Голоса Памано

Вошедшим в освященное помещение представителям власти представилась возможность воочию узреть сквозь широкие окна, как тридцать улыбающихся лыжников и лыжниц с идеальными зубами, здоровой кожей и прекрасным снаряжением неожиданно возникли из снежных недр, с заученной беспечностью перебрасываясь на ходу ничего не значащими фразами, украдкой поглядывая в сторону камер кинохроники и ожидая своей очереди у канатной дороги; тем самым они демонстрировали, что только что открытый горнолыжный курорт уже полностью готов к приему почетных гостей, которые будут в массовом порядке прибывать по новому подъездному шоссе Л-129, проложенному от областной трассы Л-1316. И все это, заключал гнусавым голосом в конце репортажа ведущий, стало возможным благодаря инициативе ряда местных предпринимателей и решительной поддержке провинциальных властей, желающих превратить сей идиллический ландшафт в центр притяжения избранных поклонников зарождающегося у нас лыжного спорта. Репортер, разумеется, забыл сказать, что упоминание местных предпринимателей было всего лишь эвфемизмом, ибо на семьдесят процентов капитал был шведским, несмотря на все отвращение, которое скандинавы испытывали к диктатуре. А остальные тридцать процентов принадлежали сеньоре Элизенде Вилабру, вдове сеньора Вилабру, единственной наследнице трехсотлетнего состояния семьи Вилабру из дома Грават, равно как и личного состояния, также весьма немалого, покойного Сантьяго Вилабру. Таким образом, «местные предприниматели» сводились к ней одной, поскольку все остальные возможные инвесторы нахмурили лбы и проигнорировали сделанное им предложение под предлогом того, что местечку вполне хватает горнолыжной базы Молина, а у Тука-Негры нет будущего. В следующем сюжете данной кинохроники Франко открывал очередное водохранилище, третье за тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год и девятнадцатое после победы националистов.

Губернатор отхлебывал кофе, приправленный коньяком, и курил вонючую сигару, улыбаясь поверх усов и делая вид, что смотрит на снег за окном, в то время как на самом деле нахально и по-мазохистски жадно пожирал глазами отражавшийся в оконном стекле силуэт вдовы. Хотя сеньора Вилабру прекрасно уловила его блудливый взгляд и заметила, как мужчина беспокойно отирает потный лоб и руки, она и бровью не повела, ибо неисповедимы пути Господни. Она взглядом велела Шато внимательно следить за тем, чтобы в чашки губернатора и всех мужчин в фалангистской и военной форме все время подливали коньяк. Худой, робкого вида мужчина поднял бокал с вином, словно провозглашая тост; вот уже более двух лет адвокат Газуль не только помогал сеньоре решать все правовые вопросы, но и беспрестанно думал о ней, о ее восхитительных глазах, счете в банке, рискованных экономических и политических маневрах, о ее прелестной коже и утонченном безразличии к его сердечному трепету. Подняв бокал, Газуль попытался издалека улыбнуться ей, но сеньора не обратила никакого внимания на безнадежный жест адвоката, поскольку в этот момент вошел Кике в сопровождении волны холодного воздуха, Марсела и еще двух лыжников и она поспешила передать ему поздравление губернатора с удачным спуском, сообщив Кике, что сегодня не едет в Барселону, а останется в Торене, и это не просто информация, но и приказ. Пойди, поприветствуй губернатора, и пусть Марсел тоже подойдет. Начальник лыжных инструкторов Тука-Негры, загорелый от постоянного пребывания на снежных склонах, изобразил на лице любезную улыбку и пошел засвидетельствовать почтение губернатору вместе с Марселом Вилабру. Его превосходительство дон Назарио Пратс демонстративно проигнорировал приветствие красавчика-инструктора, но обнял за плечи отпрыска семьи Вилабру, который был заметно крепче и коренастее своего идиота-отца, и сказал Марсело, Марсело, если бы твой отец видел тебя сегодня, он бы гордился тобой. Ты даже представить себе не можешь, как он был бы горд. Бедный Сантьяго, он был бы счастлив наблюдать за твоими успехами… Имей в виду, я знаю, что говорю, ведь мы с твоим отцом были близкими друзьями, нас связывала глубокая искренняя привязанность, настоящая дружба без всяких оговорок. Да, это так, и даже можно сказать, что он умер у меня на руках, бедный мой Сантьяго. Марсел Вилабру улыбнулся дежурной улыбкой, думая, что для него отец – всего лишь бесстрастное лицо с фотографии, висящей среди многочисленных семейных снимков в гостиной дома Грават. Да, жаль, что отца нет с нами, сеньор, на всякий случай ответил он губернатору. Очень хорошо, Хасинто, ты все делаешь очень хорошо.

