Повести. 1941–1942 годы

– По всему, не будет наступления, командир. Мы, как правило, на рассвете в бой ходили. Времени впереди целый день. Значит, ежели овладеем, можно оборону немецкую переоборудовать и немецкие атаки выдержать, да и немцы на рассвете сонные, в блиндажах припухают, пока к окопам выскочат, можно половину пути пройти… А в середине дня кто же наступать надумает? Не дело это. Считайте, что этот день и ночка – наши. Пойдем, видать, завтра на рассвете.

Не очень-то верит Коншин этим словам, но верить хочется, и немного от сердца откатывает, завертывает самокрутку без дрожи в руках и затягивается со смаком. Одна у них сейчас радость: у каждого по полной пачке махры, дымить пока можно взахлеб, дня на два должно хватить, а загадывать и на них нельзя. Потому от каждого тянется густой махорочный дым, цигарки изо рта не выпускают.

Около одного шалаша Коншина окликают:

– Кипяточку не хотите, товарищ командир? – протягивают кружку.

Обжигаясь, пьет Коншин, и хорошо идет горячая водичка. Наполняет пустой желудок, согревает тело. Сейчас бы сахарком закусить – и было бы совсем ладно; но зря обшаривает он карманы – не завалялось в них ничего, пусто, кроме махорочной пыли, не нащупывают пальцы ничего.

Глядят ребята на него жадно: не сказал ли чего ротный определенного насчет наступления, но Коншин делает вид, что взглядов тех ждущих не замечает, – зачем раньше времени людей тревожить, что будет, то будет. Хватит того, что сам знает, что у самого под ложечкой пустота какая-то. Отмалчивается Коншин, но, конечно, скрыть все на своем лице не в силах, и по нему видят люди, что впереди у них то, о чем задумываться неохота, что гонишь из головы, но поле-то перед ними, и – хочешь не хочешь – мысли идут: кому из них лежать сегодня на этой развороченной снарядами земле, не мне ли?

Так проходит еще часа два, к двум стрелки коншинских часов подбираются… Да, пожалуй, и вправду не будет наступления, куда это в середине дня топать? И немного от сердца отлегает, чуток ребята пободрели. Если до этого разговоры вели скупые, то сейчас поживее пошли. Смешков, конечно, не слыхать, но говорят уже в полный голос, не тем сдавленным шепотом, как поначалу.

И тут совсем неожиданно, так как пулемет немецкий замолчал, прибывает от ротного связной.

– Командиру второго взвода приказано перейти со взводом к землянке помкомбата, – говорит он Коншину.

Значит, всем взводом через овраг, в ту главную рощу… А как переходить, когда светло, когда наблюдают немцы, когда по одному человеку пулеметом кроют? Для чего – об этом Коншин сейчас не думает. Там ли будут сосредоточивать роту для наступления или просто передислокация взвода – не это сейчас главное. Главное, как этот овраг без потерь перемахнуть? Ну хорошо, одно отделение немец вдруг проморгает, но после этого уже следить будет неотрывно и другое встретит уже верняком, как только рыпнутся…

Собирает он отделенных.

– Как, товарищи, переходить будем? Не махнуть ли сразу всем взводом?

Сморщили лбы отделенные, думают. Потолковали, порядили и решают: всем взводом, в один заход, одним рывком, а для этого вытянуть взвод в одну шеренгу перед оврагом, чтоб при беге друг дружке не мешать, и с маху…

Сообщают командиры отделений об этом бойцам, те тоже задумались… Больно неохота уходить отсюда. Вроде чего жалеть? Деревца тут тоненькие, не очень густо растущие, землянок нет, окопов тоже, только шалашики, наскоро сляпанные, но стал уже для них этот кусочек земли вроде родным, свыклись с ним, как-то устроились, и покидать его – нож острый. А главное, никого тут не убило, никого не ранило, так бы и жить здесь, но нет, – приказ…

Выстраиваются люди перед оврагом, почти весь лесок в ширину заняли, друг на друга поглядывают: кому счастье выпадет на ту сторону живым добраться, кому нет? Коншин предупреждает: как перебегут, сразу залечь, дальше не бежать, и командует:

– Приготовиться… Марш!

Подгонять никого не нужно, махнули что есть мочи. Может, две-три секунды был взвод на виду и сгинул, залег на той стороне оврага, отдышивается. Опаздывает немец с очередью, но слышат люди – мины завыли. Тут уже приказа не надо, сами перебежками бросились вглубь, от оврага подальше. А там уже поднимаются и поотделенно, змейкой, к землянке помкомбата двигают.

