Синг-Синг

Получив из рук главного клерка драгоценный отпускной лист (ticket of leave), Мортон со своим проводником прошел большим двором к тому массивному зданию где помещался главный выход из тюрьмы; над этим зданием красуется небольшая «сторожевая башня» с часами. Войдя в просторные сени тюрьмы, Мортон молча предъявил по указанию проводника свой отпускной лист сержанту, который, задрав на голову кепи, сидел в громадном кожаном кресле, положив для удобства ноги на большой письменный стол. Сержант курил огромную сигару из дешевого гаванского табаку, известного в Штатах под названием «plantation tobacco». Мрачный с виду, старый рубака, с длинными седыми усами à la генерал Кустер[7], взяв небольшой лист из рук Мортона, лробежал внимательно содержание этого документа, пристально посмотрел на Мортона и спросил его густым басом:

– Ваше имя и фамилия, сэр?

– Чарлз Локвуд Мортон.

– Откуда?

– Из Чикого.

– Лета?

– Сорок второй год.

– All right!

Сержант встал, подошел к другому столу в виде небольшего пюпитра, открыл громадную книгу в кожаном коричневом переплете с медною отделкой по углам, перелистовал несколько страниц, хлопнул ладонью по книге и сказал:

– Распишитесь под этою графой, вот и перо.

Сержант передал Мортону толстую черную ручку со стальным широким пером. Мортон взял перо, взглянул за объемистую разграфленную книгу и спросил:

– Что следует писать, сержанть?

– Слушайте, я вам продиктую; пишите здесь… да, вот тут: Я нижеподписавшийся, Чарлз Локвуд, гражданин Штатов, по профессии механик, родом из Чикого, сорока двух лет, дал сию расписку в том что я, будучи водворен согласно, правильному приговору суда и по правилам всех параграфов уголовно-тюремного закона Республики на жительство в тюрьме Штата Нью-Йорк, на срок до двадцати лет, по истечении этого срока, сего 16 Июля 1882 года, в шесть часов пополудни, вручив законный отпускной документ кому следует, получил себя в полной физической целости, в исправности моих умственных способностей и в полном сознании, что я действительно представляю собою то лицо которое получило полную гражданскую свободу и легальный выпуск из вышеозначенной тюрьмы… Написали? спросил сержант, пуская большой клуб дыма в потолок.

– Написал, ответил дрожащим голосом Мортон, по-видимому несколько изумившийся.

– All right! Покажите-ка, что вы нацарапали?

Сержант подошел к пюпитру и внимательно скользил взором по тем строкам где красовался крупный, неуклюжий и неровный почерк Мортона.

– Ну ужь и каракули, сэр, видно что вы немного отвыкли владеть пером. Вы чем занимались у нас?

– Я работал в кузнице и в слесарной.

– By Jove! теперь мне понятно что вы не в состоянии писать как писарь у нотариуса, тем не менее все в порядке и я вполне могу разобрать что вы нарисовали; ну, а этого более чем достаточно для нашей канцелярии. Теперь, сэр, потрудитесь скрепить эту расписку вашею полною подписью.

Мортон дрожащею рукой подписал свои два имени и фамилию.

– All right! Прекрасно, ну, все формальности исполнены; теперь вы вполне свободны и можете идти на все четыре стороны.

– Благодарю, сержант.

– Не за что, сэр! сухо отрезал служака, бросив из-подлобья и из-за густых щетинистых бровей беглый взгляд на величавую фигуру Мортона. «Этакий молодчина!» подумал сержант: «Только подобные колоссы… великаны, могут выдерживать каторгу в течение двадцати лет.»

Мортон надел на голову широкополую шляпу, получил самого себя, отошел от стола и обратился к своему приставу со словами:

– Прощайте, мистер Логан!

– Не торопитесь, сэр, обратился сержант к Мортону, который обернувшись посмотрел с удивлением на старого воина и, так-сказать, коменданта небольшего караульного отряда тюремных часовых (prison-guards), – куда вам спешить? продолжал сержант, – дело идет к вечеру, вы быть-может затрудняетесь в ночлеге; если так, то вы можете переночевать в белой комнате, при карауле, а завтра утром и двинетесь в путь со свежими силами.

Мортон вопросительно посмотрел на Лотана, который добродушно улыбаясь сказал:

– Нет, уж не приглашайте мистера Мортона, сержант, хотя это с вашей стороны весьма любезно; я уверен что Мортон не из тех кто решился бы провести еще одну ночь в нашем отеле. Так, мистер Мортон?

