима уже в горбачевские дни.
То есть Жданов, получается, был последним искренним коммунистом-«трибуном» в высшем советском руководстве. Сам Шепилов как идеолог здесь все-таки не в счет: классическая «белая ворона» в коридорах власти, он считал, что за чистоту ленинской идеи надо бороться лишь силой убеждения. То есть – да, можно принимать постановления типа ждановских, но без политических ярлыков (и тем более без увольнений или расстрелов) и давая полное и реальное право критикуемым на ответное слово. Так, как шли политические споры (как ему казалось) в 20-х гг., когда Шепилов сформировался как личность.
Реальный Жданов, конечно, был лишен таких иллюзий, хотя и – возможно – еще сохранял полную убежденность в своей моральной правоте. А дальше, в последующие годы, наверху уже не было ни иллюзий, ни убежденности…
Но ведь это – уже ценный исторический материал, которого не дадут даже самые полные стенограммы из архивов Агитпропа.
Умер Сталин
Никто не знал о здоровье диктатора. Как я погнался за Сталиным. Кто наследник? Молотов и Маленков: два образцовых исполнителя. Как родился мундир генералиссимуса. Ольга Берггольц оплакивает вождя. Как мне не дали досмотреть оперетту
Я сидел в своем рабочем кабинете в «Правде». Готовили очередной номер газеты на 6 марта 1953 г.
Около 10 часов вечера зазвонил кремлевский телефон-«вертушка»:
– Товарищ Шепилов? Говорит Суслов. Только что скончался Сталин. Мы все на «ближней» даче. Приезжайте немедленно сюда. Свяжитесь с Чернухой и приезжайте возможно скорей.
В. Чернуха был вторым, после Поскребышева, помощником Сталина.
Умер Сталин…
Я ничего не сказал в редакции. Распорядился продолжать подготовку очередного номера. Вызвал машину. Предупредил, что еду в Кремль, к Поскребышеву, и спустился на улицу.
Умер Сталин…
Весть эта была настолько невероятна, что не доходила до сознания и воспринималась как что-то нереальное, призрачное.
С именем Сталина связаны были все великие свершения Советской страны, ее величие и слава:
индустриальное преобразование сермяжной России на основе сталинских пятилеток и выход Советского Союза в авангард человечества;
глубочайший революционный переворот в деревне и перевод самого многочисленного, но нищенствующего класса крестьян на путь новой коллективистской жизни;
всемирно-историческое решение национального вопроса и превращение колониалистской империи в великое содружество свободных народов;
культурная революция, поднявшая к вершинам исторического процесса «наинизшие низы» народа;
триумфальная победа в Великой Отечественной войне и спасение всего человечества от нависшей над ним угрозы фашистского порабощения.
Во всем этом был воплощен светлый разум, титаническая энергия и несгибаемая воля Сталина – общепризнанного вождя народа и всего коммунистического и освободительного движения.
И вот Сталина нет…
Правда, уже в течение нескольких дней по Москве ползли зловещие слухи о тяжелом заболевании Сталина. Передавали разное: одни говорили, что у Сталина инфаркт сердечной мышцы; другие – что его разбил паралич; третьи – что Сталина отравили. Многое говорили.
Из кремлевских сфер я знал такую версию события. 1 марта 1953 г. у Сталина был обычный деловой день на «ближней» даче.
Известно было, что последние два десятка лет, после того как в 1932 г. его жена Надежда Аллилуева покончила с собой, Сталин никогда не ночевал в своей московской квартире в Кремле. Он постоянно жил и работал на «ближней» даче, расположенной в стороне от Можайского шоссе, не доезжая Кунцева, у реки Сетунь.
Большой массив разнолесья: могучих сосен, елей, дуба, кленов, березы. Весь участок обнесен четырех-пятиметровой непроницаемой деревянной стеной, покрашенной в зеленый цвет. У Поклонной горы, близ исторической Кутузовской избы – полосатый шлагбаум. Отсюда начиналась асфальтовая дорога на «ближнюю» дачу. При проезде по ней меж деревьев то тут, то там мелькали фигуры агентов охраны. Массивные зеленые ворота. В них – маленькое квадратное окошечко. При подходе машины окошечко открывалось, и вас осматривала пара глаз. Затем из калитки появлялось два охранника. После проверки документов и осмотра машины она пропускалась в ворота. Неширокая асфальтовая дорожка рассекает лесной массив и как-то неожиданно приводит к сталинской даче.
Двухэтажное здание еще сохранило камуфляж военных лет.
У подъезда прибывших встречает кто-либо из охраны и провожает в вестибюль. Больше нигде и ни в чем внешних признаков охраны не видно. В вестибюле вешалка. Справа от входа небольшая комната, служащая, видимо, библиотекой, в ней много полок и шкафов с книгами. В этой комнате как-то Сталин, вызвав меня ночью, вел со мной большой разговор с глазу на глаз о содержании учебника политической экономии. Здесь, в этой комнате, с ним и случился удар.