В центре рощи и первый взвод, и третий, а подальше и вторая рота. Народу много. И вроде бы повеселей должно стать, но чуют люди, что собирают их вместе не зря, что-то готовится, а что может готовиться, кроме наступления? Посматривают на поле, и кажется всем, что до деревни той, немцами занятой, не восемьсот метров, как Коншин на глаз подсчитал, а много больше, – ведь еле-еле домишки проглядываются, да и день этот, серый, промозглый, тоже видимости не прибавляет.

Кравцов, помкомбата и командиры других рот стоят у землянки, покуривают и тоже взглядами – на поле.

Коншин ремень подтягивает и направляется к Кравцову для доклада и, не то по привычке, не то для того, чтобы показать свою выдержку начальству, переходит почти на строевой шаг. Во всяком случае, ножку держит. Но ротный останавливает его рукой, хотя и глядит одобрительно.

– Располагайте взвод, – говорит он, а потом, чуть усмехнувшись, берет помкомбата за рукав: взгляни, дескать, какие у меня орлы.

Помкомбата кидает рассеянный взгляд на Коншина, но быстро отводит: не до того ему, видно, – брови нахмурены, губы в ниточку сведены.

Что знает Коншин о помкомбата? Да почти ничего. Когда на формировании были, заставляли их, бывших студентов, командирские удостоверения заполнять, вот и помнит, что с двадцать второго года тот. Для Коншина все те, кто моложе его на год-два, кажутся мальчишками. Сам он с двадцатого, ну и стаж армейский почти три года… Конечно, лучше бы помкомбата Кравцов был и в летах, и второй раз на фронте, но командиров в армии не выбирают.

Коншин, увидев Чуракова и Пахомыча, направляется к ним.

– Ну что, ребятки, тут заваривается?

– Для чего сюда пришли, то и заваривается, – хмуро, но спокойно отвечает Чураков и добавляет свое обычное: – Живы будем – не помрем.

– Будем ли? – с тоской и чуть слышно говорит Пахомов.

– Слякоть не разводи. Навалимся всем батальоном – пройдем запросто. Только прав батальонный: вести огонь надо с ходу непременно, – произносит это Чураков спокойным баском, как-то уверенно.

И становится Коншину после этих слов легче. Захотелось даже, чтоб уж скорей наступление началось, – была не была, а то уж больно ожидание замучило.

Он хлопает Чуракова по спине:

– Молодец, Иван. Тебя не прошибешь. Завидую.

– А что прошибать? Сами докладные писали, а знали ведь – не на гулянку напрашиваемся, на войну… Вот и пришли… воевать.

– Ну, бывайте, ребята, я к своему взводу пойду, – Коншин еще раз хлопает Чуракова по спине.

– Бывай, Алеха…

Из землянки помкомбата выскакивает связист:

– «Волга» вас, товарищ лейтенант.

Помкомбата, закусив губу, бросается в землянку. Кравцов и остальные ротные подходят ближе, напряженно вслушиваются.

Андрей Шергин сидит под елью и сосредоточенно смотрит на поле. Коншин идет к нему, присаживается рядом. Шергин только мельком бросает на него взгляд и ничего не говорит. Коншин завертывает цигарку и тоже молча тянется к Шергину прикурить.

– Про письма не забудь, – наконец произносит Шергин.

– Не забуду.

И опять молчание. Почему-то не находит слов Коншин. Видно, потому, что отчужден Шергин, весь в своих мыслях и далек как-то от него. Но все же немного погодя спрашивает:

– Как обстановка, на твой взгляд?

– Обыкновенная, – не сразу отвечает Шергин. – Вот по этой балочке, что от оврага тянется, я до середины поля дойду без больших потерь, а там… Там не знаю… Там, наверно, надо рывок. Но останутся ли у людей силы…

– Ты думаешь, что мы сможем взять эту деревню все-таки?

Шергин долго не отвечает. Несколько раз затягивается махрой, потом медленно, отчеканивая каждое слово, говорит:

– Я должен со своим взводом войти в нее первым…

Коншин невольно отшатывается. И смысл слов, и тон, каким они сказаны, поражают его. Ему начинает казаться, что Шергин невменяем, что он целиком захвачен какой-то именно своей целью и ничего другого для него не существует. Коншину становится даже как-то не по себе.

– Почему – должен?

Шергин поворачивается к нему, внимательно смотрит, затем говорит:

– Разве ты не понял? Адрес на письмах…

– Да… Я хотел спросить… Постеснялся.