3

Тина не услышала, что спросил мальчик, нетерпеливо теребивший ее за рукав, поскольку, хотя перед глазами у нее сейчас был Азиатский континент, мысли ее по-прежнему были прикованы к дверям айнетского хостела. Она была просто одержима желанием узнать, кто эта женщина, кто это мог быть, кто.

– Я нигде не могу найти Гонконг.

В тот вечер, вернувшись домой, она бросила куда-то ключи и сумку и, устремив взгляд в неведомую даль, как Доктор Живаго, рухнула в кресло; да, я совершенно одержима, сказала она себе, а ведь раньше мне казалось, что я совершенно не ревнива. И еще я думала, что мы всегда будем честны по отношению друг к другу. И еще думала… Нет, это унизительно: самое унизительное во всем – это то, что таким образом он демонстрирует пренебрежение ко мне, обманывает меня, лжет, делает все тайком, исподтишка.

– А что, ты хотела бы, чтобы он все делал открыто? – вмешался Доктор Живаго, сладко позевывая.

– Вашего мнения никто не спрашивал, Юрий Андреевич.

Доктор Живаго перестал зевать, потянулся с естественной кошачьей грацией, но не теряя при этом своей величественной осанки, прыгнул к Тине на колени и свернулся клубочком. Тина погладила его по голове, почесала, как ему нравилось, за ушком и вновь вернулась к своим мыслям, поскольку приняла решение: как только Жорди придет, она усадит его напротив и потребует объяснений, кто эта женщина, сколько времени они вместе, что есть у нее такого, чего нет у меня, зачем ты со мной так поступаешь, ты меня совсем не любишь, разве ты не знаешь, что я все еще люблю тебя, а наш сын, ты о нем подумал, я хочу развестись, хочу убить тебя, сукин сын; ты клялся мне в верности, а знаешь ли ты, что такое верность? Это значит верить в другого человека и не бросать его, а ты меня бросаешь, потому что не веришь в меня, потому что не рассказываешь мне, что с тобой происходит, а если тебе не хватает мужества сказать мне все, открыто глядя в глаза, мог бы написать мне письмо, ведь письма – это как свет звезды, тебе это известно, Жорди? Впрочем, нет, ты недостоин знать, что письма – это как свет звезды. Что изменилось между нами, когда это произошло, в какой конкретный момент, кто в этом виноват, что я сделала не так, послушай, Жорди, что я сделала не так, что ты тайком встречаешься с Майте, если это Майте, или с Бего, или с Жоаной, или с какой-то незнакомкой? Жоржи, кто эта женщина, которая заняла мое место? Коллега по школе? А Жорди будет смотреть на нее с открытым ртом, взъерошенный и обескураженный, потому что ей все известно, а он в своих коварных планах не допускал такой возможности. И тогда он начнет плакать, попросит прощения, и она постарается забыть этот горький эпизод, ибо это ведь был всего лишь эпизод, хотя забыть ей будет нелегко, но она справится, ведь она человек позитивный и всегда старается смотреть только вперед. А наказание? Как она может наказать его?

Она не знала, приниматься ли ей за ужин или дождаться, пока он вернется с педсовета. Жорди и Майте, интеллектуал и директор, прекрасная парочка для лживого адюльтера; наверняка после педсоветов они стараются оказаться одни в темном здании. Если она начнет готовить ужин и он придет, ей может не хватить мужества высказать все: ведь о таких вещах не говорят в кухне – их обсуждают, сидя в гостиной. Она скажет Жорди, я все знаю, ты лжешь мне, обманываешь меня с другой женщиной, ты встречаешься с ней каждую неделю в хостеле в Айнете, ты разочаровал меня, мне грустно и хочется плакать. Я ведь еще вполне ничего, ну да, килограмма три лишних, но ведь я хорошо сохранилась, Жорди, разве ты этого не видишь? Это у тебя появился животик, но ты мне все равно нравишься, Жорди, хоть с животиком, хоть без него; зачем ты меня обманываешь, негодяй, разве мы не договаривались, что всегда будем честны друг с другом, Жорди? Да, лучше в гостиной, чем в кухне, и она осталась сидеть в кресле, поглаживая Доктора Живаго и все время невольно представляя себе, что вот сейчас они вдвоем остались одни в школе, ведь остальные уходят сразу после педсовета… Если это не так, то почему он все еще не вернулся? Но это если он с Майте. С кем ты изменяешь мне, Жорди? Я ее знаю? Если это Майте, то пусть готовится сполна ответить за свои прегрешения.