– Да. Позвольте вас поблагодарит за внимание, сержант, я ужь лучше пойду.

– Ну, как хотите, я свое дело сделал, так как у нас обычай такой приютить тех из вас которые выходя отсюда поздно, не желают пользоваться ночлегом в таверне плуга Джо. Вы его знаете, сэр?

– Нет.

– Ну, вот когда выйдете на свободу, тогда узнаете; у молодчины Джо часто гостят наши гости. Прощайте, сэр, желаю вам всего хорошего, а главное, мой друг (сержант положил фамильярно руку на плечо Мортона), постарайтесь никогда больше не расписываться у меня в книге!

– По-остараюсь… прошептал заикаясь немного озадаченный Мортон.

– Верю… верю, сэр, хотя это не всегда удается, сурово заметил сержант, кивнув головой.

Мортон обратился снова к Логану, взяв его за руку:

– Пристав, мы наверно больше с вами не увидимся, а потому, не откажите исполнить мою последнюю просьбу.

– С удовольствием; что вы желаете?

– Передайте инспектору Эльстону мой последний привет и скажите ему что я век буду помнить его. Скажите ему что Чарлз Локвуд Мортон… № 36, ценя его человеколюбие, постарается (Мортон взглянул на сержанта, который крутил правый ус) не возвращаться в эту тюрьму, хотя полковник Эльстон, провожая нас грешных, не сомневается в этом.

– Не взыщите, сэр, мне семьдесят лет, из которых я тридцать провел среди каторжников, заметил сержант. – Видал я виды и меня ничем не удивишь… Так-то.

Сказав это, сержант повернулся спиной к Мортону и ушел в другую комнату небольшим корридором. Мортон задумчиво посмотрел вслед суровому старику и застыл на месте. Логан что-то проворчал, и видя смущение Мортона, проговорил мягко и не спеша:

– Полковник Эльстон поручил мне проводить вас до большой дороги. Пойдемте!

Мортон, очнувшись, ответил хриплым голосом:

– Не трудитесь, да и к чему? Я сам дойду; поблагодарите еще раз полковника и скажите ему что Мортон № 36 век не забудет его. Прощайте, мистер Логан… Куда теперь идти? Где выход?

– Вот налево, в эту железную дверь… Послушайте, Уилкинс, выпустите этого джентльмена, обратился пристав к сторожу:

– Пожалуйте, сэр! отозвался сторож.

Мортон направился к дверям налево.

– Не потеряйте ящичек с сахаром,[8] отозвался Логан.

Мортон обернулся и кивнул со слабою улыбкой Логану; сторож отпер двери и пропустил Мортона. Когда скрылась рослая фигура бывшего гостя № 36, Логан, надвинув на затылок фуражку, сказал вернувшемуся суровому старому сержанту.

– Как хотите, сержант, а этот Мортон славный малый!

– Что за славный если пришлось прятать его здесь среди других мошенников, грабителей и головорезов круглых двадцать лет? ответил с грубоватою интонацией усатый служака, запирая на ключ большой дубовый ящик, куда он раньше вложил отпускной лист на имя Ч. Л. Мортона.

– Эх, да вы все свое!.. Вам надо знать ближе этаких людей и преступников, а то вы будете все судить по своему до самой старости, сострил Логан.

– Полно вам, Логан, каждый судит по своему, а я как умею и как привык. Видал я и почище этого великана, ну и что ж? Понятно что выходя эти молодцы корчили благочестивые рожи которым мог бы позавидовать любой иезуитский патер или квакер. Ну, а чуть только ударит им в нос нетюремный воздух, эти же заслуженные пансионеры снова принимаются за прежнее ремесло в ущерб чужих карманов. Не каторга их исправляет, а могила!..

– Ну, ужь там говорите что хотите, а я уверен что отпущенный № 36 не из числа закоснелых преступников и далеко не из тех потерянных людей которые делаются рецидивистами. Ужь позвольте и мне знать насчет того что меня касается. Подумайте, ведь я вот уже десять лет денно и нощно вожусь с вашими каторжными жильцами, и поверьте что я могу отличить званого от избранного. Мортон, по моему, один из таких исправившимся и избранных. Бедняга достаточно пострадал за свое прегрешение. Будем относиться к нему по-человечески…

– Будем-то будем! А вы скажите-ка лучше за какую вину так долго гостил у нас этот ваш любимец?