– Мой отец – бывший комбриг… И я должен… должен доказать… Понимаешь?

– Понимаю, – Коншин действительно понимает, что Шергин в этом бою будет воевать так, как никто из них…

Между тем выбирается из землянки помкомбата, и его сразу обступают ротные. Коншин поднимается и идет туда. Совсем близко подходить неудобно, но ему так важно знать, что же теперь, после звонка комбата. Он подбирается как можно ближе и становится за дерево.

– Так нельзя! – слышит он голос Кравцова и видит, как тот резко взмахивает рукой.

– Так нельзя говорить, старший лейтенант! – обрывает его помкомбата, стараясь придать уверенность и начальственность своему голосу, но Коншин не может не видеть, что тот растерян и как-то весь смят.

– Виноват, – продолжает Кравцов. – Но ведь и дураку ясно… Не в бирюльки же играть будем. Танки-то хоть будут?

– Нам приданы два танка. Они уже здесь. Короче: это приказ, и обсуждать его нечего.

– Да, конечно, – говорит командир второй роты. – Но если не будет артподготовки, может, перенести на завтрашнее утро… Подберемся затемно, а на рассвете навалимся…

– Приказано наступать сейчас, – уже с каким-то отчаянием говорит помкомбата. – Вы же поймите, – это решение не комбата и даже не командира бригады… Это свыше.

– А там, свыше, знают, что боеприпасов нет? Почему, кстати, их нет? – замечает командир второй роты.

Кравцов тяжело и длинно матерится, а потом режет:

– Чего пустое молоть. Давайте решать.

Помкомбата как-то сжимается, губы кривятся, и ротные понимают, как трудно ему решиться… Он же, как и они, прекрасно понимает, что пройти это заснеженное поле, окруженное тремя деревнями, занятыми врагом, и с трех сторон насквозь простреливаемое, батальону без поддержки артиллерии почти невозможно. Смутная догадка, мелькнувшая еще в землянке при разговоре с комбатом, что не наступление это, а какой-то маневр, может быть, разведка боем, опять пробегает в мыслях, и он вдруг почти неожиданно для себя решает.

– Товарищи, – почти шепотом начинает он, – а если так? Пустим один взвод… для пробы… Если потери будут большие – отведем обратно. Ну как?

Ротные молчат… Конечно, потери будут большие. Конечно, один взвод просто погибнет на этом поле… Но ведь один взвод – не батальон, не рота…

– Ну как, товарищи? – опять спрашивает помкомбата и вытирает пот со лба.

– Чудно как-то… – схватившись за подбородок, говорит Кравцов. – Вы бы нам, лейтенант, настоящий боевой приказ дали… Сведения о противнике, соседи и прочее, ну как положено. А так что? Самодеятельность какая-то получается…

– Именно, – подтверждает командир третьей роты и сплевывает цигарку.

– Нет сведений о противнике, нет никаких соседей, наступать будет только наш батальон. Понимаете? – выпершивает помкомбата.

– А ты-то сам понимаешь? – в сердцах бросает Кравцов, перейдя на «ты», на что помкомбата не обращает внимания и снова вытирает лоб платком.

– Ну как, товарищи? – повторяет вопрос помкомбата.

Это уже не бравый двадцатилетний лейтенант, а немолодой человек с почерневшим, искривленным лицом и потухшим взглядом.

– Решай сам. Наше дело – приказ выполнять, – Кравцову и жалко помкомбата, и злость берет, – поставили пацанов…

До Коншина, слышавшего весь этот разговор, дошло только одно – «взвод на пробу». И на эту пробу может пойти его взвод! Остального он не понимает – ни соображений помкомбата, ни возражений Кравцова. Только одно – «взвод на пробу, взвод на пробу». И вдруг – самое страшное – слова помкомбата…

– Хорошо, решаю. Командиру первой роты выделить взвод.

Коншин обмирает и упирается взглядом в спину своего ротного – только не второй, только не второй, только не мой… Бьется, раскалывая голову, лишь эта мысль: только не мой, только не мой…

Кравцов не торопится… Он опускает взгляд в землю и думает. Каждый взвод для него одинаково дорог, в каждом живые люди… Да и не обойтись взводом, даже если это разведка боем. Немцы не дураки, чтобы открывать свои огневые точки ради одного взвода… Придется ротой идти, а может, и всем батальоном…

Коншин, уже не таясь, выходит из-за дерева и глядит на Кравцова отчаянным, наверно полубезумным, взглядом, и тот, почувствовав, оборачивается, сталкивается глазами с ним, понимая, что слышал тот все… И не сразу, а еще подумав немного, с трудом выталкивает из себя:

– Пойдет… первый взвод.