Через четверть часа она поняла, что проголодалась; однако ей не хотелось вставать с места, она предпочитала, чтобы Жорди застал ее здесь, ждущей его и твердо намеренной немедленно прояснить темные стороны их жизни. Ее взгляд упал на коробку из-под сигар, которую она поставила на журнальный столик. Она открыла ее: четыре тетради Ориола Фонтельеса. Несмотря на терзавшие ее мрачные мысли, она вдруг вспомнила слова Ориола: доченька, мое письмо – словно свет звезды: когда он достигнет твоих глаз, возможно, меня уже много лет не будет на этом свете. Чтобы побороть смерть, необходимо писать; но это жестоко – писать, зная, что смерть отнимет у нас последний лучик надежды. Именно тогда, когда Тина ждала Жорди, она окончательно поняла, что Ориол Фонтельес писал письмо в полном отчаянии, страстно желая, чтобы последнее слово осталось не за смертью.

Доктор Живаго напрягся: он всегда чуял Жорди задолго до того, как тот появлялся на лестничной площадке. Кот спрыгнул с колен Тины и направился к двери. Потом, словно мучаясь угрызениями совести, задрав кверху хвост, искоса взглянул на Тину, как будто говоря: идет Жорди, я ведь не могу его не встретить, и уселся перед дверью. Тина подумала: хорошо бы мы любили друг друга так, как нас любит Юрий Андреевич.

– Привет, Юрий, – сказал Жорди, входя в дом, и кот молча потерся о его штанину. Тут Жорди увидел Тину, сидящую в кресле со странным выражением на лице. – Что у нас сегодня на ужин?

– Я не готовила ужин. Как дела?

– Хорошо, – вздохнул он. – Как я устал!

Он повесил куртку на вешалку и подошел к жене. В качестве приветствия погладил ее по волосам, отчего Тина содрогнулась, и устало опустился в кресло Доктора Живаго; тот тут же вспрыгнул к нему на колени, готовый в случае необходимости защитить хозяина.

Жорди, я узнала, что ты меня обманываешь; по вторникам ты не ходишь ни на какое собрание учительского объединения, а встречаешься с женщиной в айнетском хостеле, я все знаю, тебе больше нет смысла скрывать это, проклятый лжец, кто эта женщина? Почему ты нечестен со мной?

– Пойду приготовлю ужин, – сказала Тина. – С обеда остался суп.

– Отлично, – ответил Жорди, поглаживая мягкую спинку Доктора Живаго и расслабленно прикрывая глаза. Впрочем, он тут же открыл их, поняв, что Тина и не думает вставать с кресла, и сделал ей встречное предложение:

– Если хочешь, я поджарю яичницу.

– Отлично.

Они всегда находили общий язык. Тина подождала, пока Жорди оказался на кухне, и, не вставая с кресла, упорно глядя в стену, поскольку ей было стыдно за то, что она собиралась сказать, спросила, как прошло собрание.

– Как обычно. Роденес заболел.

– Пойдешь еще?

– Разумеется.

Лицемерный сукин сын, ты обманываешь свою жену, используя самую отвратительную на свете ложь, обычную ложь всех мужчин, которые не могут придумать ничего оригинального и унижают своих жен банальным враньем, как противно, какая мерзость, а ведь я думала, что с нами никогда такого не случится, ибо наша любовь искренна и мы честны друг с другом.

– Вы что-то ели?

– Да, перекусили слегка.

Тина встала и прошла на кухню. Облокотилась о дверь и замерла, не предложив своей помощи. На мужа она не смотрела.

– И много вас было?

– Шесть или семь человек. Все действительно прошло совсем неплохо.

Какой лицемер! Шесть или семь человек? Двое: ты и она, и проводили вы собрание в постели, там же и протокол вели, обсуждая образовательную реформу в горных районах: она – расставив ноги, а ты – лаская ее грудь с той же нежностью, с какой ласкаешь мою! С какой прежде ласкал мою. Кто она? С кем ты мне изменяешь и как только тебе в голову это пришло? Разве мы не договорились быть честными по отношению друг к другу?