– За убийство какого-то Италиянца.

– Вот как! Гм! гм! Должно-быть в самом деле хороший малый? протянул старый сержант, ехидно улыбаясь, и вдруг крутя седой ус неожиданно добавил: – а ведь на убийцу-то он совсем ужь не похож.

– То-то и есть. До свидания. От нас больше клиентов не ожидайте сегодня, сержант! отозвался Логан.

– Так, так! А из бабьего отделения?

– Ну, этого ужь не знаю, женщины до меня не относятся.

– Оно и лучше! Полагаю что вам и с мущинами хлопот не мало?

– Нельзя сказать, они у вас крепко сидят.

– Хе, хе, хе!.. Крепко? Так, так, ну и прекрасно коли крепко, на то здесь и «Крепкое место»… Хе, хе, хе! шутил с сериозным лицом сержант, разваливаясь в большое удобное кожаное кресло и кладя ноги на стол.

– До свидания! воскликнул на ходу Логан.

– Доброго пути, пристав! пожелал сержант уходящему Логану.

Минут пять спустя сержант слегка захрапел. Соддаты-сторожа разбрелись куда-то, а дежурный привратник у железных дверей, вынув трубку, стал баловаться ароматным мериландским табачком cat-short. Часы на башне пробили семь.

Когда за Мортоном затворилась последняя тюремная дверь, он вышел на небольшую песчаную площадку, которая вела от тюрьмы до буковой аллеи соединяющей Маунт-Плезант с большою дорогой. Вправо от аллеи виднелась вдали темная платформа, на которую ссаживались с поездов арестанты. Вступив под тень развесистых буков, Мортон только-что успел с наслаждением вдохнуть всею грудью опьяняющий медовый воздух летнего вечера, как вдруг эта аллея со всеми деревьями запрыгала у него в глазах: громадные стволы закачались из стороны в сторону, земля пошла ходуном, Мортон пошатнулся и едва успел прислониться к старому буку в несколько обхватов. «Землетрясение!» мелькнуло у него в голове, но он скоро оправился; никакого землетрясения, конечно, не было: кружилась только голова с непривычки к вольному воздуху. Под ногами его белел и искрился светлосерый щебень шоссе, которое извивалось точно чудовищная змея на необъятном просторе холмистых полей, рощ и лугов, а там вдали на горизонте с глухим грохотом мчался железнодорожный поезд, сыпля крупные искры из трубы локомотива. Прошла минута сладкого оцепенения. Очнувшись Мортон подумал: «Куда идти… в какую сторону?» Он направил шаги к концу аллеи, и дойдя до того места где начиналась или вернее пересекалась большая дорога, свернул по ней направо. Пройдя таким образом шагов двадцать, Мортон впервые и как-то инстинктивно почувствовал что тюрьма осталась позади его. Он ни разу не оглянулся на гору с Синг-Сингским отелем, но мысли все еще были заняты тюрьмой и в отуманенной голове частенько мелькало имя доброго Эльстона. При этом Мортон думал: «удивительно: Где бы ни был человек, у него всегда останется что-нибудь светлое и приятное в памяти». Шагая мерною спокойною поступью, Мортон был очень доволен тем что ему никто не попадался на встречу. «Так лучше!» думалось ему: «теперь не время; успею наглядеться на них там… в Нью-Йорке.» Но вот позади его раздался гул колес и топот. Проехал какой-то субъект в бэгги (нечто в роде таратайки) с запряженным в нее откормленным пегим мерином. Обогнав Мортона, проезжий закричал придерживая лошадь:

– Послушайте, где здесь таверна Сниффа?

– Не знаю, как-то чересчур громко ответил Мортон, не взглянув на вопрошающего, и сам вздрогнул от звуков своего голоса.

– Вы разве не здешний?

– Нет.

– Гул! гул! закричал проезжий и помчался вперед, понукая ленивую лошадку длинным бичем.

– Ничего! вполголоса проговорил Мортон, с какою-то детскою улыбкой; – ничего, не так страшно!