– Действуйте! – с облегчением выдохнул помкомбата. Наконец-то что-то решилось.

Коншина окатывает какая-то сумасшедшая, стыдная радость, и сматывает с тела сковывавший до этого холод… «Не мне идти, не мне… Слава Богу, не мне…» – бормочет он про себя, не понимая еще, что это – отсрочка, только небольшая отсрочка… Но радость расползается по душе, и не может он ее погасить, хотя понимает, что радость эта гадка, потому как на смерть пойдет другой, пойдет Шергин… «Неужели я такой подлец, неужели?..» – шепчет он про себя, но эти слова не сбивают того невероятного облегчения, которое он чувствует.

– Командиры взводов, ко мне! – раздается сдавленный голос Кравцова и срывает Коншина с места, но первым подбегает к ротному Шергин и вытягивается по стойке «смирно».

И вот они трое – Шергин, Коншин и командир третьего взвода, молоденький высокий лейтенант с чуть-чуть подрагивающими губами, – стоят перед Кравцовым. И спокойней всех на вид Шергин, на которого Коншин не может смотреть.

– Так вот, ребятки, первая рота получила приказ на наступление. Слева от нас пойдет вторая рота, третья пока в резерве… Задача – как можно быстрей сблизиться с противником и уничтожить его в рукопашной схватке. Сигналы уставные… В случае чего – роту принимает Шергин, – Кравцов говорит спокойно, будто на учении, и только последние слова выдавливает с натугой. – Кстати, первый взвод двинется первым, вон по той лощине, которую ты и наметил, Шергин…

– Ясно, – чуть дрогнувшим голосом отвечает тот.

– Поставить задачу перед отделением и выдвинуть людей на исходный рубеж. Все понятно?

– Да… понятно… – еле слышно подтверждают взводные.

Вот и свершилось! Вот и наступило то, к чему готовили они себя годы в кадровой. Грянет сейчас первый для них бой! Как поведут они себя? Что будет? Добьются ли победы? Из всей роты только Коншин знает, что, если потери первого взвода будут очень большими, наступление, может быть, отменят. Для Шергина же и командира третьего взвода все отрезано, у них впереди только это белое поле, только оно, кажущееся бесконечным, и черные треугольники крыш занятой немцами деревни, к которой они сейчас побегут и которую должны взять.

– Шергин, держи, – отдает Кравцов ему карабин. – А мне бы винтовочку со штыком, смени у кого-нибудь.

– Вам «токаревку»?

– Нет, нашу, образца… К ней привык.

Действительно ли думает Кравцов, что дойдет до рукопашной, или так, для поддержания их духа и веры, меняет он свой карабин на винтовку, об этом никто не ведает, но впечатление нужное производит.

Шергин ведет свой взвод к оврагу, Коншин – к краю леса левее, а еще левее располагается третий взвод. Дальше – вторая рота, но ее не видать. Оттуда же, слева, слышно урчание танков и треск ломающихся деревьев. Значит, выходят на исходные позиции, значит, будет им поддержка.

А там, на немецкой стороне, никакого движения. Угрозно и молчаливо глядят избы с пригорка. Сзади темной полосой невысокий лесок. Что же будет сейчас, когда выйдет на поле взвод Шергина? Что?

Уже наготове он, пока скрытый деревьями, но вот-вот выбежит он на поле, нырнет в лощину, которая скроет его на время от немцев… Но лощина, наверное, пристреляна минометами, вспоминает Коншин слова ротного.

– Сержант, туда можно перейти? – спрашивает Коншина подошедший сзади старший лейтенант и указывает рукой через овраг, на тот лесок, в котором недавно они находились.

– Можно, только бегом. Простреливается, – отвечает Коншин.

У старшего лейтенанта пушечки в петлицах, на шее висит бинокль, в руках раскрытая планшетка с картой. Наверное, будет засекать немецкие огневые точки, думает Коншин и смотрит, как старшой перемахивает через овраг.

Кравцов сам не знает, почему выбрал он первый взвод. Да и выбирать-то было не из чего. Коншина, слышавшего разговор, посылать нельзя было, а этого молоденького лейтенанта – не хватило духу. Вообще, вся эта затея с «пробой» была поперек горла: помирать – так всей ротой, а так – стоять и смотреть, как без толку гибнут люди, просто невмочь. И потому думал он, что опытный и спокойный Шергин, может, сбережет людей, может, как-то избежит уж очень больших потерь, – и тогда… тогда поддерживать его надо всей ротой… Стыдно же иначе. Да и как же иначе?