Ужин прошел в полном молчании. Невозможно, чтобы Жорди не попытался истолковать для себя это демонстративное молчание. Совершенно невозможно, потому что трудно высказаться яснее. Впрочем, нет, есть способ выразить это яснее: просто сказать.

– Я пошла спать, – вместо этого произнесла она.

Ты тоже достойна презрения, ведь ты даже не осмеливаешься спросить его о такой простой вещи, почему ты обманываешь меня, Жорди, сукин ты сын; и еще об одной, вызывающей у нее болезненное любопытство: с кем. Наверняка она хотела узнать это прежде всего для того, чтобы провести сравнение: что такое есть у нее, чего нет у меня, что есть у меня, чего никогда не будет у нее, она моложе меня, выше меня, наверняка стройнее меня, я знаю ее или я никогда ее не видела? Ну почему это происходит со мной? Почему, если мы так любили друг друга? Почему, боже мой, ведь мы были так честны друг с другом…

– Я тоже иду, – сказал Жорди.

Хоть бы душ принял, свинья. Сейчас самый подходящий момент заявить ему: в моей постели тебе нечего делать.

Однако Тина не сказала ему в моей постели тебе нечего делать. Она ничего не сказала. Наблюдала, как он ложится, и спустя несколько минут услышала мерное, спокойное дыхание честного человека, в то время как она лежала с широко раскрытыми глазами, не в силах поверить в происходящее, пока наконец в четвертом часу ночи не забылась тяжелым, беспокойным сном. Что ты сказал, Сержи?

– Я не нахожу Гонконг.

Гонконг. Сержи Ровира из дома Рос не может найти Гонконг на карте Азии. А ведь это важно – знать, где находится Гонконг. Она только что прошла с ними Китай, и невозможно, чтобы Сержи Ровира из дома Рос искал Гонконг в Японии. О чем только думает этот мальчишка? О чем думал Сержи Ровира, когда она объясняла, что до недавнего времени эта территория принадлежала Британии, а теперь составляет часть Китая под лозунгом одна страна две системы, и невозможно быть счастливым, когда ложь разбивает твою мечту, разве ты не знаешь, что деревянные башмаки невозможно починить, потому что когда они ломаются, то это навсегда?

– Почему вы плачете, сеньорита?

Она испуганно вытерла слезы платком и сказала ерунда, разве у тебя никогда не текут слезы из глаз, когда они воспалены или что-то в этом роде?

– У меня текут слезы, когда я режу лук.

– И у меня.

– И у меня тоже.

– Вот-вот, очень хорошо, Алба. Так вот считайте, что я всю ночь резала лук.

На перемене Майте повела ее в библиотеку, чтобы показать собранные для выставки материалы. В углу Жоана составляла опись книг и школьных предметов, которые будут представлены в экспозиции: от стирательной резинки «Эбро» до одинокого красного карандаша «Альпино». Майте вытащила какую-то старую книгу из громоздившейся на столе груды.

– Книги, которые ты привезла из Торены, – сказала Жоана, не поднимая головы, – просто классные. Сорок второго и сорок пятого года.

– Это Тина их привезла.

И тут Тина вдруг отдала себе отчет в том, что уже много часов не вспоминала об Ориоле Фонтельесе и его тетрадях.

– Почему бы тебе не уговорить Жорди, – предложила Майте, – сказать несколько слов на открытии выставки?

– Но ведь это ты директор…

– Я не умею выступать с публичными речами.

Неужели это она? Неужели Майте – та женщина, с которой муж ей изменяет? Верная подруга, очень трудолюбивая и добросовестная, но разве это мешает, когда хочется переспать с мужчиной? Это возможно? Конечно возможно. И в довершение всего она еще хочет, чтобы я уговорила Жорди… До чего же люди лицемерны.

Она посмотрела Майте в глаза, и та ответила ей открытой улыбкой. Неужели она может быть такой холодной и циничной? Майте положила книгу на стол и стряхнула пыль с ладони.

– Ну так что? Уговоришь его?

А если это не Майте? Если это другая женщина, которую она совсем не знает?

– Не обещаю, Майте.

– Но Жорди всегда делает то, что ты говоришь, – доверительным тоном директрисы-подружки.