Он продолжал свой путь и вскоре дошел до той лужайки на которой виднелась мрачная огороженная каменная груда или «могила Индийца». Мортон, поглядев на нее, протяжно свистнул… «Как однако все переменилось!» подумал он. Ускорив шаги и минуя тропу, он перешел наискось лужайку и приблизился к могиле. Бросив беглый взор на реку, Мортон положил свой сверток на траву и сел на скамью, потом снял тяжелую поярковую шляпу и положил ее рядом с «ужином». Ветерок с реки, задев угол мятой газетной бумаги в которой был завернут «ужин», скоро отогнул половину листа и пошел трепать ею по воздуху до тех пор пока бумага совсем разостлалась по траве и местами надорвалась. Мортону было по-видимому не до еды; не обращая никакого внимания на шалости ветра, он погрузился в море неясных грез пока его спокойствие не было нарушено свистком парохода, а затем пением катавшихся по реке. Выплюнув жвачку, Мортон стал всматриваться в даль по тому направлению где не так еще давно скрылся пароход Дева роз. «Неужто это Гудзон?» мелькнуло у него в голове. «Та ли эта река по которой и я когда-то катался по воскресеньям?» По лицу Мортона пробежала злая улыбка, которая однако мгновенно исчезла и только фосфорические темные глаза блеснули особенным блеском. Несколько мгновений еще, эти искры погасли, и лицо приняло снова бесстрастно усталый вид. Как тут заселено! размышлял он дальше, срывая под собой какой-то крошечный пестренький полевой цветочек. Берега застроены уютными котеджами, все дышет жизнью и людьми! Пощипывая губами стебелек, Мортон вдруг увидал под ногами клочек газеты окончательно оторванный ветром от свертка. Он поднял лоскуток и машинально заглянул на печатные строки. Сумерки давали уже знать о себе, во несмотря на то Мортон все-таки разобрал отрывочную фразу: …ищут счастья, но кто имеет право на счастие? Каждый из нас обязан быть полезным обществу. Не достоин тот свободы, кто убивает время без пользы для общества и на праздные утехи, ибо каждый из нас должен трудиться. На труде зиждется благосостояние всех вообще и каждой семьи в отдельности. Должно искать себе семью и основать домашний очаг, так как в них кроется невидимый клад истинного благополучия и… На этом месте газетный клочек был порван. Мортон перевернул клочек на другую сторону и увидал какое-то объявление о готовом платье. «Счастие у домашнего очага!» произнес глухим голосом Мортон: «и я искал его когда-то, но судьба распорядилась иначе»…

Целый рой мыслей и ощущений, словно встревоженные пчелы, зажужжал в голове Мортона; внезапно хлынув из забытых тайников, они толпились, перебивая друг другу путь и увлекая одну за другою… Не судьбы он боится, а людской толпы, той толпы которая отняла у него молодость, сожгла в нем все что было прежде так свято, чисто и дорого! Но сознание что он без ропота перенес все муки, разве оно не должно примирить его с новою жизнью и с толпой? О воля, о свобода души и тела, вы, лучшие блага смертных, осените его и будьте ему отныне взамен всего что было дорого! Разве можно вернуть что он потерял двадцать лет тому назад?… Как странно создан человек и как зыбки его желания! Давно ли он считал минуты своего освобождения, а теперь, когда он волен идти куда хочет наравне с миллионами других граждан, он стал в тупик, точно ребенок которого учат ходить. Вот пред ним вся даль, весь свет впереди, а он все еще пятится и как будто не может отделаться от тех мыслей что в течение могильного заключения накоплялись в душе точно мириады мелких морских молюсков на дне обширного океана… И чего бояться! Люди забыли его и конечно ужь не ждут его невероятного возвращения. Да, решено, идти надо, но… не сейчас… потом… после, когда взойдет луна, когда заиграют яркие звезды и ночь своим темным покровом успокоит людей; зарю же он встретит восхищенным взором уже не один, а с другими людьми, братьями о Христе.

Суровое лицо Мортона просияло; он полною грудью вдыхал ароматичную вечернюю прохладу. Погасающие лучи заката, слившись в одно багровое дымчатое пятно, обливали своим ровным светом фигуру Мортона… Он и мрачная могила Индийца как бы погрузились в какую-то огненную лаву неописуемого вечернего колорита. Впивая взорами чудную картину природы, этот недавно отверженный всеми и самим собою человек смирялся духом… Тяжелый рок его пощадил и в стенах тюрьмы, Мортон чувствовал сердцем что Создатель этого дивного мира не позабыл его, ничтожного… Рай, чудный, бесконечный рай!.. Умереть теперь было бы ужасно!.. Жить надо, жить сызнова, наравне со всеми. О, эти все не знают что такое рай на земле, где настоящее счастье человека! Вот он рай, вокруг нас, а счастье здесь – в сердце каторжника который полжизни был лишен дара сознавать это!..