«Ну, Дуська, – говорит он про себя, – останешься вдовой, нагуляешься вдоволь, если мужики останутся. Может, тогда и поймешь, что был у тебя муж неплохой, что любил тебя… Так тебя вряд ли кто полюбит, побалуются, и в сторону. Покусаешь еще локти… Да ладно, – перебивает он себя, – чего это вздумал хоронить прежде времени. Поживем еще, повоюем». Он кладет руку на плечо Шергина:

– Давай, Шергин, двигай. Как из лощины выйдешь, веди огонь что есть сил. Патронов не жалей. Оттуда уже будут видны немцы, понял?

– Есть. Первое отделение, вперед! – И Шергин, обгоняя людей, бросается на поле.

За ним цепью рассыпаются сперва первое, а потом и остальные отделения и, пробежав несколько десятков метров по полю, ныряют в лощину. Не очень-то она глубока, но все же скрывает… И сразу же треск нескольких пулеметов и завывание мин. Потом над взводом в воздухе рвется что-то – раз, два… четыре, а дальше уже не сосчитать…

Небольшие серые облачка почти неподвижно висят над лощиной… Бризантные, думает Кравцов, представляя, как сверху на головы и спины людей летят раскаленные кусочки металла, от которых уже не спастись ничем…

Время перестает существовать для Коншина. Он стоит за большой елью и не сводит глаз с шергинского взвода. Ему даже невдомек, что надо бы лечь, потому как пули шаркают по лесу, взвывают над головой и отделенные без его команды укладывают людей у кромки леса. Поодаль, тоже за елью, стоит Чураков, он на правом фланге своего, третьего, взвода, а его лейтенант – на левом. Он тоже не спускает взгляда с поля, на котором мечется первый взвод, и, пожалуй, только сейчас в его душу холодной противной струйкой вливается страх.

«Не так все делается, не так», – думает он и сжимает свой тяжелый кулак, стараясь придавить легкую дрожь в пальцах, и ему хочется не быть одному. Он оглядывается, – Пахомыча нет, он со своим отделением левее, а Коншин тут, рядом. Надо к Алехе, решает он, резким движением выбрасывает тело и в несколько прыжков достигает Коншина, хватает его за руку. Тот секундно отрывается от поля, слегка пожимает пальцы Чуракова.

– Иван?

– Я… Вдвоем веселее.

– Да… Лучше.

Конечно, лучше, только ствол дерева не укрывает их двоих, а пули-то рыскают по роще…

От первого взвода тянутся первые раненые – кто бегом, придерживая простреленную руку, кто ковыляет, припадая на раненую ногу. Носилок на роту четыре штуки. С одними санитары, подгоняемые санинструктором, бегут вдогон первому взводу и через некоторое время обратно – тащат тяжелораненого.

– Если потери будут большие, взвод отведут и наступление отменят, – говорит Коншин Чуракову.

– Откуда знаешь? – удивляется тот.

– Слыхал.

– Точно?

– Точно.

– Дела… – протягивает Чураков. – Это ж ни в какие ворота не лезет. – И чувствует, что какая-то постыдная надежда заползает в душу. – Выходит, может, нам и не придется?

– Может. Но как глядеть на это?

– Да… – Чураков разражается длинным ругательством.

Подбегает Кравцов и бухается под ель.

– Чего столбами стоите? Ложись!

И вот они втроем лежат около ели и видят, как из лощины уже на поле выбегает Шергин, падает и, лежа, взмахом руки подтягивает людей. Появляются еще двое, трое, потом еще, еще, рассыпаются цепью и открывают огонь. Их стрельба почти не слышна в грохоте разрывов, треске разрывных пуль, которыми засыпали немцы их расположение, но огоньки из стволов видны.

– Молодец Шергин-то, – протягивает Кравцов, и не поймешь, – одобрение в его словах или боль какая-то.

– Мы пойдем? – не может скрыть дрожи в голосе Коншин.

Кравцов не отвечает, только смотрит долго, а потом, чуть скривив губы в улыбке, тихо говорит:

– Ничего, держитесь, ребятки… – поднимается и тяжелой рысцой отбегает от них к землянке помкомбата.

В положении лежа им плохо видно поле, и потому они встают, – у каждого полтуловища закрыто стволом, а половина открыта.