Около трех часов ночи, так ни на минуту и не сомкнув глаз, и не представляя себе, как она сможет заснуть рядом с неверным мужем, лжецом и подлецом, Тина встала с постели, будучи уверена в том, что печаль, которая вскоре превратится в боль, все равно не даст ей отдохнуть, и на цыпочках прошла в лабораторию. Впервые с тех пор, как она обустроила ее в маленькой ванной комнате под искренние аплодисменты Жорди и молчание Арнау, Тина заперла дверь изнутри. У нее было ощущение, что она чужая в этом доме. Со взвинченными нервами и неконтролируемой дрожью в руках, она принялась за работу, полагая, что коль скоро она не может заснуть, то какая разница, чем заняться.

Поместив пластинки в станок для сушки, Тина обнаружила, что и телеобъектив ей не помог. На всех фотографиях был хорошо виден Жорди, ее когда-то благородный и порядочный возлюбленный: глядя прямо перед собой и поддерживая женщину за талию или за плечи, он выходил из дверей хостела. Она же была всего лишь неясной, темной тенью, закутанной в куртку с надвинутым на глаза капюшоном: никакой подсказки, которая позволила бы Тине взять след. Женщина, укрывшаяся под покровом тьмы. Ей следовало бы использовать вспышку, но тогда они заметили бы ее и ее «ситроен», и было бы крайне унизительно вот так вдруг попасться на слежке. Жорди наверняка подбежал бы к машине, говоря это совсем не то, что ты думаешь, Тина, поверь, просто собрание закончилось раньше, чем предполагалось… и мы зашли немного выпить, вы знакомы? позволь мне представить тебе…

– Жорди всегда делает то, что ты говоришь, – повторила скромница и недотрога Майте.

По крайней мере, такой ее все считают. Ну почему все так ошибаются? Почему единственный, кто всегда прав, – это Доктор Живаго?

У Жоаны упала книга. Она подняла ее, провела по ней рукой, словно сметая пыль, и взглянула на Тину:

– Говорят, ты сделала фотографию старой школы Торены.

– Да. Я еще не успела ее проявить, а школы уже не существует.

– Ужасно.

– Да. Tempus fugit на полной скорости.

– Ты можешь принести нам снимок? Для выставки…

– Ну конечно. Можно будет показать, как было раньше и что стало теперь.

А что, если прячущаяся во мраке женщина с фотографии – Жоана? Скромная серьезная секретарша, готовая при любом удобном случае нанести удар в спину? Разумеется, это могла быть она. Боже, где же мое достоинство? Я с ума схожу от ревности, бешусь от злости, а это так унизительно, я совершенно разбита, глаз не могу сомкнуть и все время думаю, что же я такого сделала, чтобы Жорди, такой благородный и надежный, предал меня. Да нет, вряд ли это Жоана. Это Дора или Карме. А может, Пилар. Или Агнесс, которая… Хотя не знаю… Или все-таки Карме, которая все время отпускает похабные шуточки, как мужик… Или Дора, она такая молоденькая… Хотя Дора очень уж маленького роста. Не знаю…

– Послушайте, Тина, вы скажете мне, где находится Гонконг, или не скажете?

– Il faut tenter de vivre, – ответила она. Дети в недоумении переглянулись, некоторые было захихикали, но быстро затихли. Тина посмотрела на них словно издалека. – Le vent se lève, да, – добавила она.

– Понятно, Тина не хочет мне отвечать.

4

Шанхайский экспресс величественно тронулся. Оси колес локомотива с титаническим усилием пришли в движение, таща огромный тяжелый локомотив и два вагона класса люкс.

Сеньора Элизенда сняла цепочку с крестиком, положила ее в шкатулку из слоновой кости и открыла заднюю дверь; в маленькую прихожую с дровяной печкой воровато проскользнул Кике; Бибиана, от которой не ускользал ни один вздох в этом доме, готовила отвар ромашки и с печалью во взоре думала бедная девочка. Кике почувствовал, как у него перехватило горло, когда увидел Элизенду в длинном черном платье, которое так ему нравилось. А ком в горле у него встал потому, что всякий раз, когда на него накатывало романтическое настроение, сеньора сухо обрывала его, говоря не делай глупостей и ни о чем таком даже не помышляй; ты пришел со мной переспать, и все, я тебе плачу за это. Эти слова причиняли ему боль, поскольку били не в бровь, а в глаз. Она действительно щедро оплачивала его услуги. Очень щедро. Сеньора сняла длинное платье, расставила ноги, приоткрывая некоторые тайны своей плоти перед смуглым, атлетически сложенным любовником; они всегда словно спешили куда-то, будто стараясь побыстрее покончить с неким тягостным, навязанным неведомо кем ритуалом. Ни разу, ни в одну из греховных ночей Кике не удалось вызвать у нее хотя бы слабую улыбку. Ни разу. Но зато крики она издавала такие страстные, что он давно возомнил себя самым искусным любовником на свете. Кике не мог распознать ярость, наполнявшую эти крики; для этого ему пришлось бы снять свои любимые солнечные очки. И он ничего не знал о том, что с ней произошло и как все было. Он не знал, что с того дня, как сеньора бежала в Бургос в сопровождении Бибианы, которая отказалась отпустить ее одну, с чемоданом, наполненным жаждой мщения, она сотни раз мечтала начать жизнь заново.