Взволнованный своим умилением, Мортон склонил голову на решетку могилы. Слезы давили его груд и приступали могучею живительною волной к иссохшему горлу. Еще два-три содрагания могучего тела, и благодатная роса души оросила его исхудалые щеки. Мортон не был в силах удержать горячий поток слез которые лились из наболевшей души точно хрустальные капли бурного горного ручья сквозь твердые сталактиты пещеры в Синей долине Калифорнии. Вокруг Мортона, в перелесках, щебетали запоздалые пташки и громче всех навсевозможные лады заливался пересмешник[9], этот неугомонный комик американских паросников… Встревоженные вечернею сыростью и прохладой, мошки и москиты как-то жалобнее тянули свою хоровую заунывную песню. Казалось, они убаюкивали Мортона, и глаза его слипались в истоме; свобода его сморила. Солнце давно уже село, и окрестность начинала утопать во мраке, который иногда озарялся фосфорическим мерцанием сгущенной атмосферы. Мортон как бы застыл на месте и, несмотря на все усилия, не мог преодолеть дремоты. А в те мгновения когда, как ему казалось, он преодолевал ее, докучливое пение москитов почему-то смолкало, и вместо его тихо звучала колыбельная песенка тех дней когда над малюткой Чарли горячо молилась женщина даровавшая ему тяжелую жизнь…

IV. Листки из прошлой жизни Мортона

Мортон родился в Чикого, «торговой столице» Запада или «городе прасолов», которые прозвали его Porcopolis'ом – Нигде на свете не приготовляют такой вкусной свинины, ветчины, солонины и corned beef, как в этом городе, расположенном на западном берегу озера Мичиган. В 1830 году в Чикого было всего двенадцать домов, одна улица, одна часовня, одна школа, одна гостиница и одна таверна. Отец Мортона был из первых сеттлеров и так-сказать «строителей» Чикого, который только в 1833 году подучил право называться городом. Домик старого Мортона стоял на берегу озера, где сеттлер содержал перевоз. Родители маленького Чарли, довольно зажиточные люди, постарались дать своему сыну хорошее воспитание в городской школе. По окончании курса молодого Мортона отправили в Нью-Йорк учиться ремеслу; Чарли чувствовал большую склонность к механике и потому был отдан отцом в ученье к известному мастеру Гардингу, у которого пробыл три года. Ему минуло двадцать лет когда он сделался искусным механиком и поступил на службу в обширные мастерские компании Гудзон-Риверской железной дороги. Красивый и атлетического телосложения, молодой человек был одним из первых мастеров компании; его любили все начиная с главного инженера до чернорабочих которые таскали или возили в тачках уголь. Пробыв с полгода в мастерских, Мортон получил в свое заведывание громадный локомобиль приводивший в движение все сверлильные и токарные станки механической мастерской. Этою мастерской заведывал инженер Костерфильд, который очень любил Мортона и оказывал ему отеческое внимание. Посещая сначала по воскресным дням дом радушного инженера, Мортон вскоре стал близким человеком в семье Костерфильдов и совершенно привык к тому чтобы все члены её называли его sans faèon «Чарли», а не мистер Чарлз Мортон или мистер Мортон. Даже единственная доч инженера, мисс Нелли, то и дело звала его в насмешку little Charlie (маленький Чарли)! Это очень потешало родителей, которые не могли налюбоваться богатырским ростом Мортона. Мисс Нелли была красивая блондинка и настоящая нью-йоркская belle. Ей минуло всего семнадцать лет когда Мортон впервые сделал свой call (визит) Костерфильдам по приглашению мистера Нокса Костерфильда.

Рекомендуя своего фаворита, Костерфильд сказал жене и дочери:

– Любите его как сына и брата: это редкий молодой человек, хороший работник, не пьяница, не лодырь и безупречно честен.

– Очень рада с вами познакомиться, мистер Мортон, с нынешнего дня прошу вас не забывать что семья Костерфильдов вам не чужая, отозвалась мистрис Костерфильд, протянув руку.

– Ну, а ты, стрекоза, что скажешь? обратился добродушный инженер своему кумиру.

– Что тут слова терять?! Понятно что я и мистер Мортон будем друзьями. Знаете что, папа, он мне очень нравится, жаль только что Господь не пожалел материала… Вашу руку, новый товарищ, если ваша душа так же велика как тело, мы с вами скоро сойдемся.