Шергин поднимается, что-то кричит и бежит вперед. За ним – взвод. Но теперь-то уже видно, как мины рвутся прямо среди людей. Видно, как раненые отползают назад; видно, что некоторые лежат уже недвижно… И вдруг Шергин падает!

– Видишь, Иван?

– Вижу.

К Шергину подползает кто-то из бойцов. Наверное, его связной Сашка. Склоняется над Шергиным, что-то делает. Поле окутано дымом от разорвавшихся снарядов, мин, и потому видно плохо.

– Перевязывает, – говорит Чураков.

Ну, теперь вряд ли без Шергина взвод станет передвигаться, – думает Коншин. Теперь надо его отводить. Скажу ротному, что Андрей ранен. Но что это? Шергин поднимается. Виден закатанный рукав телогрейки и бинты на руке. Еще слышен его голос «вперед», и он опять бежит по полю, а за ним, перебежками, его поредевший взвод.

«Не надо, Андрей, – про себя бормочет Коншин. – Ты же не знаешь… тебя «на пробу» пустили. Не надо. Уходи с поля. Уходи. Тогда отведут и твой взвод. Уходи. Ты же ранен, ты же имеешь право…»

Но Шергин бежит и неизвестно как, но заставляет бежать за собой и свой взвод. Кучка людей на огромном поле. С трех сторон немцы, и с трех сторон огонь. Неужели Шергин не понимает, не видит, что его никто не поддерживает, что вот-вот должна быть команда «отход»?

– Надо отводить взвод. Смотреть нет мочи. Я к ротному, – говорит Коншин.

– Погоди. Так и послушает тебя ротный. Да и не в нем дело, – кладет руку ему на плечо Чураков.

– Но нельзя же так. Он же тронутый, Шергин. Погубит себя, погубит людей…

Кравцов и помкомбата, тоже спрятавшиеся за стволом большой ели, смотрят на шергинский, барахтающийся под пулями и взрывами, взвод. Четыре одиноких цепочки, в которых по семь-восемь человек… «Считай, половины уже нету, а прошли метров триста только, впереди еще ох как много… Сейчас взвод залег. Наверно, очень плотный огонь. Пора отводить», – думает Кравцов, касаясь рукой спины помкомбата. Тот понимает его жест.

– Сейчас решим. Иду звонить комбату.

Но тут опять взметывается с земли Шергин, а за ним и остальные.

– Герой, – бормочет Кравцов.

– Да. Надо представить к награде. К звездочке.

– Ему Героя нужно. Не меньше.

– Героя? – удивляется помкомбата.

Но Шергин опять падает. И не поймешь: ранило ли еще, или залег?

Кто-то снова склоняется над ним. Значит, ранило второй раз, а может… Но нет, видно, как перевязывают его.

– Ну, хватит, Шергин! Давай обратно! – вырывается у Кравцова.

– Да, пожалуй, надо отводить… – помкомбата трогается к землянке, где телефон, но Шергин поднимается.

Хромая, он что-то кричит, машет рукой и идет вперед… За ним, перебежками, следует взвод.

– Хватит, лейтенант! Либо отводи, либо посылай в поддержку! – в сердцах выпаливает Кравцов, весь дрожа.

Помкомбата на миг задумывается, потом решительно режет:

– Да. Посылайте связных во второй и третий взводы – пусть начинают!

– А вторая рота пойдет?

– Да. Давайте скорее!

Когда связной от Кравцова подбегает к Коншину, тот стоит на коленях около лежащего Чуракова и рвет гимнастерку на его груди. Под левым соском небольшая дырка, крови совсем нет, и это вначале удивляет Коншина, а потом он понимает: Чураков мертв, и кровь свернулась…

Отчаяние, какого не испытывал никогда в жизни, охватывает Коншина.

– Ваня, Ваня… Как же так?.. Иван, дорогой… Мы же три года вместе… Как же это?.. Иван… – бормочет Коншин.

Связной опускается рядом с ним.

– Товарищ командир… Товарищ командир…

Коншин непонимающе смотрит на него.

– Товарищ командир… ротный приказал – второму вперед, – прошептывает связной.

– Что?.. Куда вперед? Зачем?.. – не доходит пока до Коншина.

– Наступать второму взводу… Старший лейтенант приказал, – повторяет связной.

– Наступать? – наконец понимает Коншин и взрывается: – Какого черта! Передай ротному, что мне не «вперед» нужно, а настоящий боевой приказ! Я три года в армии! Понял?