– Ну, ты готов?

– Нет. Сегодня не получится…

– Что ж…

Пожалуй, Кике впервые оказался не на высоте. Обычно он был как хорошо отлаженный механизм, безупречно отвечающий всем возлагаемым на него ожиданиям.

Шанхайский экспресс весело миновал поля, преодолел мост, шедевр британского инженерного искусства, возвышающийся над полноводной рекой, и вошел в окутанный тайнами туннель, издав приглушенный, еле слышный триумфальный гудок.

– Даже не знаю, что такое со мной… – смущенно сказал Кике.

С несвойственным ей чувством нежности сеньора взяла его член, умело реанимировала его и сделала так, чтобы юноша испытал приятную эякуляцию. Благодарный Кике в ответ подарил ей оргазм; она вновь издала крик, снова подумала о своей несбыточной любви и закричала еще громче, но не от удовольствия, а от ярости. В своей комнате Бибиана, держа на коленях чашку ромашкового чая, перекрестилась и подумала бедняжечка, такая красивая, такая богатая и такая грустная, она все еще тоскует по нему; ведь эта простая женщина, полностью позабывшая о собственных горестях и заполнившая сердце печалями госпожи, как никто другой, понимала душевную тоску сеньоры Элизенды Вилабру.

Одновременно с кошачьим воплем сеньоры шанхайский экспресс на безумной скорости ворвался в опасный поворот. Локомотив сошел с рельсов и опрокинулся набок среди заснеженных елей, одна из которых взлетела на воздух, как зубочистка. Оба вагона люкс-класса беспомощно застыли на путях; некоторые колеса еще крутились, но поезд был неподвижен. Марсел ничего не сделал, чтобы спасти ситуацию. Само собой разумеется, он прекрасно видел, что его любимый локомотив сошел с рельсов; но в это время он со слезами на глазах мастурбировал, ибо никак не мог понять, что означают сии истошные крики, напоминавшие ему котов на крыше. Если бы сеньора Элизенда знала, что в силу архитектурных особенностей дома стоны, которые она издавала в спальне, прекрасно были слышны на чердаке, она бы хорошенько подумала, прежде чем превращать его в пространство для детских игр, где разместилась электрическая железная дорога со всеми ее атрибутами, немецкий проигрыватель, лыжи и лыжное снаряжение и даже кровать на тот случай, если кто-то из приятелей сына останется у них переночевать.

– Из интерната никто не приедет, а местным оставаться на ночь незачем.

– Так ты не хочешь кровать?

– А ты что, думаешь, Шави Бурес останется у меня на ночь, когда у него дом напротив?

Она занялась обустройством чердачного помещения, чтобы как-то сгладить переживания Марсела из-за внезапной смерти отца.

– Мама, я не хочу в колледж.

– Мы это уже много раз обсуждали.

– Там противно. Я хочу жить здесь.

– Придется потерпеть. В колледже дают самое хорошее образование, такое нигде больше не получишь.

– Но я мог бы ходить в школу в Торене.

– Об этом не может быть и речи. И все, хватит. А когда будешь приезжать на каникулы, весь чердак будет в твоем распоряжении.

Кике быстро оделся; он всегда испытывал неловкость, когда все заканчивалось. Она проводила его к черному входу и, оставшись одна, в одной рубашке опустилась в кресло, держа шкатулку из слоновой кости, и разрыдалась: это было так унизительно. Ироничным воспоминанием всплыли в мыслях наставления матери Венансии; та все время повторяла, что самая драгоценная добродетель женщины – это чистота; сеньорита Элизенда Вилабру – «отлично» по арифметике, «отлично» по грамматике, «отлично» по латыни и «ноль» за чистоту, мать Венансия, и все из-за этого проклятого несчастья.