Прямо из вестибюля дверь вела в большую столовую-гостиную. Здесь, как и во всей даче, стены облицованы светлым деревом. Большой обеденный стол и тяжелые стулья. На стенах несколько картин в простеньких рамках. Это – репродукции наиболее популярных картин русских живописцев, напечатанные в новом цехе цветной печати комбината газеты «Правда». В этой столовой-гостиной часто собирались на ночные ужины, после заседаний, члены Политбюро, Президиума ЦК и другие избранные лица из руководящих партийных и советских работников. Бывали здесь также и высокопоставленные иностранные деятели, которых Сталин приглашал к себе домой.
Из столовой, через почти невидимую дверь в стене, можно было пройти в спальню Сталина. Здесь стояла кровать и два небольших шкафа с его бельем и верхней одеждой, умывальник.
Дверь из вестибюля налево вела в просторный кабинет Сталина. Здесь стоял письменный стол и Т-образно к нему второй большой стол. И письменный, и другой большой стол, и столики всегда завалены были книгами, рукописями, бумагами. Все внешние признаки свидетельствовали о том, что Сталин чаще всего работал в этой комнате, а не в «официальном» кабинете.
Судя по некоторым внешним признакам, у Сталина за последние годы развилась гипертоническая болезнь и атеросклероз. Иногда мы даже говорили между собой: как хорошо Сталин выглядит, свежий, розовый, – не зная, что эта «розовость» гипертоническая. Не зная потому, что, как передавали приближенные люди, Сталин не признавал врачей. Он годами не показывался специалистам. Только уезжая в отпуск к морю, он иногда разрешал посылать туда известного ему зубного врача. После же организации чудовищного по своей патологии «дела врачей» Сталин в каждом враче видел скрытого врага и террориста. Поэтому истинное состояние здоровья Сталина никому не было известно.
Никаких внешних признаков недомоганий у него, впрочем, не было. Частенько после заседаний Президиума он с друзьями часами проводил у себя на даче время за ужином. Ел горячие жирные блюда с пряностями и острыми приправами. Пил алкогольные напитки, часто делал только ему ведомые смеси в стакане из разных сортов коньяка, вин и лимонада. Поэтому все считали, что Сталин здоров.
Конечно, очень близкие к нему люди не могли не замечать все большего нарастания у Сталина за последние годы психопатологических явлений. Так, например, в разгар веселого ужина с самыми близкими ему людьми – членами Президиума ЦК – Сталин вдруг вставал и деловым шагом выходил из столовой в вестибюль. Оказавшись за порогом, он круто поворачивался и, стоя у прикрытой двери, напряженно и долго вслушивался: о чем говорят без него. Конечно, все знали, что Сталин стоит за дверью и подслушивает, но делали вид, что не замечают этого. Сталин подозрительно всматривался во всякого, кто по каким-либо причинам был задумчив и невесел. Почему он задумался? О чем? Что за этим кроется? Сталин без слов требовал, чтобы все присутствующие были веселы, пели и даже танцевали, но только не задумывались. Положение здесь было трудное, так как, кроме А. Микояна, никто из членов Президиума танцевать не мог, но, желая потрафить «хозяину», и другие должны были импровизировать какую-то трясучку.
В связи с этой прогрессирующей подозрительностью нужно было в присутствии Сталина вести себя очень осмотрительно.
Вспоминаю такой эпизод.
В 1949 г. на заседании Президиума ЦК под председательством Сталина слушался вопрос о присуждении Сталинских премий. Заседание шло в том историческом зале, в котором Ленин проводил заседания Совета Народных Комиссаров и в котором и сейчас стоит как реликвия его председательское кресло. Как заведующий Отделом пропаганды и агитации ЦК, я присутствовал и выступал на этом заседании. По окончании его я решил спросить у Сталина, как обстоит дело с учебником политической экономии, последний вариант которого давно уже находился у него на просмотре. Об этом меня просили многие ученые-экономисты.
Заседание кончилось. Почти все разошлись. Сталин по среднему проходу направился к выходу, некоторые члены Президиума еще толпились у боковой двери. Я торопливым шагом пошел навстречу Сталину. Бросив на меня тяжелый, пристальный и умный взгляд исподлобья, он на секунду задержался на месте, а затем круто повернул вправо и пошел к боковой двери, где еще задержались некоторые члены Президиума. Я догнал его и изложил свой вопрос. Я видел, как в его глазах большая настороженность и недоумение сменились на доброжелательность, а в уголках глаз появились веселые искорки.
Подошли А. Жданов, Г. Маленков, еще кто-то.
Сталин:
– Вот Шепилов ставит вопрос, чтобы дать возможность нашим экономистам самим выпустить учебник политической экономии. Но дело это важное. Не только наше, государственное, но и международное. Поэтому без нас здесь не обойтись. Вы не против того, чтобы мы участвовали в этом деле? – улыбаясь, спросил Сталин.