Костерфильд расхохотался, выслушав оригинальную тираду мисс Нелли.

Мортон, покраснев до ушей, протянул свою мозолистую руку красавице и пробормотал:

– Я не нахожу слов благодарить вас, мистрис Костерфильд, и вас, мисс Костерфильд. Я тем более ценю теплоту ваших слов что у меня здесь в этом громадном городе нет никого родных…

– Старики моего молодого друга живут в Чикого, пояснил мистер Костерфильд.

– Ах как далеко! отозвалась на это хозяйка дома.

– Отчего вы не перевезете ваших стариков в Нью-Йорк? спросила мисс Нелли, проворно работая иглой по канве.

– Они сами не желают жить здесь; отец не хочет расстаться с берегами озера Мичигана у которых он поседел, а матушка терпеть не может безбожного Вавилона, как она называет Нью-Йорк.

– А! это другое дело, вымолвила мисс Нелли и углубилась снова в свою работу.

– Что верно, то верно! Нью-Йорк это хуже Вавилона… это Содом и Гоморра вашего века, заметил мистер Костерфильд. – Посмотрите, сегодня воскресенье, а что делается на улице!

– Ах, папа, какой ты пуританин, да разве можно чтобы Нью-Йорк, эта столица Нового Света, походил на квакерскую деревушку или шекерскую молельню?!

– Ну, там как хочешь, мой друг, а в былые годы всего этого не было. А кто виноват? Эмиграция… вся эта переселенческая голь, которая переплывает Атлантику для того чтобы ловить у нас Фортуну чуть не за косы.

– Куда же деться всем этим европейским беднякам, как не к вам? горячилась мисс Нелли.

– Дома сидели бы лучше и приносили бы пользу родной стране, а то ведь до того дошли что целыми княжествами эмигрируют. Вот недавно я читал что из какой-то немецкой страны удрали ночью, тайком, в Америку все жители оставив дома лишь покойников на кладбище, полицейских стражников, арестантов в тюрьме и самого герцога Адольфа или Рудольфа, хорошенько ужь не помню, по счету чуть ли не XXXVII герцога этого имени.

– Да, но ты забываешь, мой друг, что в Германии такие княжества не больше наших средних городов, заметила мистрис Костерфильд.

– Ну, их! досадливо махнул рукой мистер Костерфильд.

– Вы несправедливы, папа, ваши немецкие гости или как вы их называете дармоеды в настоящее время оказывают нам большую пользу.

– Эх, доченька, полно тебе учить меня, старика!

– Ну, будет вам спорить о Немцах, они сами по себе, а мы сами по себе. Пойдемте в столовую и позавтракаем, приглашала мистрис Костерфильд.

Все отправились за хозяйкой в столовую. Мортон, не принимая никакого участия в разговоре касательно немецких эмигрантов и «дармоедов», сидел все время и слушал, изредка поглядывая на чарующее личико мисс Нелли. «Как она хороша!» думалось молодому механику.

Ему пришлось сидеть рядом с мисс Нелли, которая беспрерывно осаждала отца вопросами по тому или другому предмету.

– Что же вы-то запечатали свои уста точно безмолвствующий факир? спросила мисс Нелли своего кавалера. – Вы может-быть не любите болтать?

– Смотря по тому когда и с кем.

– Со мною, например?

– С вами нельзя болтать, потому что, вы сейчас осадите, ответил улыбаясь Мортон.

– Хе, хе, хе! Это верно; моя Нелли настоящий прокурор, подхватил Костерфильд; – чуть кто начинает брехать, она сейчас со своим veto, стоп машина!

– Когда же это я покушалась останавливать чье-нибудь красноречие?

– А меня ты разве не осаживаешь? весело спросил мистер Костерфильд.

– Тебя? Да, во это совсем другое дело! С кем же мне и спорить если не с отцом? Мистер Мортон, неужели вы соглашаетесь во всем с вашим стариком?

– Почти всегда.

– Какой же вы после этого мущина!

– Я уважаю мнение отца и матери.

– И я уважаю моего папу, но несмотря на это редко соглашаюсь с ним: он свое, а я свое.

– Вы и с матушкой так спорите?

– О, нет, что касается мамы, то она во всем соглашается со мною.

– Значит балует вас?

– Ха, ха, ха! Браво, Чарли, вы угадали: именно балует, да еще как! Что принцесса Chatterbox[10] ни скажет, то и верно.